Павел Крусанов: «Осмелившиеся посмотреть на замысел об этой земле и восхитившиеся им»

Творчеству Павла Крусанова, автора романов «Укус ангела» и «Американская дырка», критики поставили полярные оценки. Диапазон высказываний — от «Крусанов написал мощнейший роман XXI века» до «Укус ангела» — первая проба ценителей имперских сапог в области изящной словесности».

  — Почему петербургские писатели, где бы они ни жили, как правило, продолжают писать хорошо? В Петербурге иное отношение к писательству? 

  — Мне трудно сказать, но я вижу, как по-разному строятся репутации в Москве и в Петербурге. В Москве происходит такое ускорение создания неких образов, начиная от поэтических течений. Ну, шестидесятники: понятно, они до сих пор еще звенят где-то изредка. Были мета-метафористы, были куртуазные маньеристы. Мета-метафористы создали года за 4 некую школу, потом куртуазные маньеристы сделали за 2 года все, что могли, — и все. И так далее. В Москве довольно быстро можно выстроить себе репутацию, но она так же быстро и уходит куда-то, рассыпается. В Петербурге репутация строится очень долго, но в результате оказывается незыблемой. (Смеется.) Это конечно полемическое заявление, я понимаю прекрасно. Но в качестве провокации я бы хотел его сделать. 

  — Почему же так происходит?

  — Питер куда более недоверчивый город, чем Москва. Москва все время хочет нового, новизна стала потребительской стоимостью товара. Вчерашний день неинтересен, потому что он вчерашний, вчерашний человек неинтересен, потому что он вчерашний. Он не лучше, может быть, но он интереснее, потому что это что-то новое. А в Петербурге осталось немного чванливое недоверие: «А что это ты пришел, дружок, и нам говоришь? Не-е-т, мой друг, нам уже все сказали и объяснили, и мы с этим согласны. Зачем ты нам еще что-то втираешь?» Ситуация куда более консервативная. Ситуация, когда просто так, на голубом глазу — я новый и поэтому хороший — не позволяет этому пройти. А ты нам докажи, что ты лучшее новое, чем то, что было вчера. Если ты нам этого не докажешь, не объяснишь так, что мы в это поверим — изволь, дверь вон там.

  — Это характерно для нравов всего Петербурга?

  — Может, не вообще, но мне кажется это главенствующие нравы. Не принимать все новое «на шару» как лучшее — это немножечко особенность питерского менталитета. 

  — Получается, что Петербург куда более европейский город, чем Москва?

  — Ну, возможно. Хотя у меня нет желания к чему-либо примазаться. Но в этом смысле Петербург больше Европа, чем Москва. А Москва в этой ситуации больше Америка. 

  — На вручении премии «Дебют» вы сказали, что у большинства молодых авторов отсутствовали основы писательского мастерства? 

  — Какой бы творческой профессия ни была, без отдельных навыков ремесла сделать то, что ты хочешь сделать, просто не получится. Этот текст будет выглядеть беспомощно. Для любого писателя есть такая первоначальная пора, чтобы выписаться. Не списаться, а выписаться! Найти свою индивидуальную интонацию, свою индивидуальную фразу, потому что когда автор находит свою индивидуальную интонацию, он начинает действовать как писатель, реализовываться, он становится узнаваем. Узнаваем не по дерзости помысла, который может состоять только в том, что человек вычитал что-то в газетах и решил: «Вот все думают так, а я думаю иначе». Человек, может, вообще своего мнения не имеет. Это тактика и стратегия такая.

  Так вот, навыки ремесла: пока человек не выписался, пока не появилась своя фраза, свой темп, своя интонация, свое дыхание, все свои произведения надо воспринимать как экзерсисы — просто учебные упражнения, которые делают на пути к своему тексту. А потом появляется свой текст, и уже пишутся не экзерсисы, а начинается дыхание этого человека — дыхание автора пошло. К сожалению, тогда на премии «Дебют» были представлены в подавляющем большинстве экзерсисы — упражнения, где человек только пытается поймать свою тональность. 

  — И еще не факт, что обретет?

  — Да. И еще не факт, что она в нем есть, чтобы ее обрести. Но у троих молодых авторов совершенно точно это уже было.

  — В одном из интервью вы сказали, что хотели бы создать идеальный роман. Какой роман мог бы претендовать на идеальность? 

  — Идеальный роман — это довольно лукавая история. Я как-то сказал, что идеальный текст — это текст, где автор может исчезнуть. Раствориться и не быть. Как написать такой текст, где не только хотелось бы, но и появилась бы возможность исчезнуть?!

  — Получается, что создание чего-либо идеального, будь-то роман или государство, практически невозможно в силу законов мира материального? Вы рисуете империи в своих произведениях, а здесь, на земле? 

  — Видите ли, когда ты империю видишь и описываешь — это одно. А когда ты ее строишь — начинается уже другая работа, которая, боюсь, не всегда правильна. Вот в чем дело. Мы не можем творить безупречно, а если мы на это посягаем, то здесь огромный риск одним шагом перечеркнуть все, потому что ты, пытаясь создать небо на земле, делаешь здесь совсем другое. Начинаешь строить свою идеальную конструкцию: хочется, чтобы все сияло, чтобы все было, а тут… Ведь мы живем, и есть какой-то планктон жизни, который все замутняет, как-то взблескивает не там, отраженным светом. Огромное искушение этот планктон смести, чтобы он взгляд на идеальную конструкцию не замутнял. А кто этот планктон жизни? Это все несовершенное — это хромоножка, червивое яблоко, это все, в чем нет идеальности. Вот как увидеть прелесть в несовершенном? Наш Бог — это Бог терпения, он учит нас терпению. Он не один день этот мир строил и не смел его до конца, потому что каждый день видел его несовершенство. Как увидеть прелесть и красоту сквозь несовершенство? Можно, но это дар. Ведь особенно в XX веке, когда пытались выстраиваться идеальные сообщества, этот планктон безжалостно сметался и уничтожался, потому что все хотелось сделать сейчас, единым махом.

  — А разве можно создать идеальное в чем-то одном, отдельном от того, что окружает, будь то человек или государство? Ведь поневоле произойдет влияние идеального на неидеальное окружение.

  — Да, но не только писатель начинает влиять, но и мир влияет на него и часто отвечает ему смертельными обстоятельствами. Иначе и нельзя: как в отдельно взятой стране, отдельно взятом человеке, другого пути нет. Но нужно дождаться, чтобы внутри жесткий кристалл созрел, чтобы мир не мог его проглотить, потому что подавится. Вот тогда и можно начинать предъявлять. 

  — Писатель может великолепно владеть своим ремеслом и при этом заниматься показом окружающей действительности, и только, даже не пытаясь проникнуть в жизнь духа. Отсутствие метафизического взгляда это, по вашему мнению, недостаток для писателя? 

  — Для писателя это, на мой взгляд, недостаток. Потому что приземленность, попытка воссоздания реальности по-аристотелевски — понимание искусства как подражания реальности — это не совсем то, что от писателя требуется. Почему-то сейчас реализм узурпировал это право. Сейчас сложилась ситуация, когда реализм писательского плана считается столбовым хайвеем литературы. А это не так. Писатель без метафизики, если он не прозревает живую мифологию, произрастающую из реальности, — он ничто. 

  — Это следствие оторванности душевной жизни от жизни светской?

  — Здесь многое зависит от склада души автора. В обстоятельствах социальной оторванности светской жизни от духовности жил писатель Андрей Платонов — писатель абсолютно мистический. Это не связано с обстоятельствами жизни и какими-то главенствующими тенденциями, это зависит от человека. Что же касается поля искусства, поля художественного, мне кажется, что здесь все делают штукари, люди, индивидуалы. Несмотря на то, что существует такая группа, как «Петербургские фундаменталисты» («Петербургские фундаменталисты» — объединение писателей, к которому принадлежит Павел Крусанов. — «Профиль»), — это не люди, которые пробивают себе дорогу стайкой. Вовсе нет. Каждый, когда это все сложилось, уже обрел и свой голос, и своего читателя. 

  Тенденция — она, скорее, для критика, который эту тенденцию и определяет. А если мы смотрим по авторам, по вершинам этого ландшафта, то тут никакой тенденции никогда не складывалось.

  Писателя-мистика из себя всю жизнь строил Леонид Андреев, а Толстой не строил. И в какую-то даже невинную полемику вступал. Толстой в результате оказывается большим мистиком, чем Леонид Андреев. Мистичность — это особый ракурс, это как взгляд с крыши, от которого ты никуда не денешься. 

  — То есть подобный взгляд дается человеку по рождению, а дальше? Его выбор?

  — Ну, наверное, человек выбирает свою судьбу, ему изначально дано, судьба постучалась. А дальше либо ты открываешь дверь и принимаешь этот вызов, либо ты закрываешь дверь и уходишь в сторону: «Нет, я не согласен это делать». Да, это выбор.

  — А что вы думаете о современных писателях, творчество которых представляет некую противоположность вашему, например, о Владимире Сорокине?

  — Я никогда об этом не думал, противоположно ли оно. Сорокин очень хорошо владеет писательским ремеслом, он может создать некий образ на любом месте, но он человек совершенно холодный. Для него создание текста — это чисто умозрительная игра, которая иногда бывает противной, иногда забавной, иногда скучной. Скажем, «Сахарный Кремль», продолжение «Опричника», — это уже просто вытягивание за уши уже вытянутого из шляпы кролика. Примерно то же самое, что делала Татьяна Толстая с романом—версией грядущего «Кысь». Он видит, что это имело резонанс, имело успех, он поступает не так, как поступил бы в данном случае писатель с душой и сердцем, в котором прорастает что-то новое. Ведь человек живет в ситуации не монолога, а постоянного диалога. После каждой сделанной вещи тут же прорастает спор с тем, что он делает, что отчасти оспаривает уже сделанное, потому что это тоже часть тебя. Потому что мир — это не то или то, а и то, и то, и то.

  — Вы как-то сказали, что, размышляя над феноменом имперского сознания, задумали «Укус ангела». Позже были акции группы петербургских писателей, «петербургских фундаменталистов», под названием «Незримая империя». Идея империи занимает значительное место и в вашем творчестве и в ваших помыслах. Может ли она быть реализована?

  — Реализация такого замысла должна происходить во многом сверху, такие вещи снизу не строят. Потому что нельзя насадить, а необходимо увидеть то, что соответствует общему помыслу, и только тогда это строить. Строить надо сверху, а для того чтобы строить, надо уходить немного в другую область из области искусства и культуры; из арт-области в широком смысле слова, с поля художественного надо переходить к политике. Задача, которую мы видим, — это удержание картинки и трансляция ее. Может быть, мы не создаем ее, но каждый выражает некое соответствие этой идеальной картинке.

  — Вряд ли художнику стоит заниматься политикой. Скорее уж, политику стоит руководствоваться неким идеальным образом государства, созданным художником. Конечно, если их взгляды совпадают.

  — Когда кто-то держит картинку, а кто-то — единомышленник в политике — работает над созданием? Хотелось бы, чтоб так было. И может быть, когда-нибудь это случится. Но это уже практически кастовое общество, где есть брахманы, которые удерживают образ-картинку идеального состояния государства, и кшатрии, строящие эту реальность. Когда все они точно знают свои функции, получается довольно стабильная конфигурация, но в настоящем ее нет. Мне кажется, даже попытка создать хотя бы такую, ну не то чтобы касту, а сообщество людей, готовых выполнять функцию удержания картинки, — это уже шаг вперед.
  Видите ли, внутри любого общества очень разнонаправлены помыслы — на равных правах существует и ангельское, и демоническое. Притом что мы все считаем, что истина едина, каждый из нас стремится иметь собственное мнение. В современной реальности такая конструкция невозможна. Пока ее не было. Но в принципе кастовое общество наиболее приспособлено к попытке воспроизведения идеального государства. А вся история новейшего времени и не новейшего тоже — это как раз история разрушения такого утрированного кастового общества.

  — Вы считаете, что империя не может жить вне границ. Почему?

  — Империя не может жить без границ, потому что идея всемирности для империи пагубна. И знаете, в чем дело? Империю всегда губят не внешние враги, империю губят обыватели. А потом империя дает под зад обывателю, а потом обыватель опять губит империю. Обыватель, который в первую очередь все-таки думает об околодиванном пространстве, и обустройство этого околодиванного пространства для него важнее, чем та сверхзадача, которая существует у сообщества, у государства. Для обывателя важно, чтобы хорошо была проложена дорога до его дома, а другая дорога его совершенно не волнует. И пока у государства есть внешний враг, оно может мобилизовать по необходимости обывателя. Когда это пропадает, обыватель сгрызает империю.

  — А не является ли такая кастовость империи инструментом подавления отдельного человека? Не обернется ли сверхзадача государства преградой для реализации высоких целей отдельного человека?

  — Тому умиротворенному миру, который мне хотелось бы создать, противоречит только функция разрушения. Если человек не видит себя на стезе служения государству, то это вполне безвредная деятельность — если ты ученый, ну и трудись ты, пожалуйста. Государству, империи совершенно не важно устройство какого-то навозного червя. Если ты видишь в себе тягу к знаниям и хочешь какого-то навозного червя изучать, да изучай, пожалуйста. Какой здесь инструмент насилия над человеком?

  — А если переворот?

  — Переворот внутри империи не влечет за собой гибель империи. Сколько Россия пережила переворотов? В Китае сколько было восстаний? Китай не переставал быть империей при этом. В Риме были перевороты со сменой императоров, и это не мешало империи существовать. Как говорил Пушкин устами Владимира Дубровского: «Бунт — дело Божье». Порой это так.

  — Но ведь любая империя творится, помимо всего прочего, императором?

  — Безусловно. Как существует в мистических учениях исламского Востока некий незримый имам, так существует на данный момент и незримый император, еще не воплотившийся. Отчасти задача «петербургских фундаменталистов» эту мысль доносить. Так что мы ждем грядущего его воцарения. (Улыбается.)

Лада Кашкова

Профиль
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе