Операция "Живаго"

Как публикация опального романа на Западе запустила "Тамиздат"

В нынешнем году в Нобелевском архиве Шведской королевской академии в Стокгольме был открыт доступ к бумагам 50-летней давности. По правилам академии все документы, касающиеся лауреатов, закрываются на полвека после присуждения награды. 

В таком же положении оказались и документы о лауреате 1958 года Борисе Пастернаке. В течение всех этих лет не прекращались споры о том, за что же присуждена награда: за стихи? За роман? По совокупности? И хотя официальная формулировка гласила: "За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа",— все же многие считали, что газетная шумиха вокруг запрещенного на родине "Доктора Живаго" сыграла свою решающую роль и Нобелевский комитет пошел на поводу у политиков. 

Был в этой истории и один "конкретный" вопрос: требовалось ли для награды именно русское издание романа или достаточно было итальянского, французского, английского, немецкого? Архивные документы, с которыми я ознакомился, показали: Шведская академия действительно ставила вопрос о языке издания. И сама же решила возникшую проблему. 

*** 

В каком-то смысле я ровесник "Доктора Живаго". Его итальянское издание вышло за два месяца до моего появления на свет, французское — в мои полгода, а русское я уже приветствовал первым вставанием. Причем поздравления мои не были заочными: в сентябре 1958 года я запросто мог обслюнявить толстый том в темно-синем заграничном переплете, но интересы мои склонялись в ту пору к пластмассовому "фольксвагену", с которым я и запечатлен на счастливом родительском снимке. 

Если бы объектив пошарил вокруг, в него мог бы попасть и пастернаковский роман, привезенный вместе со всякими подарками моим отцом из Брюсселя, где он несколько месяцев проработал научным консультантом на Всемирной выставке ЭКСПО-58. 

"Фольскваген" мой, между прочим, разделил домашнюю судьбу "Живаго": он так же бесследно исчез в житейской суете, как и знаменитая книга Пастернака. Его — заездили, ее — зачитали. Когда я вырос и стал интересоваться запрещенными темами, отец, несмотря на мои просьбы, никак не мог вспомнить, кому что давал, и только протяжно воскликнул: "Она-а!", когда я в 1989-м, после Парижа, вынул ее из портфеля. 

Как настоящий роман — с расставаниями, глухими слухами, новым сближением и радостью открытий — я прожил эти полвека с преследовавшей меня книгой. И, смею надеяться, кое-что о ней разузнал. Год назад в московском издательстве "Время" вышло мое документальное исследование "Отмытый роман Пастернака: "Доктор Живаго" между КГБ и ЦРУ", где я рассказал, как Борис Пастернак планировал издание своей заветной книги. 

Передо мной стоял выбор: согласиться на выпуск "Отмытого романа" до 1 января 2009 года или подождать всего несколько месяцев, когда откроются стокгольмские архивы, где хранятся дела лауреатов Нобелевской премии. В моем исследовании был целый ряд предположений и допущений, основанных, впрочем, на свидетельствах современников тех событий, но все же риск ошибиться был. Я предпочел рискнуть. В феврале 2009-го библиотекарь читального зала Нобелевского комитета положил передо мной еще вчера недоступные страницы. 

Как описать торжество историка, убеждающегося в своей правоте! 

Но чтобы ощутить все это сполна, нужно сперва переболеть особой "высокой болезнью" — лихорадкой следопыта. 

*** 

В центре всей этой шпионской истории лежит, как это ни странно, не факт, а легенда. 

Осенью 1956 года некий самолет, совершавший рейс из одного европейского города в другой, неожиданно приземлился в стороне от маршрута — на Мальте. Как объяснили пассажирам, причина была технической или погодной — сейчас детали установить уже невозможно. Пропеллеры замерли. Смеркалось. Пассажиров по летному полю отвели в зал небольшого одноэтажного аэровокзала. 

И пока путешественники томились в ожидании, несколько джентльменов отыскали в багажном отделении самолета нужный чемодан (по другой версии — нужный почтовый пакет) с толстой рукописью. Эту рукопись отнесли в служебную комнату, где 600-страничный манускрипт был тайно переснят, уложен обратно в чемодан и отнесен в самолет. Текст "Доктора Живаго" попал в руки западных разведок. 

Мало кто понимал тогда, что мальтийский эпизод станет краеугольным камнем масштабной международной истории. Мы найдем здесь итальянцев, французов, немцев, голландцев, англичан, бельгийцев, поляков, шведов и, конечно, русских с американцами. Полмира завертелось в вихре "Живаго". Причем вихрь вызвало вовсе не содержание книги — большинство участников этой истории роман Пастернака не успело к тому времени прочитать. 

Важен был миф, мгновенно соткавшийся вокруг "Живаго", миф о великой книге, вышедшей из-под пера подневольного советского писателя. На этот миф о запретном шедевре работало все: и мрачное сталинское тридцатилетие, когда одним людям на Западе казалось, что все писатели истреблены или сосланы в Сибирь, и надежды других на то, что социализм теперь исправится, и одинокий поэт Борис Пастернак, почти не запятнавший себя соучастием в пропаганде, и его интерес к европейской культуре, и даже то, что живет он не в столице, а так патриархально — где-то за городом, среди холодных русских сугробов. 

И вот теперь именно такой человек отсылает за границу свое произведение о любви и революции — в надежде увидеть книгу изданной. Можно ли не посочувствовать мужеству художника? Можно ли не возмутиться тупости кремлевских староверов? 

Однако, казалось бы, за такой миф должны были ухватиться писатели, журналисты, общественные деятели, политологи, но при чем тут разведка? Какое дело ЦРУ до лирического, философского романа? Неужели взгляды Пастернака на христианство стоят того, чтобы останавливать самолет? И если стоят, то извлекло ли ЦРУ пользу из своих действий? И каким образом? И повлияла ли эта самолетная кража на получение Нобелевской премии? 

Еще один вопрос заинтересует читателей: а какие у нас основания утверждать, что американская разведка имела к этой истории какое-то отношение? На этот счет доказательствам несть числа: это и свидетельства участников спецоперации — американского журналиста, издателя и бывшего троцкиста Феликса Морроу и голландского офицера-контрразведчика Йоопа ван дер Вилдена,— и письма, написанные по этому поводу и хранящиеся в архивах, и мемуарные интервью, снятые на видеопленку и показанные по телевидению. Все, кто интересуется деталями, могут обратиться к моей книге "Отмытый роман Пастернака", второе издание которой готовится сейчас в издательстве "Время". 

*** 

Когда 23 октября 1958 года Нобелевский комитет назвал имя лауреата премии по литературе, мало кто в мире догадывался, какая международная негласная игра была разыграна, чтобы победителем в тот год оказался именно этот кандидат — Борис Леонидович Пастернак. 

И сами стокгольмские академики не подозревали, что шесть экземпляров русской книги, пришедших к ним по почте и носящих имя издателя Фельтринелли, принадлежат к пиратскому тиражу. 

Издатели были убеждены, будто Нобелевская награда достается автору только в том случае, если произведение выпущено на языке оригинала. И итальянский (самый первый) перевод, а также английский, немецкий, французский на присуждение премии повлиять никак не могут. 

Действительно ли в Нобелевском уставе был такой пункт? Об этом как о непреложном факте писали многие биографы Пастернака. Не миф ли это? Ответить на этот вопрос могли только архивы. 

Сам Пастернак страстно мечтал увидеть свое детище не только в переводах, но в особенности по-русски, однако юридическая путаница, созданная им самим, его противоречивые высказывания, положение полупленника, в котором он находился, объективная невозможность писать открыто западным издателям и субъективное нежелание прямоговорения, та образная и синтаксическая уклончивость, которой наполнены его письма (Анна Ахматова однажды назвала Пастернака "божественным лицемером"),— все это скрутило ситуацию в такой клубок, что русское издание "Живаго" выйти на Западе легальным способом просто не могло. 

И история эта разрешилась крайне просто: книга была выпущена ЦРУ. И Нобелевская премия стала реальностью. Но была ли у ЦРУ власть распоряжаться такими премиями, могло ли оно влиять на решение академиков? 

*** 

В 2001 году московское издательство РОССПЭН выпустило сборник ""А за мною шум погони..." Борис Пастернак и власть". В конце книги дан перечень основных мировых изданий "Доктора Живаго" на разных языках. Указано, разумеется, и первое русское издание. Оно описано так: "Пастернак Борис. Доктор Живаго. Роман / Предисловие издательства. Милан: Г. Фелтринелли (фактически: Mouton. Haag), 1958". 

Так Фельтринелли или "Мутон"? Или вместе? Издатель — это тот, кто организовывает издание. Организовал ли это издание "Мутон"? Нет. Тогда Фельтринелли? Тоже нет. Издатель — это тот, кто, потратив собственные деньги на производство, после распространения тиража получает прибыль. Странное дело: ни тот, ни другой денег за распространение не получили... 

Зачем, спрашивается, издавали? Может быть, для политического скандала? Для ссоры с Советским Союзом? Но "Мутон" меньше всего на свете хотел бы такого скандала. Да и Фельтринелли был против русского издания. От него были бы одни убытки: книга толстая, русских покупателей на Западе мало. 

Однако книга вышла, на ней стояло имя Фельтринелли, а переплетена она была в синий мутоновский дерматин. "Мутон" не хотел признавать ее своей, но все указывали на него пальцем. Фельтринелли предпочитал о ней не вспоминать. Издание оказалось никому не принадлежащим. 

Можно ли назвать его пиратским? Пиратское — это то, которое издается для извлечения прибыли и без обратного адреса. Здесь же обратный адрес был обозначен, однако денежной-то прибыли не было никакой, поскольку почти весь тираж в Брюсселе неизвестные люди раздали бесплатно. 

Такая ситуация была создана намеренно. ЦРУ сделало все, чтобы замести не только юридические следы, но чтобы все участники разветвленной операции могли свидетельствовать лишь об очень коротких отрезках издательской истории. Никто не должен был знать целого. 

Как же появилось "постороннее" имя на голландском тираже? Сведения о напечатанной в Гааге книге просочились в печать в дни, когда о пастернаковском романе говорил весь мир. И Фельтринелли (обладавший, как он уверял, правами и на русское издание) немедленно примчался к директору "Мутона". Весь тираж был уже переплетен. Говорят, что бурные переговоры длились всю ночь. В результате удалось убедить итальянца поставить на книге свое имя, для чего пришлось вырезать бритвой титульные листы во всем тираже и вклеить новые. В спешке никто не заметил, что "Фелтринелли" получилось без мягкого знака. 

Но вот чего итальянцу добиться не удается, так это знака копирайта. Роман выходит без этой — важнейшей — мелочи, отчего имя издателя теряет всякий юридический смысл. И хотя книга оказывается легитимной (признанной самим Фельтринелли), она все же нелегальна (то есть не зарегистрирована ни в одной книжной палате). 

Редчайший издательский казус! 

Но Фельтринелли важно хоть так закрепиться в этой истории, потому что приближение Нобелевской премии он чувствует всеми своими рецепторами. 

Это он, он открыл миру Бориса Пастернака! 

На следующий день тираж (за вычетом экземпляров, взятых Фельтринелли с собою) едет в Брюссель, где открывается огромная Всемирная выставка — для Советского Союза первая после ХХ съезда, первая, куда прибудет большая делегация советских чиновников, деятелей культуры, ученых, рабочих и колхозников. Может ли ЦРУ упустить такой случай и не предложить читателю из-за железного занавеса книжную новинку, на которую потрачено столько сил, денег и хитрости! 

Книги привозят в ватиканский павильон, с которым у американцев достигнута негласная договоренность. Ватикан не против раздавать бесплатно знаменитый религиозный роман. 

В один из сентябрьских дней мой отец получает на выставке тщательно завернутый увесистый том. 

Через несколько дней после закрытия ЭКСПО, 23 октября долгожданное решение принимается: Нобелевскую премию по литературе за 1958 год присуждают Борису Пастернаку. 

И никому не приходит в голову, что текст романа полон грубейших опечаток и пропусков. Художественная литература в этой истории волновала участников "заговора" меньше всего. 

*** 

Но к чему были все эти сложности? Зачем было городить огород? Почему ЦРУ вообще ввязалось в это дело? Потому что их заинтересовали разговоры вокруг странной и скандальной рукописи, которую осенью 1956 года еще никто не видел, но которую Москва требовала у Фельтринелли. Американская разведка решила поинтересоваться, о чем идет шум, и раздобыла текст: вот здесь и возникла мальтийская история. Но, прочитав роман, ЦРУ не обнаружило ничего для себя интересного и отложило его. Только полтора года спустя, когда после итальянского издания о книге заговорили во многих странах, было решено оказать на Фельтринелли давление, заставив его выпустить и русское издание. 

Дело в том, что по слухам, которые просачивались из Нобелевского комитета, появление русского текста было желательным, оно сняло бы недоумение академиков, не видящих оригинала произведения. Как показали бумаги, открытые в этом году, в Стокгольме было некоторое замешательство по этому поводу. Не то чтобы оригинал был строго обязателен (уставного пункта об этом действительно нет), просто таких лауреатов еще не бывало, у которых нет главной книги на родном языке. В подобной ситуации голосующие еще не оказывались. Об этом стало известно в частных разговорах, и ЦРУ решило перестраховаться. 

Но, несмотря на давление, Джанджакомо Фельтринелли выпуск русского "Живаго" все откладывал. Когда ждать стало уже невозможно и плану грозил срыв, американцы решили провести быструю спецоперацию. Вот тут и пригодилась копия фельтринеллиевского текста, давно уже скопированная на Мальте. То, что целых полтора года казалось кому-то ненужным поступком, обрело смысл. 

У нас нет никаких документов, подтверждающих, что копия была снята именно на Мальте. И надежды, что доказательства когда-нибудь отыщутся, весьма призрачны. Вполне вероятно, что это миф, но ведь принципиального значения это не имеет. Главное, что ЦРУ каким-то образом завладело машинописным экземпляром "Доктора Живаго", бережно хранившимся у Фельтринелли в сейфе. А Мальта это была или какое-то другое место — нам сейчас не так уж и важно. 

1 сентября 1958 года постоянный секретарь Нобелевского комитета Шведской академии Андрес Эстерлинг держал речь перед Нобелевским комитетом. Это было последнее выступление, во время которого взвешивались все за и против, высказывались остававшиеся сомнения и приводились окончательные доводы. Следующим этапом было голосование в октябре. 

Эстерлинг очень тонко и дипломатично подошел к своему предмету. Воздав должное всем четырем финалистам, он завершил представление Пастернака такими словами: "Я, таким образом, горячо рекомендую эту кандидатуру и считаю, что если она получит большинство голосов, то Академия в этом случае примет свое решение с чистой совестью, невзирая на то временное затруднение, что роман Пастернака пока еще не смог выйти в СССР". 

Голосовать, как видим, не возбранялось, совесть могла быть чиста, но и "затруднение" было упомянуто. Причем какое? — отсутствие советского издания, то есть книги на русском языке. Эстерлинг выражал уверенность, что затруднение это временное. А если бы оно затянулось? Мы знаем теперь, что задержка длилась 30 лет — до 1988 года. Именно это затруднение и снимало ЦРУ с пути "Доктора Живаго" к Нобелевской награде: Академия для "чистой совести" хотела русский текст? Получите. 

Политическая пощечина Кремлю от высшей литературной награды была дороже 10 000 долларов, которые пришлось заплатить "Мутону" за тираж. 

*** 

Живаговские события имели долгие последствия. После всей этой истории, давшей убедительное свидетельство того, что в Советском Союзе жива литература и можно надеяться на другие культурные сенсации, на Западе сдвинулась с места сама идея "Тамиздата", в ход пошли карманные издания, даже некоторые журналы пробовали выйти на папиросной бумаге и в малом формате. В университетах оживились кафедры славистики, библиотеки стали подписываться на советские журналы, издательства заинтересовались новыми переводами. 

Прав оказался злопыхатель Владимир Набоков, говоривший, что советское правительство должно молиться на "Доктора Живаго": в казну потекла иностранная валюта. 

Но ЦРУ перестало само заниматься выпуском русских книг, организовав систему специальных контор по закупке части тиражей эмигрантской продукции. И кто-то из читателей "Огонька", вероятно, застал еще те времена, когда в 80-х годах — в Лондоне, Нью-Йорке, Риме, Париже — знакомые приводили нас в непонятную квартиру без всяких вывесок, набитую сверху донизу абсолютно запрещенными изданиями на русском языке. Это и было то, для чего в 1958-м приходилось использовать Брюссельский павильон. 

До сих пор мы говорили о вещах глубоко прагматических, замысленных и расчисленных безымянными сотрудниками в кабинетах Лэнгли. Но вот ведь что поразительно: иногда кажется, что ни в каком не Лэнгли, за тридевять земель, а под Москвой, на втором этаже пастернаковской дачи была обдумана вся эта международная комбинация. Обдумана в основных своих узлах. 

Цитирую: "Ваше упоминание о Голландии и то, что мне рассказала об этом Элен,— весьма кстати. Не упускайте этой возможности, немедленно хватайтесь за нее. Убедите Фельтринелли 1) чтобы сам он не сносился ни с кем из русских издателей за границей и не дублировал Ваших усилий. 2) чтобы согласился стать подставным лицом в будущих объяснениях по поводу тайны, каким образом подлинный текст (романа) попал в русское издательство. Пусть позволит представить дело таким образом, будто его рукопись была сфотографирована и распространялась среди издателей и переводчиков и в конце концов он уже не мог помешать появлению оригинального текста неизвестно где". 

Кто это пишет? Борис Пастернак. Письмо Жаклин де Пруайяр, 7-10 января 1958 года. 

Так кто же выдающийся конспиратор? Кто Мальту-то выдумал? 

Это и называется — интуиция поэта. Договор составить не умел, а земную ось повернул, не выезжая из Переделкина. 

А в Соединенных Штатах опыт финансирования "Живаго" для Мичиганского университета привел, во-первых, к подготовке известного четырехтомника Бориса Пастернака, а затем к спонсированию изданий русской классики ХХ века. 4-томник Николая Гумилева, 3-томник Осипа Мандельштама, 3-томник Анны Ахматовой, 2-томники Николая Клюева, Максимилиана Волошина, Юрия Анненкова. Их знают все. На них, можно сказать, выросли. 

Что бы мы ни думали о ЦРУ, но американская секретная служба выбрала своим инструментом для борьбы с коммунизмом не бомбы, не яды, не пуск поездов под откос — а русскую культуру, нашу собственную, которую наше правительство планомерно уничтожало, а потом запрещало нам знать и помнить. 

Вот почему, мне кажется, к этой истории подошел бы эпиграф из булгаковского романа: 

— Так кто ж ты, наконец? 

— Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. 

Но осенью 1958 года я еще не подозревал ни о каких эпиграфах, ни обо всем прочем, здесь рассказанном. Да и что могло сравниться с игрушечным "фольксвагеном"!

Иван Толстой

Огонек
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе