Неизвестный Аксенов

В ближайшие дни увидит свет новый сенсационный роман Василия Аксенова "Таинственная страсть". Борьба, любовь, предательство - вот тот коктейль, в котором живут реальные герои книги, кумиры шестидесятых: Андрей Тарковский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Владимир Высоцкий, Андрей Вознесенский...

...На дворе март 1963 года - хрущевская оттепель доживает последние месяцы. В Москве проходит памятная встреча руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции.

На следующий день, 8 марта, циклон продолжал бедовать над Москвой. У Антоши Андреотиса ондатровая шапка совсем промокла и стала напоминать усевшегося на великолепную поэтическую голову водяного зверька. К счастью, он уступил настояниям отца и влез в его галоши. Теперь можно было переть напролом через снежные лужи и поднимать буруны...

"Нет, мир все-таки неплох: в нем масса всяческих вещей, вызывающих жгучий интерес, и вместе они составляют колоссальный калейдоскоп, в котором может разобраться только поэт. Быть поэтом - это здорово: все время трясешь эту грандиозную штуку, этот мир, и возникает что-то надмирное, подмирное и замирное. Неплохо также ощущать себя первым мастером вещей, виртуозом слов и глоссалий. ...Вчера надо было подбодрить Робку Эра; очень жаль, что ты в толпе проскочил мимо. Сегодня обязательно подойду и положу ему руку на плечо, которому подстать только моя макушка. Старик, скажу я ему, остынь и не вертись среди смятых простынь. А тот, кого зовут Аполлон, это не он, не бог, не слон, а тот, кого не пустят в салон, возникший среди пустынь. Надеюсь, остынет и круглый Хрущ, который не так уж могущ..."

В вестибюле он увидел Длинного, то есть Яна Тушинского. Опять в новом костюме.

"У меня такого элегантизма нет и не будет; поэту вовсе не обязательно плодить костюмы; надо просто как-то одеваться по-поэтически: свитер, фуляр или шарф, вот и все, не броско, но..."

Издалека они посмотрели друг на друга, но не приблизились, даже не поздоровались. Выполнялась тактика Яна: не кучковаться...

И вот они начинают выплывать, отнюдь не расписные. ...Бровастый Брежнев один пребывает в несколько фривольном расположении духа. Ему поручено поздравить с праздником присутствующих женщин, которых в этом зале раз-два и обчелся.

- Дорохые тоуарыщи жэншыны! - с добрым некоторым юморком произносит ба-а-альшой любитель женщин, Председатель Президиума Верховного Совета.

...После Брежнева на трибуну взлетает представительница этих самых женщин - поэтесса товарка Щавеленкова. Бойко, по-комсомольски она приветствует руководителей партии и правительства, заверяет их в искренности чувств, обещает дальнейшие успехи. Засим начинает читать отрывок из своей эпохальной поэмы "Мой друг". От имени героини звучат стихи вот такого рода:

Когда нежданная беда

Гремит над головою громом,

Как пережить? Бежать куда?

Бегут - к секретарю райкома!

Бегут, распахивая двери,

Не в кабинеты, а в сердца.

Здесь успокоят, здесь поверят,

Здесь разберутся до конца.

...Щавеленкову на трибуне сменила представительница международного отряда передового женщинства польская поэтесса Бандерра Бригадска. Будучи польской, она была в то же время и советской, поскольку жила в Москве со своим мужем, заядлым сталинистом и лауреатом Корнейчучиным. Эта дама в отличие от щебетуньи Щавеленковой была основательным членом Совета Мира, а заодно и Коминформбюро. Серьезным тоном, почти без всякого акцента, равно как и без всякой игривости, она вещала, что мы живем в непростое время, в довольно сложное время, когда подрывные центры империализма только и ждут, чтобы использовать против нас любую нашу ошибку, любую непродуманную оговорку. Она, Бандерра, только что вернулась из Польской Народной Республики, и там наши товарищи, коммунисты-интернационалисты, сетовали на то, что советские молодые писатели мешают Польской Объединенной Рабочей партии строить социализм.

И вдруг в Свердловском зале Кремля то ли потолок обрушился, то ли пол разверзся. "Нет, - подумал Антоша, - это зверинец затаившийся проснулся". В общем, зал взревел:

- Позор! Позор! Позор!

...Наконец Хрущев буркнул в микрофон:

- Товарищ Бригадска, расскажите подробно, на чем такие жалобы основаны, чтобы прояснить.

Рев затих.

- В Варшаве есть журнал "Политика" с весьма сомнительной репутацией. Можно сказать, что с сильным ревизионистским душком. Там были напечатаны, одно за другим, два больших интервью, одно со знаменитым молодым советским поэтом, другое с известным молодым прозаиком. Их классовая позиция оставляет желать много лучшего, а проще говоря - просто отсутствует. Взгляды и мысли этих молодых людей расшатывают наши устои, что особенно опасно в польской обстановке, где снова набирает силы реакционный лагерь...

Из середины зала, где сосредоточено было идеологическое ядро совещания, поднялся басовитый гулкий, едва ли не инфернальный голос:

- Назовите имена!

Зал подхватил взволнованным пылким многоголосием:

- Имена! Имена! Имена!

...Покрывая гул, Хрущев прокашлялся в микрофон:

- Назовите имена, товарищ Бригадска. Миндальничать не будем, чего миндальничать, а чтоб не миндальничать, надо личности иметь, чтоб с именами.

- Ну, хорошо, Никита Сергеевич, я назову... Это поэт Андреотис и прозаик Ваксон.

Зал радостно взвыл:

- Андреотис! Ваксон! Позор! Позор! Покарать оных! Совсем не русских! Откуда такие взялись?! Изгнать! Изолировать!

...Антошу от этого неожиданного поворота прямо, непосредственно, в сугубо личном плане к нему, причем в сугубо негативном, едва ли не враждебном ключе, тогда как раньше-то все и в ЦК лелеяли как шаловливого, но радостного дитятю, от этого всего так его вдруг раскачало, что он схватился руками за подлокотники кресла.

Что касается Ваксона, по тактическому замыслу сидевшего далеко от Антоши, тот испытывал почти противоположные чувства. Его не в высоте качало, а наоборот, неудержимо тащило вниз, как будто на крутом склоне в горах под ногами поехала лавина. Мелькнула мысль: вот поверил этим гадам в 1956м, после Двадцатого съезда, задвинул идею побега, вот теперь и плати.

Революционная поэтесса вынула из кармана жакетки толстую записную книжку и сразу открыла ее в нужном месте.

- Андреотис в беседе с московским корреспондентом журнала "Политика" Адамом Глотисским проявил себя как аполитичный виршетворец, отвергающий марксистские принципы классовой борьбы. В частности, он заявил, что, цитирую, "миром правит красота", и несколько раз настаивал на этом.

Антошу так бросало, что он никак не мог вспомнить, когда он это говорил, где, кому, почему, куда, откуда, извне ли, изнутри ли, кто такой этот Адам, и вообще.

Поэтесса продолжала:

- Ваксон в беседе с тем же корреспондентом заявил, что в Советском Союзе идет борьба между сталинистами и либералами, к которым он причислял и себя. Сталинисты, а имя им легион, заявил он, все еще надеются на реванш, но мы их победим...

- На трибуну Андреотиса! - гудел зал, как закипевшая помойная яма. - На трибуну Ваксона! Пускай ответят! Нечего их слушать! Выслать! Изолировать от общества!

Мягкий, корректный, вроде бы немножко рассеянный, поскольку академик, секретарь ЦК товарищ Килькичев объявил в микрофон:

- Слово имеет товарищ Андреотис.

Антоша пошел, внедряя в себя, как заклинание, одну мысль, которая спасет: я знаю, что говорить, я знаю, как говорить, я знаю, что говорить, я знаю, как говорить, я зна...

Поход завершился, и он ощутил себя на высококачественной трибуне страшной партии большевиков; бледный мальчик с торчащими ушами и носом, в фирменном свитерке и фулярчике. Он взялся обеими руками за края трибуны, пытаясь умерить качку. Микрофон перед ним как-то странно гудел, фонил: возможно, в него кольцами залетала враждебная турбуленция зала. Наконец более или менее стихло.

- Товарищи! - воскликнул Антоша и в паузе заметил в третьем ряду партера морду матерого партработника, перекошенную ухмылкой: дескать, тамбовский волк тебе товарищ. "Я знаю, что говорить, я знаю, как говорить..." Антон начал: - Как и мой великий учитель Владимир Маяковский, я - не коммунист...

И тут же кончил, не произнеся даже и ключевого предлога "но". Сзади и над его беззащитным затылком взревело могучее ретивое:

- И вы гордитесь этим, господин Андреотис? А я вот горжусь тем, что я коммунист!

В ответ на этот дерзновенный и неистовый по своей сокрушительной силе клич взревело все, за исключением мелких вкраплений:

- Позор! Долой этих господ! Коммунисты, вперед!

Внутреннее заклинание Антоши было затоптано паническим взвизгом организма: мне конец, мне конец, мне конец! Больше ни слова сказать не дадут, в железа прямо тут закуют, бросят в подпол под старый редут и кнутами забьют.

Ретивое за спиной продолжало орать:

- Я горжусь быть членом нашей великой и победоносной, доказавшей свою историческую правоту Коммунистической партии Советского Союза! Просчитались, господин Андреотис! Хотели сбить с толку нашу молодежь? Не получится, мы вас сотрем с лица земли! Приходят вот тут такие мальчики как таковые в своих свитерках в Кремль, товарищи, как в детсад. На лыжах, что ли, покататься? Мы вас тут так покатаем, что зады задымят, правильно, товарищи коммунисты?..

- Правильно, Никита Сергеевич! По задам их! По задам! Изгнать! Изолировать!

Антоша как-то странно дернулся на трибуне, как будто был на грани обморока. Ваксон на своем месте подумал, что друг сейчас загремит с "высокой трибуны" и тогда ему вслед за другом придется туда карабкаться для экзекуции. ...Нет, нет, Антон все-таки удержался, а дернулся он оттого, что в голову пришло последнее средство спасения - стихи!

- Позвольте мне, товарищи, прочесть одно из моих последних стихотворений.

Предложение, или нижайшая просьба, было почти заглушено взволнованным рокотом зала. Никита вдарил кулаком по своему столу:

- Он, видите ли, этот господин Андреотис, нашел, понимаете ли, рецепт для спасения мира - красота, оказывается, вот как у него, наверно, стишками своими, красотой их вознамерился мир спасать. Вздор порете, господин Андреотис!

...Никита Сергеевич еще раз вдарил кулаком по столу. Жаль, что ботинком нельзя вдарить: все-таки не ооновская шушера перед нами, а сливки родной Коммунистической партии.

- Красоту в наш мир несет великое учение Ленина, товарищи! (Мощный, чуть ли не на разрыв, взрев восторга.) Гордая поступь нашей партии, вот где красота! Вам это как чуждым с вашими фокусами и фортелями не постичь... Я так понимаю, что вы задыхаетесь среди нашей красоты величия подвига труда, так, что ли? Тогда - убирайтесь! Получайте загранпаспорт и... (чуть удержался от под-жопу-коленом) убирайтесь вон!

- Вон! Вон! Вон этих господ! Правильно, Никита Сергеевич! Воздух чище будет!

- Позвольте мне прочесть одно из моих недавних стихотворений, - пробормотал Антоша вроде бы в микрофон, вроде бы в зал, но, сказав это, тут же правым оком повернулся к столу президиума, то есть к самому глушильщику. Тот сидел, как видно, утомившись от криков, ладонью прикрыв красоты лица, но взглядом сверля кого-то глубоко в зале.

- Ну, читайте, - буркнул он униженному и оскорбленному Андреотису.

Антоша начал читать "Секвойю Ленина", тот стих, который по его стратегическим соображениям должен был, как паровоз, протащить мимо редактуры всю американскую подборку. Он побывал там в Парке Секвой, что в Калифорнийских Кордильерах. Там есть гигантские деревья, названные в честь великих американцев: деревья Вашингтона, Линкольна, Рузвельта... множество других. И вдруг гиды... подвели его к великолепному дереву и сказали, что это Секвойя Ленина. Секвойя эта была горделива и полна великого коммунистического смысла. Она начала говорить с поэтом, как некогда Эйфелева башня разговаривала с Маяковским. ...Ему грезилось, что это древо может когда-то уйти к неведомым мирам как космический корабль с посланием объединенных нашим учением землян.

Как всегда при декламации стихов, он забывал вся и всех. Забывал и смысл стиха, весь отдаваясь звучанию слов. Странным образом и сейчас эта магия слов стала преобладать над стратегией защиты от зверья. Он забыл и о зале, и о главном судье стиха. Двигал руками, входил в ритм, возносил или снижал голос, подчеркивал фонетическую близость рифм. Зал как-то странно притих, как будто попал под влияние этого заклинателя змей. Увы, все имеет конец, и этот стих, исполнив свою защитную роль, кончился. И, обессиленный, Антон склонил голову. Никита Сергеевич некоторое время сидел над ним, по-прежнему прикрывшись ладонью. Ему не понравился этот стих. Ничуть не похож на творчество Павла Махини. Смысл не на первом месте. На первом месте финдельплюшки. Попахивает формалином, то есть в смысле формализма.

- М-да, - проговорил Никита Сергеевич и с ходу погрузился в паузу, заставившую либералов сделать выдох, а сталинистов вдох. - М-да, - повторил он и после этого пояснил: - Стих вообще-то не ахти. Мудреноват. Попроще надо писать, товарищ Андреотис, покристальнее.

Зал ахнул: гнусный шпионообразный "господин" неожиданно был заменен на своего щавельного "товарища". Как это понимать? Хрущев, кажется, решил, что несвоевременно ослабил...

- Работайте, Андреотис, потщательнее, - сказал он, - а главное, определитесь, с кем работать: с нами или против нас. Будете против нас работать, сотрем с лица земли! Пойдете с нами, возникнет ваше творчество труда! Вот вам моя рука, Андреотис, как совет идти с нами!

Зал ахнул: грозный разоблачитель "господина" протягивает руку "почти-товарищу"! Последний доверчиво, как подросток, принимает опускающуюся к нему длань.

- Можете идти, - говорит ему длань. - Садитесь на место.

Большой шум зала, но это уже не рев единой пастью, наметилась разноречивость. Вдруг выявившиеся либералы восторженно аплодируют вождю, потому как понимают, что рукопожатие выдано Антоше в виде санкции на существование. Верноподданные тоже аплодируют, однако без синхрона, аплодируют вразброд... Разрозненность свидетельствует о разочаровании... Микеланджело великой эпохи, художник родины труда и счастья, Налбандян выкрикивает, тряся тяжелыми нагрудными знаками: "Ныкыта Сэргеич, нам надоела дэмократия! Пора наказывать!" И тут среди такого разочарования кто-то вскинулся дерзостным петушком:

- А пусть теперь Ваксон ответит за свое словоблудие!

И зал, ободренный энтузиастом, подхватил:

- Ваксона! Ваксона на трибуну! Пусть ответит!

Ваксон встал...

- Я его вижу! - почти в манере гоголевского призрака произнес Никита Сергеевич и пальцем показал в противоположный от ваксоновского сектор зала. - Я его сразу распознал! Вот, вот, вижу тебя в красном свитере, все аплодировали, а он, видите ли, не аплодировал. А ну иди сюда! Вылезай! Ну-ка, помогите ему, товарищи, выпростаться из берлоги!

Под пальцем вождя трудящихся встал отнюдь не Ваксон, а художник Филларион Фофанофф, весьма габаритный парень в отменном красном свитере и в вельветовых штанах, то есть запросто прямо из мастерской. Под короткой стрижкой а-ля Брехт носил он ненашенские очки.

Славянские округлые его черты выражали полнейшее изумление. Прижав руку к груди, он попытался объясниться, как в трамвае. Дескать, небольшая ошибочка произошла, он вовсе не Ваксон.

- На трибуну! - рявкнул Никита Сергеевич. Злина уже заиграла в нем, как нерестящаяся рыба. - Тебе же сказано, иди сюда!

Тем временем сам Ваксон поднял руку, показывая, что он и есть тот самый затребованный Ваксон, однако на него никто не обращал внимания, все были заняты продвижением к трибуне псевдо-Ваксона, а на самом деле заслуженного художника РСФСР Фофаноффа. Он шел далеко не по-гвардейски, ей-ей. Можно поклясться, он кое-как ворочал ногами, а носки его ступней заворачивались внутрь шага...

Никита Сергеевич... разражается в микрофон на весь зал:

- Я знаю, вы нам мстите за смерть вашего отца!

Псевдо-Ваксон на трибуне. Прикладывает руку к груди:

- Никита Сергеевич, да, мой отец был расстрелян, но ведь это относится к "ежовщине", к культу личности Сталина...

Ему трудно говорить, после каждого слова следует тяжелая, будто астматическая пауза. А в это время за стульями членов Политбюро проскальзывает товарищ Килькичев и шепчет что-то в дорогое всему человечеству ухо. Очевидно, поясняет, что произошло небольшое недоразумение, что на трибуну взят не Ваксон, а вполне респектабельный молодой художник, хотя и с небольшим совпадением в виде расстрелянного отца.

- Ладно, идите, - мрачно говорит Никита Сергеевич, - садитесь на свое место.

И Фил, ничего не понимая, с сильным головокружением, с завалами налево и направо отправляется в глубины зала к своему, насиженному. По дороге получает две-три сочувствующие руки для поддержки.

- Слово имеет товарищ Ваксон, - нормально-елейным тоном говорит в общий правительственный микрофон академик пролетарских наук Килькичев...

- Вы что же, Ваксон, мстите нам за смерть вашего отца? - второй раз прогремела в зале та же самая фраза, только что рикошетом прогулявшаяся по Филлариону.

...Позднее, разбирая все, что осталось в памяти, он именно по этой хрущевской фразе определил, что в Кремле с ними был разыгран более или менее разработанный сценарий публичной экзекуции. И Бандерра Бригадска на этой трибуне появилась не по наитию, и польский журнал был назван не просто так, хотя было в последний год немало интервью и похлеще, и информация по мальчикам для битья была предоставлена генсеку, и даже вот фраза была выработана для того, чтобы прихлопнуть, про отца и про месть.

- Мой отец жив, Никита Сергеевич, - сказал он, повернувшись спиной к залу и лицом к вождю.

Генсек опешил до того, что начал даже как-то вроде бы кудахтать:

- Жив?.. Как жив?.. Ведь он не жив...

И разъярившись:

- Говорите в микрофон!

Ваксон повернулся к возбужденному залу и заговорил.

Предлагалась довольно сложная по идиотизму задача. Надо было смотреть на несколько сот физиономий перед тобой, а отвечать одной физиономии за спиной. Ну что ж, надо говорить.

- Мои родители в 1937 году были приговорены к большим срокам лагерей и ссылки...

Позднее он пришел еще к одному любопытному предположению. Отец вообще-то был приговорен к смертной казни без права обжалования, однако спустя три месяца в камере смертника этот приговор был заменен на 15 лет лагерей и 3 года ссылки. ЦК, очевидно, при подготовке материалов по Ваксону для генсека использовал только список казней.

- ...через 18 лет они были реабилитированы и вернулись. (Здесь нужно подмазать гаду.) Восстановление нашей семьи мы связываем именно с вашим именем, Никита Сергеевич.

"Этот Ваксон, он все оборачивается. Скажет фразу и оборачивается, - думал генсек. - Не дает бить по затылку. Кажется, я встречался с его отцом. Не исключено, что на курсах младших командиров в 1919-м, куда приезжал Ленин. Он рязанский, кажется, тот Ваксон, не расстрелянный, оказывается, по ошибке. А этот Ваксон в приличном костюме как-никак явился, в галстуке, не так чтобы как другие, которые как вроде, тьфу опять забуксовало..."

Он встал и, потрясая кулаками в нейлоновых манжетах взревел:

- Так что же вы плюете в котел, из которого пьете, Ваксон?! (Все буксует, черт бы побрал, перепутал котел и колодец, тудыт не тудыт.)

"При чем тут котел, что за котел, я из котлов не пью, из крана - да, иной раз пью, когда нет пива, но котел-то откуда взят?" - мысль Ваксона металась какой-то лабораторной мышкой, пока он смотрел снизу на все багровеющего и явно настраивающегося на большой экспромт вождя.

Наконец, пошло бурным потоком примерно следующее:

- Вы, Ваксон, учтите, мы вам, битникам, устроить здесь Будапешт не дадим! ...Повторить тут у нас венгерскую контрреволюцию никому и никогда не получится! Кулак трудящихся, ведомый партией, все сокрушит! А из литературы из советской мы всех битников со скрежетом выскребем, чтобы вы отдавали себе отчет! Пишут тут всякую дрянь, всякие повестушки с перцем, порочат отцов, прошедших такую арену борьбы! Сталина решили заплевать, не дадим! У Сталина не только ошибки были, но и достоинства, а у вас ни черта! Как абстракцистов партия мордой в котел сунула, так и вам укажем! Ну, говорите в микрофон о так называемом творчестве!

Опять какой-то котел, сверлило у Ваксона под углом челюсти. Один небось более или менее чистый, из которого пьют, а тот другой, в который суют, должно быть, вонюч. Он повернулся к микрофону и неожиданно для себя сделал довольно четкое заявление:

- Если партию и руководство не устраивают мои повести, я могу уйти из литературы. У меня есть профессия, я врач, и, надеюсь, в этой роли я буду все-таки полезен родине.

Хрущев слегка опешил: вот тебе раз, еще одна новость вышла на-гора. Ваксон, оказывается, врач. И отец у него оказался жив, и сам он не бумагомаратель, а врач, полезный родине. Вот и решай теперь, Никита Сергеевич, кто он - врач или враг? Снова захлестнуло ретивое. Захотелось схватить за горло графин и шмякнуть об исторический паркет. Удержался, но взвыл по-страшному:

- О какой родине вы говорите, Ваксон?! Пастернак тоже клялся родиной! Эренбург тоже все о родине! А вы, Ваксон, о какой нам родине тут говорите?

- О нашей советской родине, Никита Сергеевич. Другой у нас нет.

- Вот так и дальше повсеместно говорите, - неожиданно съехав на порядок децибелов вниз, проговорил Хрущев. - И запомните, Ваксон, если вы пойдете другой дорожкой, мы вас в порошок сотрем. А вот если пойдете с нами, разовьете свой талант. И вот вам моя рука.

И вновь вспыхнула сущим "щастьем" вся либеральная общественность литературы и искусства. Остракизма не будет! Будем работать с молодежью, сурово, но отечески развивать!

У Ваксона не осталось ни малейшего впечатления от рукопожатия. Он не помнил, какая, собственно, была эта хрущевская ладонь: сильная или не очень, сухая или потная, мозоль или пуховик?..

...Итак, историческая встреча творческой интеллигенции и заботливой партии завершилась. Участники в ранних сумерках расходились из Кремля или отъезжали от него на машинах. Уносили кислое выражение лиц. Похоже было на то, что все были недовольны. Ретивые сталинисты в глубине своего мелкобесия скрывали неудовлетворенную злость: почему Хрущев говорит то дело, то не дело? Почему он, наорав и напугав до смерти этих мальчишек, протягивает им руку примирения? Какое может быть примирение с антисоветчиками и с теми, кто клюет на буржуазные приманки? Зачем тогда орать, если не собираешься репрессировать? Либеральные писатели, а также скрытые ревизионисты из аппаратчиков сетовали на то, что вообще вся эта каша была заварена. Как может глава великой страны демонстрировать такие чудовищные манеры? Как можно запугивать нашу талантливую молодежь? ...Как поведет себя мировая печать, когда отзвуки долетят до ведущих газет и журналов? Вся наша страда нравственного возрождения будет поставлена под вопрос.

Два главных антигероя 8 марта, Ваксон и Андреотис, вышли из дворца вместе. На пороге стоял Турковский. Они прошли мимо. Не сговариваясь, они выполняли то, что было уже в крови у советских писателей. Если тебя подвергают такому разносу, ты становишься прокаженным. Ты не можешь в публичном месте первым обратиться к приятелю, чтобы не скомпрометировать человека... Турковский догнал Антошу и Ваксу, приобнял их за плечи и пошел рядом...

2007 год

Читайте роман "Таинственная страсть" в журнале "Коллекция каравана историй" начиная с апрельского номера 2008 года


ВРЕЗ: ПОДРОБНОСТИ

Роман с эпохой

"Таинственная страсть" Василия Аксенова будет опубликована в журнале "Коллекция каравана историй". "Итоги" встретились с его главным редактором Ниной Нечаевой.

- Как "Таинственная страсть" попала к вам в руки?

- Наш издательский дом "Семь Дней" выкупил все права на роман, как только Василий Павлович его закончил. Это было всего за два месяца до болезни. Поэтому о книге в литературной тусовке практически никто не знает. Аксенов назвал ее романом о шестидесятниках. Поверьте, такого захватывающего, ироничного, порой злого произведения о поколении оттепели читать вам еще не приходилось. Это потрясающая книга. Несмотря на то что в рукописи было больше пятисот страниц, я прочла ее, не отрываясь. Это что-то вроде "Московской саги", любимой миллионами читателей, но только главные герои абсолютно реальные люди, известные писатели, художники, артисты, многие из которых и сегодня здравствуют. Эта среда обычно закрыта для "чужих". Аксенов предоставил нам уникальную возможность узнать, как жили эти люди в молодости - любили, предавали, отбивали чужих жен, сопротивлялись власти или поддавались ей, во что верили, чем дышалиЕ И продолжали творить, несмотря ни на что. Именно эту жажду творчества, которую невозможно убить никаким режимом, и называет Аксенов таинственной страстью.

Еще раз подчеркиваю, что все эти истории происходят в книге с людьми, которых мы прекрасно знаем. Среди ее героев - Владимир Высоцкий, Андрей Тарковский, Булат Окуджава, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, сам АксеновЕ Это придает повествованию некоторую скандальность, могу гарантировать, что отношение к некоторым известным личностям после романа у читателей изменится. Таких книг о шестидесятых еще не было. И это не голословное утверждение. Когда рукопись прочла моя мама, жена поэта, отлично помнившая те времена, она тоже пришла в восторг от романа. Его точности в деталях, достоверности. И сказала, что главное достоинство "Таинственной страсти" в том, что в ней много смешного. Она действительно хохотала до слез. Когда о страшном рассказывают с юмором, это производит неожиданный эффект - книге больше веришь.

- Вы говорите, что "Таинственная страсть" - это роман. То есть произведение, где есть место художественному вымыслу...

- Речь идет не о вымысле, а о трактовке событий автором. Но поскольку это именно его взгляд на шестидесятников, его друзей и врагов, на эпоху оттепели, Василий Павлович изменил имена многих героев. Аксенов стал Ваксоном, Вознесенский - Антоном Андреотисом, Евтушенко - Яном Тушинским, Сергей Михалков - Хохолковым, Роберт Рождественский превратился в Роберта Эра, а Владимир Высоцкий - во Влада ВертикаловаЕ Как видите, понять, кто имеется в виду, очень просто.

Когда-то такой же прием использовал Валентин Катаев в романе "Алмазный мой венец". В своем предисловии Аксенов вспоминает об этом. Читатели тогда без труда угадывали, что за мулатом скрывается Пастернак, а за щелкунчиком - Мандельштам. Так и читатели "Таинственной страсти" в Кукуше Октаве "опознают" Булата Окуджаву, в Турковском - Тарковского, а в Нэлли Аххо - Беллу Ахмадулину.

- И все же: кто главный герой "Таинственной страсти"?

- Главный герой романа не конкретный человек, а вся молодая литература 60-х. Но повествование не замкнуто строгими временными рамками хрущевской оттепели. Аксенов прослеживает судьбы своих героев сквозь десятилетия. Книгу завершает эпилог, где рассказывается, как сложилась жизнь каждого из действующих лиц.

- Об эпохе шестидесятых сложено немало мифов. Аксеновский роман - это попытка их разоблачения?

- Принято считать, что 60-е - это одна сплошная оттепель, прекраснейшая из эпох. Аксенов же пишет о том, как мордовали интеллигенцию, как пытались ее придавить или прикормить. В романе ощущается это ретроградное движение - от свободы к тюрьме, от свежести к духоте, от легкого вздоха к невозможности дышать полной грудью.

- Как вы намерены публиковать "Таинственную страсть"?

- Роман огромен, поэтому, к сожалению, мы вынуждены были пойти на некоторые сокращения. И все равно публикация растянется на целый год. Первую часть можно будет прочесть уже в апрельском номере "Коллекции каравана историй". Надеемся, что Василий Павлович увидит свой роман напечатанным. И, конечно, на то, что "Таинственная страсть" будет далеко не последней его книгой.

Итоги.RU

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе