Книжный крот истории

От редакции. В ЦДХ с 11 по 14 июня уже пятый раз пройдёт уникальный книжный фестиваль. Новейшие писатели, ещё никому не известные авторы, известные имена, роскошные программы для детей и кинолюбителей, музыкальная программа премии «Степной волк» и многое другое вкупе с книжной ярмаркой, - всё это богатство ждёт москвичей и немосквичей в уютном от долгого культурного употребления прямоугольнике центрального Дома Художника на Крымском валу. 

Большие друзья «Русского журнала» из издательства «Праксис» в рамках фестиваля провело два мероприятия. Первое – это встреча с читателями, состоявшаяся 13 июня в 18.00 в павильоне «Алушта», где редакция обозначила, что делала в течение десяти лет, и каковы ее планы на будущее. А уже 14 июня в 18.00 в павильоне «Евпатория» было другое мероприятие – это презентация второго номера журнала «Сократ». Шеф-редактор электронной версии РЖ Александр Павлов встретился с редколлегией, чтобы обсудить культурные итоги нулевого десятилетия и тем самым отметить юбилей издательства. В беседе участвуют: Иван Фомин, генеральный директор издательства «Праксис», Тимофей Дмитриев, главный редактор издательства «Праксис», а также переводчик и публицист Олег Кильдюшов, руководитель аналитического отдела издательства «Праксис». 


* * * 

Александр Павлов: В этом году издательство «Праксис» празднует десятилетний юбилей. Свою деятельность оно начало в 2000 году с издания книги Лео Штрауса «Введение в политическую философию», тем самым предопределив российскую популярность этого немецко-американского философа. Несколько лет спустя в некотором смысле история повторилась с немецким философом права – Карлом Шмиттом. Но если Лео Штраус, благодаря американским неоконсераторам, воспринимается как философ американской империи, то Карл Шмитт – это икона антиглобалистов. Таким образом, эти две фигуры – символы десятилетия не только в мире, но и в России. Вы, будучи людьми, во многом открывшими двух этих мыслителей для российского читателя, как оцениваете те трансформации, которые за прошедшее десятилетие, пережило интеллектуально-политическое поле России? 

Иван Фомин: Полагаю, необходимо начать с истоков возникновения издательства «Праксис». «Праксис» возник как продолжение более ранних издательских проектов, таких, как «Логос» и «Гнозис», с создателями которых мы в той или иной форме сотрудничали, в частности в качестве переводчиков. Однако данные проекты не удовлетворяли некоторые наши интеллектуальные запросы. 

Нам было интересно выявить взаимосвязь между философией, социологией и актуальными политическими процессами, которые протекали в нашей стране. Мы пытались найти способ использовать свой философский багаж в качестве инструментария для понимания современной нам политической и общественной реальности. Сейчас, может быть, это странно звучит, но в 1990-х годах такая постановка вопроса в философской среде воспринималась как ересь. Таким образом, существовал определенный вакуум, который необходимо было заполнить. Именно в этом и состояла миссия нашего издательства. 


А.П.:Первая книга, которая вышла в издательстве в «Праксис», если я не ошибаюсь, «Введение в политическую философию» Лео Штрауса. Почему вы решили начать именно с нее, и насколько эта книга была успешной? 

Тимофей Дмитриев: Решение было продиктовано состоянием поля интеллектуального производства в нашей стране. Действительно в 1990-е годы, если брать их вторую половину, нам становилось все более и более очевидно, что сложилась нездоровая ситуация. Ее нездоровый характер объяснялся тем, что, с одной стороны, сегмент интеллектуалов, либо действительных, либо самоназначенных, который занимался политикой и который имел доступ к рычагам управления и контроля над медиасферой, склонялся к принятию неолиберальных идей. Причем эти неолиберальные идеи выступали в качестве идеологической легитимации всех тех реформ, которые проводились в 1990-е годы российские власти. С другой стороны, академическое же сообщество в то же самое время находилось в стадии продолжающегося самозамыкания. Оно, как черт от ладана, шарахалось от всяких попыток связать свои философские или социально-научные дискурсивные практики с анализом поля реальных отношений в стране. Ну, а широкие слои интеллектуалов, находящиеся вне академического поля, страдали от отсутствия адекватного языка, адекватных инструментов для анализа и операционализации того, что происходило в стране. 

Поэтому-то и был поставлен вопрос о введении в оборот корпуса идей мыслителей, которые могли бы, пусть не сразу, но в отдаленном будущем изменить сложившуюся на рубеже двух веков ситуацию. Мы не строили великих планов и не видели в себе демиургов истории, но решили работать на опережение, а не перепевать те модные течения и тенденции, которые были представлены, к примеру, в западной философии, западном социально-научном знании 1990-х годов. Мы сделали ставку на консервативную традицию западной мысли XX века, на людей, которые пытались понять, в чем причина кризиса современности. Ведь кризис советского общества и его гибель, все то, что происходило в России в 1990-е годы, это один из аспектов кризиса современного мира в целом. 


И.Ф.: Следует признать, однако, что 1990-е годы не были полной пустыней в смысле идей. Например, многое было сделано Валерием Подорогой и его последователями для рецепции в России идей Мишеля Фуко и других представителей французской левой традиции. Но они у нас странным образом подавались как во многом элитарные мыслители волюнтаристско-эстетического плана. В стороне зачастую оставалась та сторона творчества Фуко, которая характеризует его как аналитика современной ему социально-политической реальности. Это касается, например, и Хайдеггера, Шмитта. Они подавались российскими переводчиками как демиурги, хотя на самом деле были критически настроенными мыслителями. 


Олег Кильдюшов: Нужно сказать также и о специфике поля интеллектуального производства, сложившегося в России. Те немногие, кто знал, как писать тексты о западных традициях, причем часто на их языке, не очень понимали, что делать со своим знанием, как конвертировать его в умение работать с реальностью, т.е. в «интеллектуальный праксис». Они могли, как минимум, воспроизводить дискурс, заложенный в текстах того же Шмитта или Фуко, но инструментализировать, операционализировать этот дискурс часто оказывались неспособны… 


А.П.: Сразу возникает вопрос об идеологии издательства. Само слово «Праксис» символизирует левую ориентацию проекта. И, насколько мне известно, некоторые члены редакции выступают сторонниками марксизма. Как можно объяснить идеологическую разноплановость издательства «Праксис»? Почему оно, позиционируя себя как левоориентированное, издает и консервативную литературу, например, Штрауса, Морраса? 

И.Ф.: Полагаю, что каждый из нас расскажет свою историю, но я должен сказать следующее. Когда я в середине 1990-х годов активно занимался философией, то оказался косвенным участником проходивших тогда политических событий. Следует отметить, что в те времена многие рекрутировались кто в левые движения, кто – в правые. Меня тоже агитировали вступить в какую-либо партию. Но я, движимый провозглашенной Ницше интеллектуальной честностью, пытался самостоятельно проанализировать сложившуюся ситуацию, сформулировать, что же является правильным именно в данный конкретный момент. 

Соответственно, я понимал, что в той ситуации занять какую-то партийную позицию, является ложным выбором, поскольку отсутствовал правильный путь для идеологической работы. Таким образом, в практику издательства «Праксис» (простите за каламбур), отчасти вместе со мной, перешла уверенность, что единственно верным выбором является честный, беспристрастный анализ нашей сегодняшней ситуации и идейной, и социальной, и политической. А для этого было необходимо сформировать адекватный набор инструментов, с помощью которых этот анализ можно было осуществить. В России на тот момент такого инструментария просто не было. Так что задача номер один состояла в организации в русскоязычной среде адекватного инструментария, которым мог бы пользоваться как левый, так и правый интеллектуал. 


О.К.: Иными словами, общество в то время еще не проделало элементарную работу по самопрояснению и самоописанию. И эта ситуация в значительной мере все еще сохраняется! Так называемый язык высокой теории большинство интеллектуалов России до сих пор не операционализирует. Соответственно, популярен птичий язык экспертного сообщества, параллельно с ним имеют хождение язык улицы, язык официоза. И они плохо сочетаются друг с другом. Именно в этом смысле известный социолог Александр Филиппов говорит о забастовке языка. Что это означает? Это означает, что общество не может сформировать социально релевантные варианты описания. Но в чем тут проблема? Проблема в том, что в результате отсутствует возможность ценностного обоснования принятых политических решений. Условно говоря, язык описания должен быть совместим с реальным практическим опытом большинства. И этого языка до сих пор нет. 


А.П.:То есть, вы хотите сказать, что та задача, которую ставил перед собой «Праксис» в самом начале своей деятельности, до сих пор не достигнута? 

О.К.: В этом смысле, конечно, нет. Ведь у общества до сих пор нет инструментов адекватного и общеразделяемого самоописания. И задачу такого уровня невозможно решить усилиями небольшой или даже очень большой группы интеллектуалов. Это не столько теоретическая задача ученых, сколько практическая задача свободного самоконституирования российского общества на современных принципах организации… 


И.Ф.: «Праксис» свою задачу в какой-то степени решил. Но, естественно, «Праксис» не может и не должен решать проблему всего общества. Здесь мы можем выйти на следующий интересный вопрос, на вопрос о востребованности того, что мы делали в течение прошедшего десятилетия. С одной стороны, мы решили задачу, которую ставили перед собой. Было издано довольно большое количество книг, которые содержат элементы самых разных инструментариев. С другой стороны, все теоретические пласты, введенные нами в русскоязычный контекст, нуждаются в дополнительном критическом осмыслении. Необходимо выработать понимание того, как они были осмыслены обществом на стыке данных инструментов и критически осмысленной реальности. Но последнее мы в одиночку не можем решить. Однако сейчас уже происходит процесс постепенного отбора инструментов осмысления реальности. Мы надеемся, что в 2010-е годы эти инструменты начнут активно применяться. 


О.К.: То есть, с одной стороны, в миллениум наблюдался некий спрос или социальный заказ на знание, которое было в 1990-е годы табуировано. С другой – возникала проблема рецепции ранее табуированных текстов. Яркий пример – политические тексты Макса Вебера. Казалось бы, они были необходимы именно русскозычной научной общественности, поскольку позволяли операционалировать работу с нынешней российской реальностью. Но рецепции политических текстов Вебера практически не произошло. 


А.П.: Олег, а как насчет текстов Карла Шмитта, изданием которых «Праксис» занимался во второй половине 2000-х годов? 

О.К.: Шмитт, действительно, очень важен для нас. Более того, его можно считать своеобразным теоретиком нулевых. В одной статье я даже назвал его «теоретиком постпутинской эпохи». Ведь Шмитт попытался интеллектуально осмыслить институциональный кризис определенной стадии современности, крах представлений о бесконечном всеобщем мире и всеобщем процветании. Здесь очевидна связь с экзистенциальным и интеллектуальным опытом этого ученого во время катастрофических событий немецкой истории первой трети XX века. Именно этот опыт во многом определил его интеллектуальную миссию – теоретический поиск стабильности форм политической организации общества, адекватных его социальному развитию, разрешение проблемы эффективности государственных институтов в целом и действенности права в частности. 

По сути, главный вопрос для Шмитта – это вопрос об условиях легального порядка, т.е. права, его соотношении с политическим, его укорененности в социальной онтологии политического сообщества, т.е. конкретного народа. Стоит ли говорить, что примерно те же самые вопросы сейчас пытаемся решить все мы. Перед ним уже тогда встала проблема, актуальная сегодня для российского общества, – как впрочем, и для большинства западных стран – проблема отсутствия адекватного инструментария для описания социальных изменений, которые претерпели европейские общества. Принятый либеральный дискурс образованных и богатых в этом отношении абсолютно не работал. Проблема заключалась еще и в том, что сам архаичный либеральный дискурс давно объективировался в институты, которые позволяли буржуазии решать свои узкокорыстные вопросы, все более отдаляясь от интересов новых массовых страт, например, тех же рабочих. Но, оказалось, что с появлением массовой демократии в условиях позднего, огосударствленного капитализма институты объективированного либерального дискурса (индивидуальное голосование, партии, представительство, парламентаризм) не просто перестали работать, но стали вызывать такой тип массового политического поведения, который и привел Европу к катастрофе. Да и политические режимы, которые установились по всей Европе между Первой и Второй мировыми войнами, - это наглядный пример последствий неадекватности того институционального оформления политического, не соответствовавшего вызовам социального. 

И в этом смысле Шмитт – крайне необходимый для нас мыслитель, ведь в 1990-е годы мы пытались перенести на отечественную почву те западные институты, которые являются, по сути, объективированным дискурсом этого самого архаичного либерального XIX века: партии, дискурс представительства, дискурс парламентаризма и так далее. Но ни на Западе, ни у нас эти институты более не работают. И Шмитт нам ставит задачу описания исторических феноменов в их конкретности, в их социально-онтологической укорененности. Условно говоря, институциональный и дискурсивный анализ должны быть максимально привязаны к конкретной социально-политической ситуации. 


А.П.: Но в чем феномен Шмитта? Почему, с одной стороны, он был востребован правыми, а с другой – левые вдруг тоже приняли его за своего? 

О.К.: Подобная популярность объясняется глубокой эвристичностью его мысли. Ведь как в межвоенный, так и в последующий период, – например, в той же «Теории партизана», – он совершает интеллектуальную работу по обнаружению адекватных понятий для понимания новых исторических феноменов и новой социально-политической констелляции. А их систематически артикулировать уже невозможно при помощи давно запылившихся экспонатов из музея истории либеральных идей XIX века. Ведь операциональный дискурс должен иметь не только сугубо эвристическую ценность, но и описывать горизонт социального действия, например, в области принятия общезначимых политических решений. То есть он должен более или менее адекватно описывать опции коллективного действия, доступные и понятные большинству акторов. Самое главное, говорит Шмитт, он должен быть совместимым с их реальным опытом, с тем, что они сами считают «нормой» и «нормальной ситуацией». Последнее делает Шмитта особенно актуальным сегодня ввиду общей антидемократической направленности многих структурных изменений позднего капитализма, антимодерновые последствия которых могут быть выражены формулой «модернизация без модерна» или «либерализм против демократии». 

При этом самого Шмитта часто записывают в лагерь антидемократов. Но, это не совсем правильно. Я бы сказал, что он скорее антилиберал. А это «две большие разницы». Шмитт приложил большие усилия, чтобы показать несовместимость демократии (принцип равенства всех) и либерализма (принцип индивидуальной свободы). В этом смысле, несмотря на все его реакционные замашки и выходки, значительно осложнившие его дальнейшую рецепцию, в самих своих текстах он показывает глубокое понимание феномена демократии. Несмотря на известный шлейф истории, именно в работе Карла Шмитта заключена причина того, почему она и сегодня имеет для нас парадигматическое значение, даже если мы не разделяем его политические оценки, или если обсуждаемые им проблемы больше не являются для нас актуальными. Именно поэтому он ценен и для левых, и для правых. Шмитт, как настоящий интеллектуальный радикал, действовал по принципу: мысли до конца, до предела тех базовых дискурсивных конструкций, дискурсивных единиц, которые используешь. Без понимания этой титанической миссии Шмитта, возложенной им на себя самого, невозможно понимание успеха его работ, в том числе у нас. 

Однако меня беспокоит не столько интерес к Шмитту, сколько рецепция его идей. Ведь именно последняя представляет у нас гораздо большую проблему. Издавая его книги, мы понятия не имеем, как они отзовутся, так сказать, в сердцах читающей публики. Поэтому мы пытаемся наладить обратную связь с читателями. Нам очень интересно, кто и как читает изданные нами тексты столь сложных и столь различных мыслителей 


А.П.:Тимофей, расскажите, пожалуйста, о Штраусе и его популярности в нулевых. 

Т. Дмитриев: Собственно говоря, здесь можно вернуться к тому, с чего мы начали. Речь шла о том, чтобы попытаться отыскать круг идей авторов, некие операциональные средства анализа для того, чтобы понять именно кризис современного мира и наш российский кризис как часть этого общемирового кризиса. Фигура Штрауса в данном контексте оказалась весьма и весьма значимой. Почему? Потому что, Штраус – это мыслитель, который всегда, по большому счету, шел своим путем и шел против тех господствующих тенденций, к примеру, дискурса в западном мире 1950-1960-х годов, когда казалось, что все удалось, что сложился консенсус как между базовыми социальными группами развитых западных обществ, так и между их интеллектуальными средами. Штраус же пытался привлечь внимание к целому ряду принципиальных вещей. Во-первых, он спрашивал: если демократия, то ради чего? А это означает ничто иное, как постановку вопроса о лучшем политическом строе. То есть он предлагал вернуться к вопросу, который пытался вычеркнуть мейнстрим всей западной политической мысли 1950-1960-х годов. Ведь с точки зрения мыслителей того периода, все проблемы современного мира – это проблемы технические, которые должны находить свое разрешение на основании, по большому счету, исключительно экспертного знания. Штраус, наоборот, говорил о том, что вопрос об общем благе и о том, в какого рода политических формах это общее благо должно быть воплощено, – это центральный вопрос всякой политической мысли, и без этого вопроса никакая политическая мысль невозможна. 

Штраус постоянно акцентировал внимание на том, что язык, на котором можно было бы обсуждать современные значимые общественно-политические альтернативы, отсутствует. А ведь тот, кто позиционирует себя в качестве политического мыслителя, должен говорить на языке просвещенного гражданина, на языке, понятном гражданам, а не на языке, доступном исключительно неким высоколобым экспертам либо профессиональным политикам. Штраус говорил о том, что исходным всегда должен быть политический опыт, и задача политического философа заключается в том, чтобы попытаться концептуализировать именно этот опыт и заниматься анализом именно этого опыта, а не теми конструкциями третичного, четвертичного порядка, которые имеют место в современной политологии, в современных социальных науках и вообще во всем этом спектре знания, который чем дальше, тем больше стал напоминать на исходе XX века «игру в бисер». 

Наконец, нельзя забывать и о том, что современная политическая жизнь не может ограничиваться исключительно сложившимися стратегиями и практиками. Она не может, с одной стороны, сводиться исключительно к некоему инструментальному разуму, практикам и техникам манипуляции. А с другой – она не может замыкаться исключительно в области экспертного знания. По сути дела, публикуя и Штрауса, и Вебера, и Хабермаса, и других авторов, как условно правой, так и условно левой ориентации, мы пытались поставить вопрос о том, что такое большая политика, как эта большая политика возможна, возможна ли она вообще. Ведь вопрос о большой политике – это один из центральных вопросов, причем опять-таки не только для нас, но, по большому счету, для всего мира. 


А.П.: Иван, а чем был вызван интерес «Праксиса» к политическим книгам Ноама Хомского и нашли ли они отклик у читателя? И какие книги издательства «Праксис» были особенно популярны? 

И.Ф.: Я – не основной адепт левых идей в редколлегии «Праксиса» (смеется). Могу даже сказать больше: избыточное левачество, которое иногда у Хомского проскальзывает, мне самому не особо нравится. Но если вспоминать мотивы, по которым мы решили опубликовать ряд его работ, то на тот момент книги Хомского представлялись нам абсолютно актуальными. В русле тех задач, о которых мы говорили, это был яркий пример серьезного философа, признанного специалиста в области лингвистики и философии языка, который пытается анализировать и критически переосмыслять современную ему социально-политическую реальность. Активно продвигая свою позицию, он не боится снисходить до публицистики и журналистики. В этом смысле, Хомский был нам интересен не как активист левых группировок, а как серьезный философ, обладающий мощным инструментарием, который, тем не менее, пытается, как иногда говорит Олег Кильдюшов, перевернуть и опрокинуть на современную ему социальную реальность свой наработанный теоретический инструментарий. 

Но Хомский – не единственный, о чьей общественно-политической деятельности в России практически не знали до наших публикаций. Например, о том, что Фуко был политическим активистом, организатором акций протеста, политическим мыслителем, который мог внятно изложить свою позицию, в том числе и философскую, на языке газет, практически не было известно. Даже о Хабермасе как активнейшем политическом мыслителе и публицисте, было известно очень мало. Поэтому, естественно, что на фоне засилья либеральных идей 1990-х Хомский нам казался более чем актуальным. И те темы, которые он затрагивал, сейчас, например, стали мейнстримом. Поэтому, отчасти я был удивлен, почему его как-то не особо восприняли. Видимо, потому что его так ложно и поспешно маркировали как безумного левака. Как сказал один наш известный российский философ, «Хомский периода съехавшей крыши». 


А.П.: Вы сказали, Иван, что темы, которые затрагивал Хомский, были актуальны. Но, куда ушли эти темы теперь, почему сегодня никто не вспоминает об антиглобализме и альтерглобализме? 

И.Ф.: Мне кажется, сама проблематика антиглобализма и альтерглобализма, естественно, никуда не ушла. Но кризис этих движений говорит о том, что это был во многом удар мимо цели. Они сформулировали современный левый дискурс, который исторически не является ни левым, ни современным. Исторически левый дискурс – это дискурс, препарирующий и критикующий современную социально-политическую реальность с точки зрения интересов большинства. 

В этом смысле вполне можно сказать, что «Праксис» - это левое издательство, ведь мы ставим задачу анализа современной социальной, политической и культурной реальности. А тот дискурс, который сформировался и локализовался вокруг альтерглобализма и родственных ему течений, как бы ушел от функции социального анализа, социальной критики, выяснения подлинных проблем современности. Он выбрал, на мой взгляд, очень легкий путь локальных и очень ограниченных целей для критики – защита сексуальных меньшинств, животных, растений, беженцев. Он фактически даже превратился в пародию на самого себя, а это уже не критика, а пародия на критику. Тем самым, можно сказать, он не только не способствует критике реальности, но способствуют сокрытию ее тайн. Он имитирует работу с реальностью, имитирует ее критику, и сегодня, соответственно, такой тип деятельности оказался просто на периферии. Сегодня сам капитализм пытается прояснить, что с ним происходит, а у него самого нет языка самоописания, поскольку те фантомные дискурсивные продукты, которые он создавал для самолегитимации, оказались не очень подходящими не только для критики, но и просто для элементарной социально-технической экспертизы. 

Поэтому, завершая мой пространный ответ на вопрос о том, с кем мы и какие книги мы отбираем для публикации, скажу, что мы не с правыми и не с левыми. Мы с теми, кто пытался и сегодня пытается критически осмысливать современную социальную и политическую реальность, а также создавать адекватные инструменты и системы для работы с ней. 


А.П.:А какие авторы и книги оказались наиболее востребованы читательской публикой? 

Т.Д.: Например, действительно выстрелил трехтомник политических произведений Фуко. Это был, в известном смысле, шок для нашей образованной общественности, но шок в хорошем смысле слова. Почему? Потому что действительно оказалось: а вот известный философ может быть еще и таким, социальным критиком и политическим активистом. 


А.П.:Кстати, об альтерглобализме. А книга Алекса Калиникоса у вас хорошо пошла, в отличие от Хомского, или нет? Она, по-моему, разошлась быстро и была востребована. Быстро была раскуплена и «Империя» Хардта и Негри. 

Т.Д.: Книги этих автор действительно были в унисон с актуальными дискуссиями, которые происходили в тот момент и в самой России. Здесь, естественно, сказался и тот фурор, который сопровождал появление «Империи» на Западе. В этом плане, безусловно, «Империя» была большой удачей. Однако в последующем мы тоже поступили правильно, что не пошли по проторенной дорожке и на стали издавать следующие работы авторов. 


И.Ф.: Однако важно не только то, что востребовано читающей публикой, а то, как это воспринято. Важна рецепция идей. И здесь можно упомянуть реакцию одного известного социолога на изданную нами книгу Теодора Адорно. Итак, обсуждая со своим коллегой выход книги Адорно, он пренебрежительно заметил: какой смысл издавать этих заполошных, давно умерших леваков? И это уровень понимания ситуации людьми, которые сегодня являются официальными интерпретаторами реальности и держателями дискурса. Адорно – это, прежде всего, один из творцов современной теоретической социологии, тот факт, что он исторически был марксистом и одним из основателей Франкфуртстской школы в данном контексте является вторичным, по сравнению с его объективным значением для становления современной социологии и политической теории. 


Т.Д.: Адорно – это классика. Даже исходя из чисто просвещенческого дискурса, культура просто не может работать, если в ее распоряжении нет базовых текстов основных интеллектуальных традиций современности. 


А.П.: Но «Диалектика просвещения», выйдя в конце 1990-х годов, оказалась очень востребована читательской публикой. 

О.К.: Но «Теории коммуникативного действия» Хабермаса как не было на русском языке, так до сих пор и нет. А ведь это разные этапы цивилизованной, культурной и институционализированной критики капитализма. 


Т.Д.: Кстати, Франкфуртскую школу в Германии даже либеральные мыслители, как, допустим, сэр Ральф Дарендорф, называли большевистским салоном, а ее представителей салонными большевиками, которые, как правильно заметил Олег, критиковали капитализм с вполне респектабельно институционализированных позиций, но при этом очень любили по утрам ходить в самое дорогое франкфуртское кафе, чтобы съесть там завтрак и выпить чашку кофе. 

Но даже этот уровень социальной критики, которая была произведена салонными большевиками, а не теми, которые берут почтамты, телеграф и телефон по указанию военно-революционного комитета и автора бессмертной книги «Государство и революция», даже эта критика воспринимается сегодня отдельными держателями дискурса как нечто левацкое, абсолютно неадекватное, то есть, по большому счету, не воспринимается вообще. 


О.К.: Возможно неприятие у нас работ, например, тех же франкфуртцев связано именно с отсутствием культурного и теоретического бэкграунда, необходимого для их адекватной рецепции. Не каждый может работать с их текстами, именно работать, а не цитировать. 


И.Ф.: Кстати, очень хорошая цитата вынесена на заднюю сторону обложки книги Адорно. В ней говорится, что современные социологи уже забыли, чем они занимаются, что основной предмет социологии – это общество, а не схемы, графики, фокус-группы. 

Я хотел бы еще пару слов хотел добавить к вопросу об успехе и неуспехе книг. С одной стороны, много книг действительно, выстрелили. Тот же Фуко, и Вебер, и много других. Но, с другой стороны, оглушительного и массового успеха ни у одной книги, к сожалению, пока не было. Поэтому мне кажется, что прошедшие нулевые годы были временем скорее некоей подготовки к решительным социальным сдвигам, перехода к значимым событиям не только в книгоиздании, но и в других областях. 


А.П.:Кстати, как бы вы могли оценить итоги уходящего десятилетия? Такое ощущение, что в культуре не было вообще ничего. Единственное что обсуждалось и о чем еще хоть как-то помнят – это идея суверенной демократии. Однозначным феноменом 2000-х был, если говорить о культуре вообще, феномен «Одноклассников.ru», а с точки зрения персоналий – Шмитт и Штраус. 

О.К.: Мне кажется, что ни «Одноклассники», ни издание книжек Шмитта не могут выступить субститутом того, что сегодня происходит вымывание из публичной сферы общезначимых смыслов, некое «обессмысливание общественности». Что довольно грустно, с учетом ожиданий 10-летний давности… 


И.Ф.: Начало 2000-х годов было для нас во всех смыслах временем надежд. С одной стороны, мы смогли организовать издательство, начали издавать книжки. Мы в каком-то смысле состоялись в определенной части своего жизненного проекта. С другой стороны, в политической, в общественной жизни также были заявлены очень мощные тренды: на возрождение России, на разгром компрадорской, либеральной, антинациональной буржуазии, на разгром внешних и внутренних врагов. Кроме того, были заявлены очень мощные тренды на возрождение идей социальной справедливости, общенародного государства, что даже оказалось закреплено в некоторых программных документах. Но, к сожалению, потом все это как-то постепенно заболотилось, сдулось и рассосалось. И сейчас, к сожалению, мы находимся чуть ли не на том же самом месте, с которого и начали так вдохновенно возрождаться в начале 2000-х. 


О.К.: Иными словами, страна по-прежнему находится в руках коррумпированной бюрократии или «суеверной бюрократии», которая приватизировала страну и делает все, чтобы не допустить проблематизацию данной ситуации. И, возможно, именно поэтому смыслы, которые разлиты по «умным» книгам «Праксиса» и других издательств, с таким трудом получают рецепцию. 


И.Ф.: Но при этом я хочу высказать обнадеживающее замечание. Могу сравнить работу «Праксиса» с работой бессмертного крота истории. Хотя на поверхности ничего не произошло, тем не менее работа велась, что привело к накоплению необходимых смыслов и инструментов. 

Где-то в 2007-08 годах мы, например, начали чувствовать, с одной стороны, усталость. Действительно, много работаем, но ничего вроде бы как не происходит. С другой – где-то с 2008-09 года мы вдруг увидели какие-то, не побоюсь этого слова, новые тренды и тенденции. Мы почувствовали, что просыпается тот самый широкий общественный интерес к тому, что мы делаем – и со стороны власти, и со стороны каких-то отдельных представителей бизнеса и общественных организаций, ну и со стороны читателей наших книг, разумеется. И первыми ростками этих изменений является наша инициатива по началу издания журнала «Сократ» и начало нашей просветительской деятельности по проведению семинаров и конференций, встреч с читателями. Мы также задумались о том, чтобы институциализировать наши программы и создать собственный институт, его можно было бы назвать, скажем, Институт практической философии, который бы вокруг себя аккумулировал все эти программы и проекты по анализу современности и критическому ее осмыслению. 


А.П.:А с точки зрения культуры, является ли прошедшее десятилетие «нулевым» или есть нечто, что можно было бы отметить? 

О.К.: Никогда не бывает, чтобы поле культуры было пусто, а поле интеллектуального производства наполнено. Их развитие идет параллельно. Мы не работаем непосредственно с полем культурного производства, но нельзя сказать, что тысячи людей чем-то занимались, а ничего не произвели. В этом смысле мы видим здесь другую проблему. Мы даже хотели сделать специальный проект по культуре. Ведь проблема не в том, что нет культуры или нет культурного производства… 


Т.Д.: Вопрос в том, как культура, собственно говоря, у нас функционирует. 


О.К.: Абсолютно верно! Во-первых, сначала надо ответить на вопрос, что это за культура, каковы ее сегменты, как они представлены и какую оптику необходимо использовать для ее изучения. Есть так называемая культура с большой буквы и ее трансляторы-апологеты, встающие, по словам Юрия Кимелева, при одном слове «культура». Она довольно архаизирована и музеализирована, т.е. закрыта для продуктивной работы с реальностью. А есть какие-то цинические циники, которые сознательно производят свои продукты-однодневки, зачастую абсолютно обессмысленные. Есть манипуляторы, которые производят абсолютные пустышки, без социально значимых смыслов, и так далее. Однако у нас часто просто нет оптики для анализа культуры и создания современной, адекватной, операционализируемой теории культуры. Мы часто просто не знаем, как с ней работать… 


И.Ф.: Почему не можем? Мне кажется, что издаваемое «Праксисом» дает более чем достаточный инструментарий, чтобы об этом говорить. Однако, к сожалению, в нулевые годы стало очевидно, что все более и более усугубляется чудовищный разрыв между музейной культурой, которая никого кроме себя не окультуривает, и массовой культурой. А ведь этимологически культура – это некое возделывание и обработка. Соответственно, функция культуры – это обработка и культивирование общества и отдельных людей. Ведь люди изначально, как нам, в общем-то, говорили и Кант, и Гегель, и Фихте, абсолютно не склонны к добру и самосовершенствованию. Люди – это то, что должно быть обработано, сформировано и воспитано. И поэтому, естественно, что разрыв между высокой и массовой культурой – это чудовищная проблема. Причем я настаиваю, что это проблема не моральная, это проблема политическая и национальная и как следствие это проблема выживания, поскольку сейчас происходит реальная деградация людей. 

В этом смысле меня, например, поражает политика сайта «Russia.ru». С одной стороны, создается просветительская площадка, на которой выступают ученые и публицисты, военные аналитики, историки и биологи. А с другой – конкурс мокрых маек, ночных клубов и так далее. Вот это винегрет, не самого лучшего вкуса причем. Наши же продукты – это не смешение, не винегрет, а вытягивание из болота неразличенности важных вещей, смыслов, принципиальных моментов, вытягивание их до уровня серьезного рассмотрения и проблематизации. Примером этого может служить интеллектуальный массовый журнал «Сократ», иллюстрированный цветными картинками и фотографиями, который мы стали выпускать. 


Т.Д.: В 2010-е годы мы входим, прежде всего, с довольно богатым опытом. За прошедшее время мы стали намного лучше ориентироваться в том мире, в котором мы живем. И мы, соответственно, поняли одну очень важную вещь: что было избрано в принципе правильное направление и в целом правильные средства его реализации. Но сейчас уже одной линейки книгоиздания становится недостаточно. Причем лишь в том случае, если подобного рода масштабные издательские проекты достраиваются другими различного рода важными блоками, связанными с попытками серьезной рефлексии. И это может принимать самые разнообразные формы публичных лекций, семинаров, конференций, исследований. 


И.Ф.: Причем исследований как академических, так и аналитических. Нам все это тоже интересно. 

Т.Д.: Соответственно, речь идет также и о том, чтобы использовать более оперативные формы обратной связи. Здесь мы большие надежды, безусловно, возлагаем на наш новый проект – журнал «Сократ», о котором только что упомянули. 

И.Ф.: Тут надо сказать, что это, естественно, не только наш проект. Это достаточно широкая площадка, в создании которой участвуют несколько различных институций, например, философский факультет МГУ и философский факультет ГУ-ВШЭ, Московско-Петербургский философский клуб. В редакционный совет журнала входят деканы этих факультетов В.В. Миронов и А.М. Руткевич, декан философского факультета СПбГУ Ю.Н. Солонин. Главным редактором журнала является доцент философского факультета МГУ Алексей Козырев. 

Этот проект достаточно уникальный. Он не правый и не левый. Это не партийный проект, это проект, где отбираются тексты по уровню их адекватности, профессионализма, грамотности. Соответственно, «Сократ» - это прекрасная новая и открытая площадка, на которую мы возлагаем большие надежды. 


Т.Д.: Естественно, издательство «Праксис» сохраняет и свой прежний профиль, то есть выпуск современной адекватной социально-политической, социологической, исторической литературы, с которой уже можно будет входить без боязни в 2010-е годы и, соответственно, понимать, не только что с нами происходило в нулевые, но и пытаться понять, что с нами будет происходить в наступающем десятилетии. Могу обрадовать наших и нынешних, и будущих читателей, что в ближайшие годы их ожидает встреча с целым рядом замечательных авторов, как уже им хорошо известных, в лице Юргена Хабермаса, Карла Шмитта, Мишеля Фуко, Александр Кожева, так и с новыми авторами, такими, как Бруно Латур, Энтони Гидденс, Марсель Гоше, Джордж Ритцер. 


О.К.: Кроме того, мы ищем такую форму, которая была бы адекватной для взаимного обмена смыслами с интеллектуалами постсоветского пространства, и, как следствие, воссоздания общего культурного и интеллектуального пространства. Это все ложится как раз на ту интеграционную политическую рамку, которую пытается создать высшая российская власть. Мы хотели бы внести свою лепту в этот процесс с точки зрения структурирования поля интеллектуального производства, восстановления связей с нашими коллегами по СНГ. Так что в 2010-х нам будет, чем заняться. 


И.Ф.: У многих представителей бизнеса и политической элиты, с которыми периодически приходится общаться, я наблюдаю поразительно контрастное состояние по сравнению, например, с нашим состоянием. Если мы чувствуем, находимся в предвкушении каких-то больших событий и видим огромное поле работы и культурной, и аналитической, и смысловой, и, может быть, даже где-то и политической, то значительная часть представителей российской элиты пребывает в апатии. Так что эта разница в восприятии также является важным симптомом сложившейся социально-политической и культурной ситуации.

Russian Journal
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе