Формат, или Почему в нашей литературе ничего не происходит

Попытка постскриптума к финалу премии «Нос»

Я не то чтобы хочу в очередной раз писать про премию «Нос». Как информационный повод она, похоже, исчерпала себя. И к тому, что сказали коллеги, вроде мало что можно добавить. Да, не оправдала читательских ожиданий, как написал Сергей Костырко. Да, превратилась в очередную премию вкуса (хотя, вкуса ли — это еще вопрос), как отметил Станислав Львовский.


Но это если говорить о самой премии, о ее событийной стороне. Мне же интересней не сами факты, а те глубинные процессы, которые за ними стоят и в них означиваются.

И в этом смысле финал премии смотрелся как интеллектуальный спектакль, и при том весьма увлекательный.

А увлекательность его заключалась не в высказанных участниками обоснованиях, почему мы выбираем ту или иную книгу, а в тех абсолютно разных моделях литературы и пониманиях литературности, из которых исходили «тяжущиеся» стороны.

И тут как раз начинается небольшая путаница и жонглирование словами «интеллектуалы», «критика», «гламур», «медийность» и проч.

Потому что сидящие на премиальных дебатах ошую и одесную от Ирины Прохоровой группы — эксперты из старого состава премии (поэт, куратор, издатель Дмитрий Кузьмин и писатель, журналист Андрей Левкин) и ее новый состав (литературные обозреватели, ведущие литературных передач Галина Юзефович и Николай Александров, литературный критик, писатель и историк литературы Андрей Аствацатуров, примкнувший к ним лингвист Максим Кронгауз, — во главе с литературным обозревателем же и, опять-таки, теле- и радиоведущим Константином Мильчиным) — с одной стороны, вовсе не ситуативны, и действительно — группы, обозначающие действующие силы и тренды литературного процесса, а с другой — никаких деклараций и никакой борьбы между ними, никакой «дружбы против» до сего момента не наблюдалось.

Современная литературная сцена вообще на редкость бедна на значимые события и сопряженные с ними группировки, декларации и дебаты. В отличие от 90-х и даже 2000-х годов, в литературе начала 10-х ничего не происходит. Ничего существенного. Писатели пописывают (иногда интересно, глубоко, остроумно), читатели (с переменным успехом) почитывают. Но есть стойкое ощущение, что противоборства, внятные позиции, скандалы (не на уровне личных обид или курьезов, а смещающие всю систему литературы, порядок и режим внутрилитературных связей) — все это в прошлом. Такое чувство, что наша литература более всего озабочена сохранением статуса кво.

А ведь было… Было дело, и бросались «новаторы» от поэзии на «архаистов» от поэзии, «альманашники» и «НЛО-шники» — на «толстожуров»… Ныне споры утихли, границы сместились. Критики из пула «Нового литературного обозрения» печатаются в «Новом мире» и «Знамени», насчет современной поэзии вроде тоже все выяснили, то есть мирно разошлись и каждая из сторон осталась при своем. Или вот обозначилась было тяжба критиков (толстожурнальных) и «тонкожурнальных» обозревателей. И обозреватели говорили критикам, что те не нужны. Поскольку лучшая критика — это читательский «лайк», и достаточно обозначить явление, а не подробно о нем распространяться. Но и эта дискуссия сошла на нет, практически и не начавшись. Как и все прочие. Похоже, стороны во всех случаях предпочли обратиться к проблемам более насущным, ограничившись отправлением прямых профессиональных обязанностей — как таковых, без излишних деклараций.

То есть наша литературная сцена на рубеже 2000–2010-х превратилась в нечто рутинное. Из пространства, на котором осуществляется движение литературы, «обналичивается» ее ресурс новизны, — в место сплошной циклической репрезентации готовых продуктов. Акцент сместился с литературных встреч в клубном и салонном пространстве, где осуществлялся информационный обмен участников литературного сообщества, на премиальные церемонии, главная цель которых — медийная презентация. Вместо «риторики аргумента» утвердилась «риторика присутствия»: легитимность выбора и мнения подтверждена институционально и репутационно, и то, что смотрится как аргумент, на самом деле имеет смысл «церемониальной речи», «слова». Все, что выходит за ритуальные рамки, в этой ситуации не будет услышано, но лишь вызовет чувство неловкости и покажется неуместным, как «речь о смысле поэзии» Ильи Риссенберга на вручении «Русской премии» прошедшего сезона (к слову, вызвавшая довольно нездоровую реакцию в соцсетях), или как ернический «спектакль», разыгранный Самуилом Лурье, председателем жюри «Русского Букера», на первой после возобновления букеровской церемонии в декабре 2012-го. Такая риторика присутствия приводит к тому, что главным аргументом выбора (в том числе и премиального) тоже оказывается «место» и «репутация». Причем не то «системное место» явления в подвижном литературном контексте, а место «застывшее», раз и навсегда заданное, так сказать, «генеральское», или, что в данном контексте то же самое, — чисто биографическое (являющееся ответом на старинные вопросы «чьих вы?» и «от кого вы?»). Эта ситуация приводит к размыванию критериев экспертной оценки — за их ненадобностью. «Неважно, кто что написал, лишь бы человек был хороший». Иные схемы литературного поведения и позиционирования либо неадекватны (скажем, неадекватны этически — что довольно просто в этой системе, поскольку любая критика решения становится оскорблением лица), либо маргинальны (неважно, еще или уже).

В этой ситуации публичные дебаты, обоснование премиального выбора — кредо премии «Нос» — выглядят как нечто внесистемное, взрывающее застывшую атмосферу литературной «стабильности» и привносящее маргинальную ныне «доказательную стратегию» в поле медийности и общественного внимания. Прежнее жюри премии, состоящее из литераторов круга «Нового литературного обозрения», вполне соответствовало поставленной премией задаче. В этом соответствии важно прежде всего то, что журнал «Новое литературное обозрение» на протяжении своей истории утвердил новый канон «теоретической» литературной критики, которая подходит к текущим литературным явлениям с точки зрения прежде всего рефлексии тех оснований, на которых они покоятся и развиваются. Отсюда и модель литературы, понимаемой как динамическая конструкция, развивающаяся по собственным законам, которым соответствуют довольно жесткие и системные критерии новизны (инновативности). Эта модель критики и критического высказывания требует особого языка и в основу экспертизы литературного явления кладет не индивидуальный вкус, а системный взгляд на литературную ситуацию, предполагающий, что у литературы есть имманентные ей законы развития. Как сказал бы Бурдье, решающим здесь является автономный фактор, то есть такой, который не зависит от привнесенных, внешних, например, экономических (издательских) и политических (идеологически-цензурных) факторов.

Но нынешний сезон премии «Нос» разочаровал литературную общественность. Новый состав жюри явно не удовлетворял возложенным на него ожиданиям. Происхождение и raison d`etre нового состава жюри премии «Нос» объяснить сложнее, чем старого. Потому что, как кажется, он не нуждается ни в каких пояснениях-оправданиях. Социальный портрет этого жюри вполне «правилен» со всех возможных сторон: молодые, но уже известные, медийные, «правильной» политической ориентации. А что пишут в основном короткие тексты и в основном в аналитическом глянце «для умных» — это даже хорошо. Значит, не засвечены в «консервативных» «толстых журналах» (именно институт толстожурнальной критики как «наследия прошлого» был первым и главным оппонентом «филологической критики» «Нового литературного обозрения»). Но вот тут и выяснилось, что новое жюри на основную идею премии вовсе не работает, а производит действия, как раз противоположные требуемым: из длинного списка вылетает все то, что составляет «инновативный» полюс нашей прозы последние несколько лет (эти имена назовет в своей — очень странной, поскольку он назвал одних, а выбрал в итоге других авторов, — речи Николай Александров: Дмитрий Данилов, Анатолий Гаврилов и Саша Соколов).

Напротив, выбирается материал, который работает вовсе не по принципу «остранения», а по принципу «узнавания», то есть легко опознается, классифицируется, и главное — укладывается в то, что в мире редакторско-издательском принято называть словом «формат». Тут мне бы хотелось слово «формат», так сказать «терминологизировать». Потому что словом этим пользуются часто, но не всегда задумываются над тем, что же это такое. В принципе, «формат» и «вкус» очень близки и по происхождению, и по механизму функционирования. Это комбинация качеств материала, ощущаемая как «уместная». Но есть разница: «вкус» имеет дело с кантовским принципом «незаинтересованного удовольствия» и говорит об «уместности» явления в эстетической системе, а «формат», напротив, — с ощущением встроенности произведения в систему, обусловленную и откорректированную внелитературными факторами. «Формат» никогда не «мой», но всегда — «наш», всегда коллективно-корпоративный, заточенный под внешнюю задачу.

И кажется, что выбор членов жюри премии «Нос» нового призыва напрямую и логически вытекает из форматных требований той ниши, которую образовали такие издания, как «Сноб», «Русский репортер», «Эксперт», «Русский пионер» и т.п., — «умный глянец», как принято о них говорить. «Умный» он потому, что дает, действительно, некий аналитический срез современности, разных ее слоев и связей, а «глянец» потому, что тот язык описания этой современности, который предлагается, — это неспециализированный язык, годный для того, чтобы объяснить умному прагматичному дилетанту повестку дня. Именно в «умном глянце» актуальное и модное (они, вообще-то, не всегда совпадают) практически отождествляются, становятся объектом престижного потребления.

Картина мира в таких изданиях достаточно строго отформатирована, заточена под основной их месседж. В принципе, она стремится к непротиворечивости. И к упорядоченности. При этом она вовсе не теряет в глубине. Но с любого уровня погружения читатель такого издания должен быть поднят к прагматике, возвращен к ходу и порядку собственной жизни, — обогащенный новыми правилами. Поэтому, когда «умный глянец» начал осваивать отечественную литературу (все помнят «литературные» номера «Сноба», «Русский репортер» с подзаголовком «19 новых историй от российских писателей», вышедший под редакцией того же Константина Мильчина, эксперименты Александра Кабакова в бытность его главным редактором журнала «Саквояж»), был произведен строгий отбор контента, затачиваемый «под формат». Вышеприведенным требованиям отвечает, прежде всего и только, нарративная литература. Именно истории упорядочивают мир по всеми опознаваемым, «удобным» законам, делают его прагматически доступным (применимым как чужой опыт) и достоверным. Нарратив «огранивает» жизненный материал и втискивает его в формы возможного сочувствия-сопереживания. Все, что сюда не входит, отсекается, не приемлется как «избыток», как перегрузка восприятия. «Грузит» и «заставляет скучать». Кстати, в интервью, которое постфактум дал журналу TimeOut Максим Кронгауз, он так и сказал: «Эксперименты Гаврилова и Соколова мне показались неинтересными. Они эзотерические. Такая замкнутая башня из слоновой кости, в которую читателю хода нет. И в этом случае позиции филолога и читателя довольно сильно расходятся. Потому что филолог с удовольствием изучает мертвые тексты за их красоту, а мне скорее интересны тексты, которые взаимодействуют с читателем, со мной в данном случае». Потребителю от литературы нужны истории — умные, глубокие, качественно рассказанные. А вовсе не эксперименты.

Похоже, жюри во главе с Константином Мильчиным просто совершило привычный, «форматный» отбор. А формат коварен. Он всегда та часть, которая выдает себя за целое. Будучи одним из вариантов репрезентации литературы, он претендует на то, чтобы считаться литературой как таковой. Ресурсов для саморефлексии у него нет (и не должно быть, из банальных соображений того же прагматизма).

Вот и пытались спорить на сцене, по обе стороны от Ирины Прохоровой, заварившей всю эту нерасхлебываемую кашу, две партии, две модели критики, которые в силу своей разноуровневости никогда не обзаведутся манифестом: критика прагматики (критика формата, а вовсе не вкуса, как можно было бы подумать) и критика теории (критика системы). Только спора не получилось. Получилась демонстрация присутствия. Произошло то, что ничего не произошло. А одной дискуссионной площадкой на нашей литературной сцене стало меньше.

Евгения Вежлян

Russian Journal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе