Драмы веселого поэта

90 лет назад родился Давид Самойлов

Хотя Давид Самойлович Самойлов был порядочно старше меня, в литературу мы пришли почти одновременно, только он стал писателем, а я — читателем. Не знаю, как другие, пришедшие позже или раньше, а те, кто пришел с нами в одно время, наверняка помнят первое опубликованное стихотворение Самойлова:

Стройный мост из железа ажурного,
Застекленный осколками неба  
  лазурного.
Попробуй вынь его
Из неба синего — 
Станет голо и пусто.
Это и есть искусство.

Ну вот, а теперь этот мост из синего неба жизнь вынула. Впрочем, наверное, надо сказать: смерть вынула. Самойлова нет. Ушел. И хотя он никогда и никак не похож на ажурный мост, но стало и голо, и пусто. 


А все-таки, как и 30 лет назад, мы непоэты-шестидесятники, стараясь вскружить девушкам головы, что в нашем теперешнем возрасте стало куда труднее, читаем им стихи Самойлова. И знаете, до сих пор помогает.

***

В 1959 году я был внештатным корреспондентом газеты «Московский комсомолец». Однажды я притащил в редакцию рецензию на только что вышедшую книгу стихов. Заведующий отделом литературы и искусства Анатолий Гладилин, уж не помню почему, но отослал меня к главному редактору решать: печатать — не печатать. Главный строго спросил: «Поэт молодой?». Я, не кривя душой, ответил: «Первая книжка». «Но поэт молодой?» — «Ну, первая же книжка». Главные редактора газет и в те времена стихов читали немного, поэтому фамилия Самойлов ничего ему не говорила, и знать, что автору первой, маленькой книжки стихов 39 лет, он не мог. Он поверил мне на слово и рецензию напечатал. Я не стал перечитывать эту рецензию. Боюсь, я немного нашел бы в ней поводов для гордости. А вот самому факту ее появления я обязан тем, что на полке у меня стоит подаренная книжка «Ближние страны», с надписью «первому критику», и что ни говори, но библиография «о Самойлове» должна будет начаться с этой самой рецензии, какой бы простодушно-восторженной она ни была. Зато стихи из этой книжки я помню наизусть почти все. Там ведь впервые напечатаны «Стихи про царя Ивана», «Элегия», «Цирк», «Золушка» и многое другое, что потом войдет в любое избранное. А рецензий я больше не писал никогда, честное слово.

***

Все ли помнят девятый вал счастья по поводу выхода «Тарусских страниц»? Этот поразительный пегасоверблюд тогда всем казался чудом смелости и красоты. Начинавшийся словами: «Величавая картина построения коммунизма, открытая перед человечеством в новой Программе КПСС…», он включал в себя первую прозу Окуджавы и лучшую прозу Балтера, прозу Владимира Максимова и Юрия Казакова (да какую!), стихи Цветаевой и Заболоцкого, Слуцкого и Владимира Корнилова, Коржавина и Штейнберга, Винокурова и Самойлова, а перемежались они «очерками наших дней», прикрывавшими вполне не местную тематику основного корпуса книги. Но ведь писал это «прикрытие» тоже не кто-нибудь. Писали Паустовский и Вигдорова, писала Н. Яковлева, в псевдониме которой была укрыта по-прежнему непечатная фамилия Надежды Яковлевны Мандельштам. Там, в «Тарусских страницах», Самойлов напечатал мою любимую «Чайную», где по требованию цензоров в присказке «Лишь один мужичок закурил табачок. И молчок» заменил подозрительного «мужичка» на вполне цензурно уместного «старичка», не несущего аллюзии по поводу умонастроений колхозного крестьянства. Мне приходилось потом читать эту поэму в присутствии самого Самойлова. «Ты хорошо читаешь, Лешка, — говорил он, — почти так же хорошо, как я сам».

Среди самойловской подборки есть в «Тарусских страницах» и стихи «Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал», которые дали название его следующей книжке.

***

«Второй перевал» открывается «Сороковыми-роковыми» — стихами, ставшими на много лет «фирменным» знаком Самойлова, как, скажем, «Лошади в океане» — Слуцкого. Самойлов стал знаменитым. В подаренной нам с матерью книжке на странице 59 вписана рукой Давида Самойлова последняя строфа стихотворения «Рембо в Париже»:

Это странное стихотворение
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает.

Книжка выходила в 63-м, и если не верить в чудеса было еще как-то по-марксистски и можно, то «чудес у нас не бывает» — никак не укладывалось в контекст создания совнархозов и выращивания кукурузы. Но я не о том. Кончается книжка сценами из пьесы в стихах «Сухое пламя» о судьбе Александра Меншикова — сподвижника Петра I. Самойлов был прирожденный драматический писатель с феноменальным чувством истории. Он ее чувствовал и как характер, и как слово, его поэзия полна стихов на два голоса. Но первый драматический опыт сочинялся в Переделкине, где в коттедже жили Авенир Зак с Исаем Кузнецовым, которые были тогда авторитетами драматическими, Лев Адольфович Озеров, коий всегда был авторитетом поэтическим, я — который никаким авторитетом не был и поэтому числился главным слушателем, и какая-то пожилая литературная дама в 6-й комнате, которая к рассказу не имеет отношения и упомянута только ради точности описания.

В порядке тренировки своих драматических способностей именно там и тогда Давид Самойлович при нашем посильном участии, хотя игра и считалась общей, сочинил коммунальную квартиру, в которой проживало несколько замечательных персонажей. Вперемешку с «Сухим пламенем» он ежедневно импровизировал очередной рассказ одного из жителей этой коммуналки.

Любимцем Самойлова был персонаж, имевший розовую справочку, что он умственно неполноценный, и голубую — что он неполноценный физически. Жил этот Моня в шестиметровой комнате, где одна стена была обклеена газетой «Правда», другая — «Правдой Комсомольской», третья — «Правдой Московской», а четвертая — уже не помню чем, был он неисправимым оптимистом, не выговаривал 16 букв и желал всем добра, отчего и попадал регулярно в любой «просак», вплоть до больничной койки. 

Другой жилец был пенсионер, который по любому поводу говорил: «Воруют! Тут крошку, там крошку. А получаются — мильоны!» — и это от сигарет до стихов. Эта присказка использовалась кем-нибудь из нас ежедневно, особенно в столовой. Теперь она используется всей державой, а тогда этот тип казался нам раритетом. Поскольку дама из 6-й комнаты в игре участия не принимала, то и в коммуналке жили только холостяки. Третий был слесарь Вася, работавший в Большом театре и замечательно, голосом Самойлова, пересказывавший идущие там оперы. Помню из «Евгения Онегина»: «У Женьки с войны наган остался, он его и жахнул. Прошло десять лет, Женька с тюряги вернулся, а Танька-то — за генералом, понял?»

И параллельно с этим двигалось «Сухое пламя». И мы с Заком и Кузнецовым слушали ежедневно рождавшиеся новые сцены и монологи. Слушатели нужны были Самойлову не для оценки, он не выносил это на наш суд, он делился распиравшим его упоением от своего поэтического всесилия, игры мускулов, он был влюблен в эту работу и подобно своему божественному собрату и образцу готов был вскричать: «Ай да Дезик, ай да сукин сын!», но не делал этого, ибо, не отличаясь смиренностью самооценок, обладал безукоризненным вкусом на такие вещи. Может, поэтому его стихи о Пушкине из самых безупречных в русской поэзии по чувству дистанции.

***

Не хочу, чтобы создалась иллюзия, что Самойлов дружил именно со мной. Дружил он на самом деле с моей мамой, Евгенией Самойловной Ласкиной, которой посвящено одно из лучших его стихотворений — «Память». Есть пленка поздравления-капустника к маминому пятидесятилетию, где Самойлов их читает. Перед тем как прочесть стихи, он говорит так: «Я мог бы сказать Вам нечто ироническое, ибо ирония присуща мне, я мог бы сказать Вам нечто поэтическое, ибо поэзия привычна мне, но я просто прочту Вам эти стихи, они будут напечатаны с посвящением Вам: «Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь…».

Много лет спустя я делал фильм о великой балерине. Я хотел подарить фильму эти удивительно созвучные с ним стихи, но дама, которая была сценаристкой фильма, отвергла мое предложение. «Это стихи не ее ранга», — сказала она и включила в закадровый текст письма Алексея Толстого и провинциальной поклонницы. Какое счастье, что временами подлежит пересмотру и табель о рангах.

***

Двадцать лет назад я стоял возле гроба Давида Самойловича на сцене Дома литераторов, глядя на стоящего в карауле напротив меня Валю Никулина, лицо которого было бы похоже на трагическую маску, если б по нему не текли редкие слезы, стоял и прощался со своей молодостью. Самойлов был мудр и изощрен, он был совершенен в своем мастерстве, что обычно не присуще молодости, я всю жизнь прожил с его стихами и буду жить с ними до старости и смерти, и все-таки, все-таки он был, есть и останется поэтом моей молодости, потому что в каждом, самом грустном его стихотворении я слышу восторг жить.

И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом
Душа — несчастная гречанка...
А перед ней взлетает чайка.
И больше ничего кругом.

1990—2010

Алексей Симонов

Новая газета
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе