Из просто знаменитого автора Александр Кабаков незаметно превратился в живую легенду: сочинитель ключевого перестроечного текста «Невозвращенец», знакомец Василия Аксенова, лауреат премий, шестидесятник. Недаром и заглавие его нового романа окликает рассказ любимца интеллигенции 1960-х, Хемингуэя. «Старик и ангел» (М.: АСТ, 2013) — это история обретения уже немолодым героем подлинной любви. Рассказанная, впрочем, с фирменной кабаковской иронией и сарказмом — в свой, наш и литературных условностей адрес.
Александр Кабаков, писатель Фото: РИА Новости
— Существует давняя традиция — сочинять «Памятники», вслед за Горацием и Пушкиным описывать собственные заслуги перед поэзией, обществом. В «Старике и ангеле» есть прямые отсылки к вашему «Невозвращенцу», «Последнему герою», «Московским сказкам»… Значит ли это, что ваш роман — тоже «памятник» в прозе, указание на главное из сделанного вами в литературе?
— Из всех отклонений мания величия мне свойственна меньше всего. Где пушкинский «Памятник» и где мой роман-дискотека… Упоминания прежних сочинений — просто забава, которая может вызвать усмешку у моих постоянных (верю, что такие есть) читателей: «Ишь ты, себя вспоминает». Вообще, в «Старике и ангеле» игры больше, чем в моих текстах бывало обычно, больше даже, чем в «Московских сказках». Причем я не собирался так писать — само повело…
— Значит, себя и Евгения Попова вы поместили в роман тоже для забавы?
— Я ж говорю — игра. Мы с Женей дружим, проводим много времени в разговорах (часто по телефону), в спорах об окружающей действительности. При этом представляем две весьма типичные позиции по отношению к отечественным социально-политическим проблемам, что отражено и в диалоге соответствующих персонажей романа. Так что наше появление в тексте имеет «идейный» смысл…
— Кстати, об общественно-политическом. В романе немало иронических отсылок к сегодняшней политической ситуации в России — значит ли это, что происходящее в ее политическом пространстве последние год-два действительно так комично и карнавально?
— Комическое и карнавальное нередко — даже, на мой взгляд, как правило — связано со страшным. Маски вместо живых человеческих лиц обнаруживают дьявольское в происходящем. Мне кажется, что именно так происходит и в моем сочинении. Ирония, гротеск — только средства, а цель — сатирическое изображение действительности. Такое отношение не только к политической реальности, но и вообще к человеческому существованию — основа любой сатиры.
— Ваш герой профессор Кузнецов встретил на старости лет «ангела», медсестру Таню, и впервые полюбил по-настоящему. На восьмом десятке! Как объяснить столь резкий переход от реалистического повествования к явной сказке?
— Где вы там нашли реалистическое? Разве что в самом начале, в описании детства и юности героя, так и то не реалистическое, а натуралистическое. А дальше, как появляется какой-то нереальный полковник нереального ФСБ, да правители России начинают носиться на мотоциклах… Ну, не буду пересказывать содержание, но весь роман — мне нравится собственное определение «роман-дискотека» — совершенная сказка. А что касается любви… Мне представляется важным в этой истории именно сказочное и весьма обычное для сказок таяние ледяного сердца, одушевление бездушного человека. Вот не знал, что такое любовь, — и узнал на старости лет. В этом, по-моему, кроме сказки, есть много реальной жизни. Вообще-то водевильная ситуация, старик и сравнительно молодая женщина, как в анекдоте — «будьте моей вдовой», но водевиль нередко выбивает слезу…
— В финале вы пишете, что эта книга — утешение для обделенных. Но чтобы утешить, не требуется столь изощренная литературная форма. В книге соединились водевиль, боевик, сатира — это постмодернистская разочарованность в том, что в рамках одной жанровой формы можно полноценно высказаться?
— Кому-то не требуется, а кто-то без игры — стилизации, скрытого цитирования и прочих постмодернистских примочек — никакого утешения не воспримет. Просто «не отчаивайся, не ропщи, уповай на Господа» так называемому продвинутому читателю мало. Даже средне продвинутому, каким я считаю своего читателя. А еще есть аудитория куда более изощренная, причем значительная аудитория. Да и мне самому хотелось попробовать все, что могу. Я ведь и сам свой типичный читатель.
— У профессора Кузнецова бурная биография, но он и сам понимает, все это — не то. Где же альтернатива, смысл жизни?
— Я же говорю — я не мегаломан. Так что на смысл жизни не замахиваюсь. Но вот средство от бессмысленности, мне кажется, знаю. Да его все знают, только побаиваются, сил много требуется… Средство от жизненной бессмыслицы — любовь. И не только божественная, христианская, но и обычная, земная — если она поглощает человека целиком.
Майя Кучерская
Ведомости