— А вот эта колокольня, между прочим, сама по себе чудо,— придерживая кепку, он задирает голову на высокие, украшенные колоннами ярусы белой колокольни,— Когда в 41-м Успенский собор взорвали, в кварталах по соседству ни одного стекла не уцелело, а она даже не поколебалась. Она — чудо. Ой, вы хотите в колокольню зайти? — останавливает он меня вопросом.— Напрасно. Это музейная собственность. Там сейчас никого нет... Самая величественная, самая высокая... — бормочет он.— Но принадлежит не духовенству, а нашим властям. Власти у нас теперь новые, захотят — прогонят отсюда Московский патриархат. Хотя власть эта... она растает как вешний снег,— он снимает кепку и стряхивает холодный дождь, который теперь идет вперемешку со снегом.— Всеволод,— представляется он.
В Успенском соборе женщины подают записки за здравие и за упокой. Помещение тесное, в нем умещаются только прилавок, несколько икон и подсвечников.
— В лавре все тихо, спокойно,— говорит пожилая женщина, подавая прихожанкам то свечи, то иконки.— А у Господа всегда безопасно. Як вы будете молиться и просить, так он вам и поможет. А если будете на себя надеяться, не поможет. Не хочете мира, будет вам война. Вот и воюйте тогда.
— Майдановцы тут несколько дней назад под лаврой стояли — там, у стеночки. Хотели прогнать Московский патриархат,— шепотом говорит мне на ухо Всеволод.— Надеялись, что монахи испугаются и разбегутся. Но монахи не разбежались, заперли ворота и стояли молились... А что вы так на меня смотрите? Я сам, как узнал, сразу сюда прибежал с другой парой тысяч киевлян — монахов защищать. А вы теперь уж меня потерпите,— виновато говорит он.— Дело в том, что я очень люблю поговорить. А вы — моя жертва,— Всеволод ведет меня к массивной железной двери. Толкает ее. Та приоткрывается немного — так, чтобы Всеволод мог протиснуться внутрь. В темном помещении мерцают свежей позолотой иконостас и алтарные врата, украшенные витыми узорами. Сверкают рисованные троны, на которых восседают святые. Пахнет краской. Белеет балюстрада под арочным окном в верхней части стены. Стекло пропускает тяжелую дымку света, который так и стоит на одном месте — у окна. День — туманный. С утра такая же морось встала над Майданом, и, глядя на показывающиеся из нее бока сгоревшего Дома профсоюзов, можно подумать: в самой его сердцевине тлеет костер.
Святыни лавры находятся в юрисдикции Московского патриархата
Фото: Оксана Юшко, Коммерсантъ
Все зависит от конъюнктуры
— Собор был построен в XI веке,— произносит Всеволод.— Он многое претерпел, но выстоял, а в 41-м был взорван.
— Кто его взорвал?
— А вот это зависит от конъюнктуры,— Всеволод мнет в руках кепку.— При советской власти говорили, что взорвали фашисты. А когда началась перестройка, стали говорить, что взорвали советские партизаны. Но конечно же его взорвали русские.
— Почему русские?
— Потому что сейчас принято во всем обвинять русских. Хотя Крещатик они действительно взрывали — зная, что там в добротных зданиях разместится оккупационный режим.
За дверью худой сутулый монах с горящими глазами и седой бородой счищает воск с подсвечников.
— Люди грешат, грешат,— приговаривает он.— А Бог попускает нам за наши грехи. А ведь все согрешают, никто не свят. Помыслы блудные, пьянство беспробудное. Грешат, друг друга убивают...
— Вы не видели человека? — подходит ко мне женщина.
На ней берет и черное пальто, меховой ворот которого обернут клетчатым шарфом. Она показывает лист бумаги, одетый в файл, на котором вверху написано — "Допоможiть знайти людину". В центре листа черно-белая фотография крепкого старика с широкими бровями, и под ней подпись — Царенко Володимир Йосипович.
— Отец мой,— объясняет она.— 19 февраля ушел из дома. Мы его мертвым в моргах искали — не нашли. В больницах — не нашли. Я хожу по церквям, ищу там, где можно найти живым.
— Вы думаете, он пропал на Майдане?
— Не знаю. Но он Майдану сочувствовал.
Сейчас на Майдане, который в эти дни чтит погибших, названных "Небесной сотней", говорят о том, что их все же не сотня, а в четыре раза больше. О без вести пропавших объявляют со сцены, выкрикивая по фамилии, имени и отчеству. Был пущен слух о том, что в крематориях использованным оказалось больше газа для сжигания тел, чем официально было учтено. Значит, делают вывод стоящие на территории баррикад и костров, большинство пропавших никогда не найдется. Их тела исчезли бесследно, уйдя с дымом крематорских труб.
— Ну, может, он с какой-то стороны и прав, этот монах, говоря, что все нам дается по грехам,— продолжает женщина, оглядываясь на старика монаха.— Только я не знаю, за что это моему отцу — человеку, который в своей жизни никому не делал плохого. Одному Богу известно. Но с другой стороны, обидно такие разговоры слышать,— ее лоб под редкой челкой сильнее углубляется вертикальной морщиной.— И простите меня, конечно, но не тут ли Янукович, расстрелявший людей, припадал к кресту?
Тем временем Всеволод, выйдя из собора, уверенным шагом направляется к другому церковному строению. На территории лавры тихо и малолюдно. Кажется, что на лавру накинут невидимый звукоизоляционный колпак, который не пропускает городские шумы. А еще кажется невероятным, что в 20 минутах ходьбы от нее расположен Майдан, который днем бурлит людьми, а ночью дымит сырыми дровами в кострах, запаленных от коктейля Молотова. Сцена которого почти не спит — лишь на ночь желающих произнести речь сменяют музыканты, поющие грустные или патриотические песни, потом и их сменяют священники, тихо поющие тихие псалмы, а когда и они на пару-тройку часов смолкают, Майдан все равно оживляется тихими разговорами нарядов самообороны, дежурящих у баррикад. Майдан круглосуточно в движении и звуках. А здесь, в лавре, так тихо, что даже слова, произнесенные на открытом пространстве, удлиняются эхом.
Стоит Всеволоду открыть очередную дверь, как он оказывается посреди строительных шумов. В помещении от пола до потолка растут леса, гудят рабочие инструменты.
— Это трапезная,— сообщает Всеволод.— До революции в лавре жили полторы тысячи монахов, им нужна была просторная трапезная. Кстати, когда Успенский собор взорвали, с этой трапезной снесло крышу.
— А у чудо-колокольни, которая к собору ближе, почему ничего не снесло?
— Ее строил гениальный архитектор Готфрид Шедель. На взрыв он, конечно, не рассчитывал, но строил колокольню с большим запасом прочности.
Нет другого такого места, считают в лавре, где было бы столько святынь на пятачке земли
Фото: Оксана Юшко, Коммерсантъ
Там, где ничего не утаить
Толстый реставратор в заляпанной желтой футболке накладывает широкие мазки кисточкой на золотистые цветочки, лепестки которых грубой волной проходят по стене. К их стеблю подцеплена то ли гроздь винограда, то ли ягода, а лепестки их — то круглые, то острые.
— Какие грубые цветочки,— замечаю я, стоя за его спиной.
— Вы просто неправильно смотрите,— отвечает он, продолжая круговыми мазками водить кисточкой по стене.— Я с вами категорически не согласен. Вся роспись трапезной основана на украинской природе.
— Она уникальна,— поддакивает Всеволод.— Здесь в одном цветочке собраны и виноград, и калина. А какие каштаны,— он показывает на противоположную стену, по которой бежит коричнево-золотой узор.
— А какие мальвы! — вставляет реставратор.
На соседней стене Иисус раздает хлеба, стоя босыми ногами на бледно-зеленом пригорке.
— Видите, природа — украинская,— говорит Всеволод.— Вокруг Иисуса — холмы, тополя, вербы.
— Наверное, это такой церковный психологический прием — изображать Иисуса там, где он никогда не был,— замечаю я.
— Ну перестаньте,— почти обижается Всеволод.— С точки зрения христианского богословия Христос и так присутствует в людях, которые в него веруют... Каштаны, вербы, Украина,— глядя в потолок, он расставляет пальцы поднятых рук так, словно сверху в них свешиваются тяжелые гроздья винограда.— А слухи на Майдане — слышали о том, что тут, в лавре, священники якобы отказались отпевать погибших? — спрашивает он.— Так я вам скажу, что это совершенная журналистская утка. Никто бы и не предложил Московскому патриархату отпевать жертв. У них там 25 священников греко-католической церкви ежедневно дежурили. Там наших — православных верующих — было на Майдане мало. Основной контингент — Западная Украина, а они — греко-католики. Православных погибших все-таки родственники увозили по домам и там отпевали.
— Откуда вы так хорошо все знаете? — спрашиваю я.
— А я врач скорой помощи. Я на Майдане и так много времени провел — ходил посмотреть, а в дни боев мы туда за ранеными выезжали. И знаете, что меня потрясло? Там погибло несколько моих близких знакомых. А я со всей ответственностью могу заявить, что это были очень хорошие люди. Но когда мы приезжали за ранеными беркутовцами, майдановцы не давали машинам скорой выехать, прокалывали шины. Я не могу поверить, что те мои знакомые тоже могли так поступать,— он прикладывает руку к сердцу и моргает круглыми голубыми глазами. И уверенным шагом отправляется дальше — вглубь лавры, ближе к Днепру, над которым сейчас стоит туман, заступающий и на церковную территорию. Видно, что Всеволод знает лавру как свои пять пальцев.
— Вы же знаете, как украинский церковный раскол произошел? — спрашивает он, верный своему желанию поговорить.— В России такая же ситуация после 18-го года была. Новый советский режим был уверен в том, что Церковь — его классовый враг, хотя, к сожалению, церковники самыми первыми отреклись от царя и признали Временное правительство. У советской власти была цель — уничтожить Церковь, и она создала из либерально настроенной части духовенства обновленцев, и этой созданной Церкви была передана львиная доля храмов, даже храм Христа Спасителя. Но в конце концов, когда церковь окончательно утвердилась, власть и их разогнала. Так же было и здесь. Когда Кравчук Леонид Макарович... А вы знаете, что сейчас этот человек пишет?! — всплескивает руками Всеволод.— Что он будто бы в детстве носил подпольщикам-бандеровцам в лес еду и медикаменты. Только странно, что при такой биографии он сумел сделать карьеру первого коммуниста Украины, а потом стать ее первым президентом. Ну а потом, когда распался Союз, он думал: куда же деньги девать? А митрополит Киевский Филарет был его кумом, и Кравчук умудрился на счетах Церкви спрятать деньги. Но тут получилось так, что в страну пришли гласность и свобода, некоторые эпизоды из личной жизни митрополита Филарета разоблачились, а именно то, что он сожительствовал с некоей Евгенией Петровной. Архиерейский собор в Москве отправил его в отставку. А деньги-то? Кто ж теперь гарантирует Кравчуку возврат миллионов? — вдохновенно тараторит Всеволод.— И он сказал Филарету,— Всеволод приостанавливается, на его пухлое лицо снисходит строгое выражение,— "Не знаю, что ты обещал патриарху в Москве,— строго произносит он,— но ты никуда не уйдешь. Потому что я тогда... не знаю, что с тобой сделаю!". У них три тысячи приходов по всей Украине, у нас — 14 тысяч. А это большая разница.
— Вы так говорите, словно были свидетелем этого всего,— говорю я.— Откуда вы можете знать, что Кравчук сказал Филарету?
— Ну знаете ли,— поджимает губы Всеволод.— Церковь — такое место, здесь трудно что-то утаить. А Филарет нарушил монашеский обет, а нет несчастней человека на свете, чем тот, кто дал обет и нарушил его... Но вот так появился Киевский патриархат — политическая структура, которая под Церковь гримируется.
Поймай кошку, если сможешь
Когда мы поворачиваем направо и ступаем на мокрые плиты, за которыми начинаются неровные, бегущие вниз дорожки, меня окликает женщина, одетая в камуфляжные штаны и обутая в черные ботинки на шнуровке. На ней защитного цвета куртка и такого же цвета платок на голове. Она протягивает мне мобильный телефон, чтобы я ее сфотографировала.
— Так шобы купола тоже попали,— просит она.
— Вы с Майдана? — спрашиваю ее.
— Да, я зараз туда иду,— отвечает она.— Специально до Майдану я из Греции приехала.
— А одежду такую вы где взяли?
— Там же в Греции пошла в магазин и купила.
— А вы слышали, что в лавру несколько дней назад приходили бойцы самообороны с Майдана?
— Слыхала. Но шо ж мы теперь церкву будем делить? Лавра для меня — гарна, архитектурой шикарна. Це история наша, культура наша, коренье наше. Я сюда пришла за Майдан молиться, шоб мы все перемогли, свит — на нашей стороне. Но перемога нам треба без крови. Я сама родилася на Франкивщине, закончила университет и в Грецию уехала.
— К вам в Греции хорошо относились?
— Як к другому сорту,— скривившись, говорит он.— И знаете, шо я вам хочу сказати? Украинцы такусенькие националисты,— сощурив правый глаз, она показывает большим и указательным пальцем расстояние с наперсток,— по сравнению с такенными греками,— показывает расстояние с локоть двумя руками.— У них там партия дуже популярная — национал-фашистская. Так шо, поверьте мне, фашизма еще Украина не бачила. По сравнению с Европой.
С воплем нам под ноги выбрасывается серая кошка. Стелется под ногами и не дает шагу ступить.
— Кажись, рожает,— говорит женщина.
Я беру кошку на руки. Всеволод снова всплескивает руками.
— Надо отнести ее в теплое место,— говорит он и начинает спуск по булыжникам вниз.
Нам навстречу поднимается монах в рясе и теплой жилетке. Я останавливаю его и объясняю, что кошка собирается родить. Он разворачивается и идет в сторону действующей трапезной. Дергает дверь, но та оказывается закрытой. Он идет дальше и по дороге останавливает еще одного брата.
— Живое все-таки существо,— тихо говорит ему в ухо он.
С кошкой на руках длинной процессией мы движемся в сторону Днепра, по дороге дергая разные двери. Тяжело отдуваясь, процессию замыкает Всеволод. Наконец монахи открывают дверь одной из церковных лавок. Там работает печка, и с самого порога обдает теплом.
— Тут живое существо родит,— объясняет он продавщице.— Хорошо бы в теплое место ее определить.
— Так давайте ее сюда,— отвечает та.
Я торжественно опускаю кошку на пол, но та с воплем вырывается наружу. За ней бегут благообразные продавщицы магазина в платках и длинных юбках. Монахи, улыбаясь в бороды, наблюдают за женскими попытками изловить кошку, которая прячется за одной из торговых палаток и истошно кричит.
В лавре от возможной атаки оборонялись молитвой
Фото: Оксана Юшко, Коммерсантъ
Герои
— А вы не боялись, когда под лаврой стояли бойцы самообороны? — спрашиваю монаха.
— Бог не выдаст, свинья не съест,— отвечает он.— Это дом Богородицы. А Божья Матерь своих слуг не даст в обиду.
— Много раз давала,— напоминаю я.
— По нашим грехам. Значит, мы того были достойны.
— Какие же грехи могут быть у монаха?
— А есть такой грех... называется "привычка к святыни". Когда живешь, а вокруг много святынь, теряется к ним благоговение. А его надо в себе возгревать. Но там, где нет благоговения, и веры нет.
— То есть вы стоите перед иконой и ничего не чувствуете?
— Ты стоишь и не можешь молиться. Такое у каждого человека бывает. Вы не найдете на земле ни одного, кто бы не падал. Но потом человек поднимается.
— А если бы самооборона зашла и начала вас, например, бить? Вы бы отвечали?
— Упаси Боже! Как можно отвечать?! Христос сказал: как меня гнали, распинали и предавали, так и вас будут гнать, распинать и предавать. А мы не будем сопротивляться.
— Почему?
— Потому что счастье — умереть за Христа в доме Божьей Матери. Но мы просто этого не достойны, и Господь не дает нам пока. Кровью омываются грехи, а за много веков можно и пострадать.
С Всеволодом мы держим путь к ближним пещерам. Туда же стекаются одиночные прихожане.
— Никто никого бы не бил,— говорит он.— Это была война нервов. Майдановцы кричали: "Геть московского попа!", а монахи молились. Они все к воротам сбежались, узнав, что сейчас будут штурмовать.
— Почему же бойцы не выломали ворота? Мне кажется, это было бы несложно.
— А потому что ситуацию спас Порошенко. Он пришел и сказал: "Не трогайте их. Они сами испугаются, сдадутся и перейдут в Киевский патриархат".
— Спаси, Господи! — произносит обгоняющая нас богомолка, услышав слова Всеволода.
— Ага,— соглашается тот.— Спаси от такого, Господи. Ну, в общем, эта сотня ему поверила и ушла. Но потом лавру забирать пришел протоиерей филаретовский, а с ним — несколько священников и семинаристов. Говорит: "Сдавайтесь, переходите в Киевский патриархат". Филарет даже хотел тут служить полную литургию в Успенском соборе. Он же сказал: "Наша стратегическая ошибка в том, что в 91-м году мы лавру не захватили. А если б мы тогда еще ее взяли под контроль, то не было бы сейчас на Украине 14 тысяч приходов Московского патриархата. Лавра была бы наша, весь народ шел бы к нам и мы бы имели влияние".
— А это действительно так?
— Отчасти так. Лавра имеет большое влияние. И сейчас Филарет не хотел совершить ту же ошибку. Но Бог его до лавры не допустил.
— Каким образом?
— Таким, что монахи не разбежались. Хотя разные сплетни ходят...— Всеволод делает паузу, видимо, раздумывая, посвящать меня в эти сплетни или нет.— Короче, говорили, что были монахи, которые сильно испугались,— все же решается он.— Но глаза-то у них боялись, а ноги стояли. Молиться начали. Молодцы они, молодцы. Сами увидели, кто чего стоит.
— Но с другой стороны,— говорю я,— разве нельзя понять украинцев, которые хотят своего, а не московского патриарха?
— Чего?! — даже подпрыгивает Всеволод.— Пускай Бельгия, Франция и Испания откажутся тогда от Рима! — обрушивается он на меня.— А татар в крымских мечетях мы давайте заставим молиться на украинской мове! И в синагогах пусть с иврита перейдут на украинский! Кришнаитов тоже на мове заставим мантры читать,— окончательно выходит он из себя.
— Давайте зайдем в пещеры,— предлагаю я.
— А вот уж нет,— отвечает Всеволод.— Там я не смогу разглагольствовать, а я еще не высказался. Украина — это лоскутное одеяло, к которому самые большие куски пришил Сталин.
— А вы русский или украинец?
— А почему вы спрашиваете?
— Потому что вы произносите антиукраинские речи.
— Я ничего против своей страны не сказал. Только то, что я эту новую власть не поддерживаю. Это люди, которым удалось обмануть всех. Но я надеюсь, что и Майдан прозрел после того, как они раздали губернаторства олигархам. Скоро майдановцы возьмут вилы и пойдут этого Яценюка вышибать. Да, там действительно погибла эта сотня. Эти люди действительно верили, что они борются против коррупционеров и олигархов, но вот эти все сейчас антироссийские настроения...
— Не забывайте российскую позицию по Крыму...
— Да Россия еще может подарить Крым Украине, если та будет хорошо себя вести!
— Да как можно дарить то, что тебе не принадлежит?!
— Ах вот как! — задыхается Всеволод.— А что ж Россия имела такую наглость — подарить Украине в свое время Донецкую и Луганскую области?! А Иван Грозный имел наглость подарить Запорожскую и Сумскую! И если вы как журналист хотите быть объективной,— он притопывает ногой,— то вы должны понимать, что при Богдане Хмельницком Украина была между татарским и турецким молотом и польской католической наковальней, и тогда она сделала единственный правильный выбор — в пользу того народа, с которым была связана и генетикой, и верой. Того народа, который ей всегда помогал!
— Так вы украинец или русский?
— Я — украинец! Да что же вы вот так ко мне пристали?! Я был на Майдане! И мне до слез жалко людей, которые погибли. Но они, вы поймите... это же... святая простота. O sancta simplicitas! Я был на Майдане и в 2004-м, и тогда все верили, что завтра небо будет голубее, а трава — зеленее. Как только свергнем эту власть! А позавчера я был с обходом в палате, где собраны эти ребята, пострадавшие на Майдане, и, конечно, вокруг них медсестры бегают, молодежь им тортики несет, по телевизору их показывают. И да! Они — герои, безусловно! Но... я вот на них смотрел, на взрослых мужиков, а в них столько еще детского. Они мне показывали свои раны, как они пострадали за свои идеалы. Они такие приятные, интеллигентные и хорошие, но и такие инфантильные! И тогда я понял — да передо мной же святые идиоты! Такие всегда бегут туда, где, как им кажется, можно отстоять страну. От вас всю жизнь ничего не зависело! Вас презирали! Вы карьеры не сделали! И тут ради того, чтобы на пять минут почувствовать себя вершителями судьбы страны, вы отдали свои жизни! Идиоты!.. Но святые.
Заступники
— Тихо...— окликает нас молодой монах, приложив палец к губам. У него голубые глаза и рыжие волосы, забранные в тугой хвост.— Тут место молитвы.
— А вы стояли под воротами, когда к лавре пришла сотня с Майдана? — спрашиваю его.
— Стоял,— тихо отвечает он.— Молился святым печерским праведникам. Просил их о помощи. Они слышат нас так же, как я слышу вас. Но в отличие от нас с вами, они ближе к Богу находятся. По-моему, на планете нет такого места, где бы вместе столько праведников было собрано. Но у нас все спокойно. К нам только люди приходят и рассказывают, что происходит. А у нас — свой монашеский устав. Мы не имеем права вникать в мирское. Мы только молимся.
По темным пещерам Всеволод двигается, неся в руке зажженную свечу. Иногда беленые переходы оказываются такими узкими, что сжимают его плечи. Он и здесь продолжает говорить, и шепот его бежит вдоль неровных стен, у которых стоят стеклянные гробы, а в них лежат праведники. Их истлевшие тела завернуты в парчовую материю, из которой иногда выглядывают иссушенные коричневые руки. Всеволод прикладывается к каждому гробу, не пропуская ни одного.
— Они и Бог знают, чего мне надо,— шепчет он, приложившись к очередному.— Может, сам я о чем-то таком попрошу, что мне не полезно. А они разберутся. А это, знаете, кто? — опускает он ладонь на стекло гроба.— Марк-гробокопатель. У него послушание было такое в лавре — он братьев хоронил. Святой жизни был человек. И вот однажды он не успел выкопать могилу, а уже было назначено погребение. Тогда Марк-гробокопатель подошел к покойному и сказал: "Брат, я не успел выкопать могилу. Поживи, пока я не закончу". Мертвец воскрес. А когда Марк пришел и сказал: "Могила готова", снова умер.
— Вы же врач,— говорю я.— Как вы можете верить в такое?
— Я врач, потому и верю,— он отправляется дальше.— Луи Пастер изобрел пастеризацию. Вообще, благодаря ему мы имеем сейчас консервы,— последнее слово Всеволод произносит через "э".— Его спрашивали: "Как ты, такой ученый, в Бога веришь?" А он отвечал: "Я всю жизнь изучал и учился, поэтому сейчас на склоне своей жизни я верю на уровне бретонского крестьянина. А вот если бы я не был ленив, изучал и учился чуть больше, я бы, наверное, верил как бретонская крестьянка". Женщины — они религиозней... Мы не знаем жизни,— через нос произносит Всеволод, и другие прихожане, прикладывающиеся сейчас к мощам, внимательно прислушиваются к его словам, не спеша продвигаться дальше.— В жизни бывают вещи, которых мы не понимаем или не хотим принять. Но это факты — люди действительно воскресают. Чудеса происходят.
— А что такое чудо?
— Чудо — это событие, которое с точки зрения законов природы не должно было произойти,— недолго подумав, отвечает он, идет дальше, застревает в узкой арке. Поворачивается ко мне. В темноте огонь свечи освещает его лицо снизу, превращая в грустную восковую маску с глубокими впадинами вместо глаз.— Но оно происходит, если это кому-то очень нужно — для спасения жизни или души... Вот! Я понял,— торжественно шепчет Всеволод.— Чудо — это продолжающееся присутствие Бога на земле!.. А вот это,— он кладет ладонь на крышку следующего гроба,— Моисей Угрин. Его взяли в плен молодым парнем во время набега и продали в рабство. Купила его какая-то знатная дама богатая, он ей понравился, и она начала склонять его к сожительству. А он действительно был очень красив,— опять таким тоном говорит Всеволод, словно и тем событиям был свидетелем.— Он мечтал о монашестве и ответил ей: "Нет, я хочу быть монахом". И вот шел печерский один монах с Афона, услышал от людей, что есть такой раб, русский человек, и зашел к нему, а зайдя, постриг в монахи. А наутро у раба истекал срок ультиматума. Он опять сказал: "Нет", и его казнили. А монах подождал, пока его тело выбросят, и привез сюда.
— Вы хотите сказать, что в нескольких сантиметрах от кончиков моих пальцев,— говорю я, держа руку на стекле — там, где голова,— давным-давно казненный раб, который еще не успел ничего сделать и уже стал святым?
— Но он успел сказать "нет"! — вскликивает Всеволод.— И этого было достаточно!
— Но погибшие с Майдана тоже успели сказать "нет!"
— Это не одно и то же! Наша молодежь отдала свои жизни ни за что! Они ошибались!
— Как и раб отдал свою жизнь ни за что!
— Но только доказательством того, что он не ошибся, стали его нетленные мощи! — произносит Всеволод снова таким громким шепотом, что из темной ниши выступает монах и одаривает нас строгим взглядом.
— Я хотела бы обратить ваше внимание на тот факт, что когда Моисей Угрин, будучи рабом, каким не хотели быть ваши святые идиоты с Майдана, говорил "нет", он также не мог знать, что этого было достаточно. И люди, его современники, тоже могли назвать его идиотом.
— Возможно, я бы сказал, что в ваших суждениях есть какая-то логика, если бы не видел агрессию, которая царила на Майдане. Но ответ на ваш вопрос мы узнаем, только представ перед судом Божьим. А политика с Божьими суждениями не всегда совпадает. Боюсь, что там возле трона Божьего мы не увидим многих нынешних праведников, а увидим тех, которые где-то в туалете сейчас убирают или на кухне, а не в золотой митре ходят. Тех, кто смиренны, всем служат, всех терпят, всем прощают и никому не завидуют.
— Простите Христа ради,— подает голос монах,— но пещеры закрываются.
— Может быть, я еще успею вам показать Николу Святошу. Святоша — это сокращенное от Святослава,— Всеволод подходит к гробу, за стеклом которого в тканях лежит кто-то такой же худой и недлинный, как и все праведники, собранные в этих пещерах.— Он тоже убежал от отца — князя — на свой Майдан — в монастырь. Не захотел ни жизни небесной, ни воинской славы. Князь так разгневался, что преподобному Антонию, постригшему Святошу в монахи, даже пришлось бежать из Киева от его гнева. А Святоше дали в качестве послушания сторожить монастырь. Люди ходили посмотреть на Святошу: "Смотрите, смотрите! Сын князя — простой сторож, мокнет под снегом и дождем". А князь, поскольку изменить уже ничего было нельзя, взял и, чтобы сын не мок, построил ему не просто сторожку, а помещение, в котором теперь церковь Троицкая. Кстати, она тоже уцелела, когда Успенский собор был взорван.
Мы выходим из пещер, возвращаясь тем же путем, каким пришли — мимо гробов и темных круглых окошек, через которые когда-то подавали монахам-затворникам хлеб и воду. Когда хлеб и вода оставались нетронутыми, узнавали — затворник умер. И сейчас они лежат, наверное, на своих скромных ложах или сидят, прислонившись к стене в той позе, в какой их застала смерть. И меня не оставляет чувство, что все это время они через окошки слушали наш с Всеволодом разговор и так, может быть, узнали о Майдане — с двух разных сторон и позиций.
Во дворе лавры темнеет. Выйдя из пещер, мы сворачиваем направо. Со стороны Днепра вверх поднимается дым костра — сначала толстым комком, но быстро вырастает в высокий столб и смотрится колонной, подпирающей небо.
— Батюшки,— сложив руки на груди, Всеволод останавливается перед молодыми деревцами.— Вы посмотрите-ка, у них уже набухли почки. Весна-а-а,— он принюхивается.
Впрочем, деревца эти имеют вполне зимний вид, трава под ними еще прошлогодняя, но по каким-то мельчайшим признакам чувствуется — деревья уже проснулись. Всеволод останавливается перед Троицкой церковью, построенной ради Святоши.
— Столько в этом городе собрано праведников, как нигде больше,— говорит он.— И вы не удивляйтесь, что при этом такие волнения происходят. Там, где все сдались, фронт невозможен. А вот там, где есть святыни и молитвенники, туда бес свои рога и копыта сует,— он ударяет ладонью по стене.— Потому что тогда у него есть работа.
Марина Ахмедова, Киев
Огонек