«Я могу говорить»

Наверное, от того, что   в спектакле почти нет текста, а предощущение настоящих слов разлито в  тихой музыке, заглушаемой грохотом трудовых будней, в робких попытках уловить  голос родного по духу человека  в радиоволнах, в   глупой надежде  столкнуться с ним на темных улицах, залитых дождем. 

Иногда слова действительно беспомощны перед  чудом, когда встречаются двое, предназначенные друг другу  судьбой – Орфей и Эвридика. И тогда  значение имеет один жест – касание пальцев в луче света. И любые слова бессильны   в сцене, когда душа погибшей Эвридики  дрожит от ужаса и горя, и,  беззвучно призывая имя любимого, оставшегося на земле,  повинуется  неодолимому року и   уходит в мир теней. 

 
Эвридика - Ирина Наумкина

Для меня  история Орфея, каким его играет Руслан Халюзов, стала историей о том, какую цену платит поэт, чтобы обрести свой голос. В начале истории его Орфей  слит с общей  жизнерадостной массой советских трудящихся, и лишь по ночам остается один на один с белым листом. И хотя пишущая машинка отстукивает бешеный ритм,   бумажный вихрь  засыпает пространство сцены, а прелестные ребячески шаловливые музы (Анна Ткачева и Максим Подзин) разворачивают длинный поэтический свиток, стихов Орфея нет. Поэт нем, его никто не слышит.

Орфей - Руслан Халюзов

 И лишь Эвридика (Ирина Наумкина)  бережно собирает рассыпанные листы, беззвучно повторяет его строчки, гладит смятый листок, как любимого котенка. И только пройдя через смерть любимого человека, заглянув в глаза смерти, познав смертельный холод одиночества и немоты, Орфей обретает свой голос.  На сцене – сгорбленный седой  человек, доживающий свой срок на земле. А в записи звучит голос. Руслан Халюзов читает  «Рембрандт.Офорты»  Бродского без актерских «раскрашиваний»  и интонирований, донося главное – мысль, выстраданную всей жизнью его героя. 

И все же – почему отчего же Орфей оглянулся?  Отчего, умолив богов вернуть возлюбленную  в мир живых, добившись невозможного, за секунду до счастья, он сам совершил непоправимое?  Откровенно говоря, решение сцены Ада казалось мне слишком поверхностным:  что-то вроде греческого театра или стадиона, Аид и Персефона выступают с незатейливыми гимнастическим упражнениями. Не помогали делу ни объяснения сюжета, ни цитаты из Мамардашвили. Пожалуй, только вчера, глядя на игру Руслана, я нашла ответ на мучивший меня вопрос. Я  поняла, что все это – просто театральная  декорация. Это не Аид. Настоящий ад  открывается в те несколько минут, которые нужно  пережить Орфею, когда  открывается путь, когда поднимается завеса, отделяющая мир живых от мира мертвых. Когда легкая тень Эвридики оказывается совсем рядом, за его спиной. И  отовсюду надрывно звучат призывы – не оборачивайся! 

Сцена из спектакля

Орфей был  почти страшен в этот момент: на наших глазах душа его корчилась в муках и сгорала. Что боролось в ней? Неодолимое стремление  переступить запрет, как у самоубийцы, которого притягивает край крыши? Страсть, которая оказалась сильнее осторожности и доводов рассудка? А может быть, в его собственной душе Танатос оказался сильнее Эроса?   Может быть, подсознательное стремление к смерти оказалось сильнее инстинкта жизни? И последующие годы одиночества, смерть от рук  поклонников-«вакханок» - даже они оказались не так страшны, как миг осознания темной стороны себя самого.
Спектакль «Орфей и Эвридика» оставляет надежду. В пространстве мифа жизнь людей и богов перемешана. Здесь человек  перестает быть игрушкой  в их руках.  В эпилоге   влюбленные соединяются после смерти в Элизиуме. В черное пространство ночного неба уходят рождающиеся слова. Поэт Орфей    оставляет потомкам стихи, в которых   слышно дыхание Космоса.

Фото - Татьяна Кучарина