Мы можем сколько угодно говорить о их лицемерии в этом самом исполнении, но вряд ли можем отрицать, что они искренне, в меру своего понимания стремились исполнять заповеди, быть детьми Божьими, следовать предписаниям Торы, пусть и истолкованным весьма своеобразно, сведенными к тысяче мелочей, затмевающих их подлинный смысл. В любом случае – легче всего осудить этих людей, хотя, будучи христианами, для которых Бог есть любовь, мы должны были бы в первую очередь постараться их понять, и - оправдать. Любите врагов ваших – разве не относится это прежде всего к тем, кого мы обвиняем в убийстве Христа? Но я отвлекся. Вернемся к теме «пира», занимающего исключительное место в служении Иисуса.
Его застолья, открытые для всех (т.е. – в числе прочих – и для тех, с кем ни один уважающий себя иудей не стал бы сидеть за одним столом не столько потому, что это повредит его репутации, сколько потому, что это – нечестие, грех против Бога, говорящего через Псалмопевца блажен муж, иже не иде на совет нечестивых), Его застолья были не Его личной прихотью с целью лишний раз шокировать благочестивых обывателей чем-то вроде акции богемных проклятых поэтов: они были, говоря на сегодняшнем языке, перформансом, художественным жестом, а в понятиях того времени – пророчеством в действии. Общий стол со всеми означал наступление Царства Божьего, раскрывающего себя как суд над делающими злое и милость к страдающим в мире сем; потому – блаженны нищие, плачущие, т.е. все те, кто – опять же говоря сегодняшним языком – «не успешен», кто – презираем. И не только успешными, но и – самим собой, у кого нет надежды, кто обречен: рэкетиры-мытари, проститутки…
Дело не только в том, что Иисус им сострадал – можно ведь сострадать, но не делить стол с тем, кому сострадаешь, одно вовсе не следует из другого; а в том, что Иисус поступал как пророк, точнее – как последний из пророков и больший, чем все они, но при этом – в соответствии с Традицией: все акты пророка – пророческие акты; если пророк ест и пьет с мытарями и блудницами, то он не просто пьет с мытарями и блудницами: этот пир - помимо того, что он пир, есть еще и месседж – послание тем, кто имеет глаза, чтобы видеть и уши, чтобы слышать. То есть видеть и слышать нечто большее, чем они видят и слышат, что видит и слышит каждый. А именно: застолья Иисуса были знаком, что Царствие Божие, которое есть суд и милость (суд над сильными мира сего и милость к отверженным) – уже приходит, уже пришло; принимающий Иисуса, разделяющий с Ним трапезу - оправдан, отвергающий – осужден.
Иисус, как мы знаем из Евангелия, не отвергал приглашений фарисеев, звавших Его преломить с Ним хлеб, но случай в доме Симона-фарисея, не давшему Ему воды для омовения ног и не помазавшим Ему голову елеем – традиционные знаки гостеприимства и уважения – наглядно демонстрируют разрыв между праведниками и грешниками, которые предваряют праведников в Царстве Небесном: благочестивый Симон не удостоил Иисуса чести, подобающей не только раввину, но и всякому израильтянину, а блудница омывает Ему ноги смешанным со слезами миром и отирает своими роскошными волосами Его стопы. Человечество тем самым разделяется надвое: на симонов – праведников, не имеющих нужды в покаянии, и блудниц, т.е. тех, кто может – не лукавя – сказать о себе словами пастернаковской Магдалины:
Я жизнь свою, дойдя до края,
Как алавастровый сосуд,
Перед Тобою разбиваю.
Именно с таким отребьем и пиршествовал Иисус, и эти пиршества были свидетельством милости Божьей к ним и в них, через них – всем отвергнутым, отчаявшимся нищим, т.е. не имеющим ничего кроме того, что им дадут – дадут из милости в мире сем. И разве весь Израиль, попадающий в течении полтысячи лет из одного рабства в другое, оккупированный, поруганный язычниками в лице Рима не был таким вот нищим? Застолья Иисуса, таким образом, это демонстрация милости Божьей к Его народу – спасения, которого они, изнемогая, так долго ждали и вот оно пришло; доказательство этому – застолья Иисуса.
Он неслучайно произносит уже в самом конце Своего пути притчи о пире как об отвергнутом Царстве – это последняя попытка объяснить эти – Его – пиры, вызывавшие категорическое осуждение сведущих в Законе, духовной элиты Израиля, и последний призыв, на который – Он это знает – они, праведники, не откликнутся.
Вот, оставляется дом ваш пуст – скажет Он, видя пылающий Храм, тысячелетние глумления и гонения Его народа со стороны так называемых христиан, печи Освенцима и «дело кремлевских врачей; скажет с раздирающей Его сердце болью: Он сдал все, что мог, но они – отвергли Его, и остается только умереть на римском кресте – прообразуя, пророчествуя тем самым о всех немыслимых, крестных страданиях, что ждут Его народ, и – разделяя их вместе с ним, принимая их на Себя. Как и страдания всех и вся.
Но последнее слово – за пиром: пиром в Царстве Отца после воскресения Отрока Божьего, Его слуги. Его сына – Царя Иудейского: совершившаяся накануне распятия Тайная Вечеря будет продолжена, будет продолжаться и здесь, на земле, и в царстве будущего века. которое есть Евхаристия – благодарение, субботняя пасхальная трапеза иудеев, ставшая пасхальной трапезой всего мира.
Благо-дарение… Уже одно это указывает нам, что мы участвуем в ней не для того, чтобы взять, но чтобы отдать. Отдать – кому? Богу, ни в чем – по определению – не нуждающемуся: мира, нас с вами, могло бы и не существовать: Бог не чувствовал бы Себя одиноким, имея – немыслимую для нас – полноту бытия-как-общения, отдавая Себя абсолютно в абсолютной любви Отца к Сыну, Сына к Отцу в Духе Святом. Но Он, будучи абсолютной любовью, создает мир, находящий свое завершение в тварном боге – человеке, что волен плюнуть Ему в лицо, убить Его – в себе – прибив ко кресту, казнив самой омерзительной и позорной, самой мучительной казнью, придуманной им для себе подобных, а тем самым и для Бога, ибо Бог – подобен человеку, точнее: человек подобен Богу, будучи – по Его образу – свободен в отличие от всех земных существ.
Человек убивает Бога еще в раю – в этом и состоит грехопадение, логическим продолжением которого является Голгофа – но Бог не горд: утеревшись, Он ищет способы спасти Свое творение, чтобы в конце концов слиться с ним воедино и стать распятым единством, оставленным всеми и – что больней для Него всего – Своими учениками, теми двенадцатью простаками, галилейскими мужиками. младенцами, которым Он отдал всего Себя (а в их лице – всем людям), кого Он назвал друзьями, с кем – как со Своей единственной на земле семьей – ел и пил накануне Своего страдания…
Приимите, ядите, сие есть Тело Мое… Сия есть Кровь Моя…Какой предельной - запредельной – болью полны эти слова! Он знает, что Его ждет, Он не может не помнить об этом, все, абсолютно все, каждое переживаемое Им мгновение в эти пасхальные дни окрашено этим ожидающим Его страданием и смертью – самой мучительной и самой унизительной из человеческих смертей на этом последнем «пиру». Сие творите в Мое воспоминание… Это – Новый Завет. До сих пор Его народ очищался кровью невинного ягненка, теперь – Он этот невинный ягненок, теперь верующие в Него будут очищаться вспоминая о Нем и деля между собой эту чашу и этот хлеб – символы всего мироздания и человечества как его части – человечества, приносящего Богу в дар все, что они получили от Него – этот мир, самих себя. А что еще они могут принести кроме того, что получили от Него, кроме этого мира, этой жизни? Бог в этом не нуждается – нуждаются они, потому что только благодаря Бога они могут оставаться людьми, а значит – согласно Божьему замыслу о них – причащаться Его жизни, т.е. жить Его жизнью, жизнью вечной.
Хлеб и вино, приносимые в дар Богу, приносимые к алтарю, есть символы человеческого и космического бытия, которое обретает свое завершение (исполнение) в человеке, как средоточии космической жизни, которая есть свобода для любви, ради любви (в противном случае – без любви – человеческая свобода есть свобода для самоубийства и ради самоубийства); в них, принесенных в дар, это бытие – человека и всего мироздания – становится священным как жертва, т.е. то, что будучи с этого момента жертвой, принадлежит уже не тебе, но Богу, не твари, но Творцу. В них, отдавая их, ты отдаешь Ему все – себя и весь мир, и через этот акт отдачи ты и мир – освящаются, становятся божественными, причастными вечной жизни Бога. Но Богу они ничего не прибавляют, ибо Он – Бог, и потому Он возвращает тебе Твой дар, приняв его, преображенным и наполненным Им, отчего он, этот дар, и делается пищей бессмертия – твоей божественной пищей, твоими едой и питьем, которые есть еда и питье в Боге и Сам Бог, пожелавший стать твоими едой и питьем – тем, без чего для тебя невозможно продолжение жизни, которая есть прежде всего еда и питье.
Не хлебом единым жив будет человек, но и всяким словом, исходящим из уст Божиих…В Евхаристии хлеб и Слово – одно. Библия, в отличие от греческой философии, в которой язычество пришло к наивысшей точке развития своей мысли, не разделяет дух и материю на взаимоисключающие реалии, не мыслит душу как антипод тела, являющееся сосудом для этого мерцающего в нем огня, как сказал поэт: душа для библейского мышления не бабочка, обернутая до времени в кокон тела и не узница в темнице: душа и плоть – лишь разные названия для психофизиологического единства, известного как человек. Но человек только тогда человек, когда он есть акция (иначе он труп), и все дело единственно в том, на что направлена его активность, его воля: на разрыв с Творцом или на единство с Ним, на следование Его воле или на самоутверждение, в итоге – самообожествление, создание идола из самого себя и своих действий. Выражением первого является Евхаристия, второго – любой не евхаристический по своей сути акт. Итак, любая деятельность человека – либо параевхаристическая деятельность, либо – отрицание Евзаристии как жертвы хваления, через которую только и воссоздается (если утрачена) или углубляется (если уже налажена) связь с Творцом, т.е. – жизнь Им и в Нем. Жизнь – или Евхаристия, или онтологическое ничто, или благодарение, или ускорение энтропии и возвращение в добытийный хаос. Или жизнь по образу жизни Христа как абсолютного послушание Отцу, следования Его воле, или стремление стать как боги, оборачивающееся стыдом и утратой всего, что имел. Апогеем же жизни Христа является Его распятие (точнее – самораспятие за всех и за вся; не будем забывать, что это – не трагическая случайность, а свободно принятое решение, логическое завершение взятой на Себя миссии, о котором Он знал заранее, поэтому не надо искать виноватых) и предваряющий Голгофу последний «пир», последний братский ужин, продолженный после Воскресения и потому мы можем говорить о распятии (смерти) как эпизоде между двумя трапезами в Царстве Отца – одной до, другой после победы над смертью. Мы участвуем (призваны участвовать) во второй: спасение уже совершилось, жертва уже принесена, нам остается только благодарить, только в безмерной разности теряться и благодарны слезы лить, или – не благодарить. Одно из двух. Или принимать участие в Его продолжающемся «пире», к которому Он призывает всех и ради которого, точнее, как который и существует (призвана существовать) Его Церковь, то есть именно и прежде всего Его трапеза – таинство Церкви, созидающее ее и поддерживающее ее в ее бытии, бытии как Тайной Вечери, или – отказаться, предпочесть только что купленных волов, брачные утехи и прочие насущные, неотложные дела, короче – себя и свое – Ему и ужину с Ним, сиречь Его Царству.
Быть в Церкви означает пить и есть со Христом, соединяясь в Нем, через Него, с Отцом. Евхаристическая молитва (мы, кажется, как-то подзабыли об этом) – благодарственная и просительная молитва Богу-Отцу, приносимая Христом, Который есть Церковь в том смысле, в котором каждый из нас есть душа и тело: Церковь – Тело Христово, а значит – Сам Христос. Именно Он благодарит Отца в Евхаристии и молит Его приобщить всех и вся в Нем – Христе=Церкви – божественной жизни. Это – молитва и пир, одно следует за другим, одно переходит в другое, будучи изначально – одним: молитвой-пиром. Мы благодарим Бога, мы молимся Ему и едим и пьем принесенные нами хлеб и вино, которые, будучи нашим приношением, нашей бескровной жертвой, в силу того, что мы их отдаем уже не принадлежат нам: они – Божьи, Божьи хлеб и вино, и тем самым отличаются от хлеба и вина, которые мы едим и пьем для себя, исключительно для поддержания своего индивидуального бытия.
Итак, Евхаристия – это прежде всего отказ от индивидуализма, от своей автономии от Бога, своего самоутверждения в бытии вопреки Его подателю, а значит и самому бытию, становящемуся псевдобытием и по сути небытием в отрыве от своего Источника. Однако понимание Евхаристии, сложившееся в истории, понимание ее как средства индивидуального – для себя! – освящения напрямую противоречит этому: мы и в ней стремимся не отдать – себя и весь мир, а взять, заслужив право на это молитвой и постом, приобретя исповедью билет на причастие, и что это как не самая дьявольская из подмен, как не пародия на Божий замысел о вечере Господней, Его последнем трагическом пире перед Гефсиманией и Голгофой?
Момент пресуществления, само это пресуществление – все эти не имеющие отношения к сути дела ученые разговоры, споры, которые невозможно себе представить в ранней Церкви, весь этот византийский символизм, сводящий Евхаристию, Литургию к нравоучительному спектаклю, аллегории, как придатку самоосвящения посредством причастия, понимаемого – как и вся Евхаристия – как магический акт превращения одной материи в другую – природы хлеба и вина в божественную природу, в физическую плоть и кровь Христа, лишь притворяющуюся (и то, говорят, не всегда) хлебом и вином… Как ни ужасно это звучит, но Евхаристия действительно свелась к поеданию Богочеловека как средству «освятиться», соответственным образом приготовившись к этому…
Однако застолья Христа, продолжением которых является (должна являться) Евхаристия – это – прежде всего! – единство всех сидящих за столом друг с другом и Сидящим во главе стола, точнее: единство всех – в Нем, олицетворяющим и являющемся единством всех друг с другом – в Боге.
Собственно, каждое человеческое застолье, каждая «пьянка» есть символ единения всех присутствующих в чем-то высшем, их всех соединяющем – дружбе, взаимопонимании. Всех их собирает за одним столом праздник; «хлеб и вино» – физически объединяющая их материя праздника и уже в силу этого – не просто алкоголь и закуска. Любая «пьянка» - прообраз Евхаристии, радостного единения в чем-то сакральном, пусть и не осознаваемым как сакральное, кульминация человеческого бытия; все это должно обрести свою наивысшую, очищенную, последнюю полноту в Евхаристии, однако на деле она оказывается – в нашем, идущим из Константиновской эпохи ее понимании – чем-то прямо противоположным: каждый – сам по себе, и Бог – лишь средство для чудесного улучшения нашего индивидуального, раздробленного, автономного бытия, которое – именно в качестве такового – мы хотим «спасти».
При этом вся трагическая чудовищность такой подмены усугубляется тем, что почти никто не осознает ее именно как подмену, а осознающие объявляются еретиками, обновленцами, врагами Церкви и т.д. Но если не сказать обо всем этом сейчас, то говорить вообще не зачем и не о чем, так при умалчивании об этой «редукции» все будет пропитано той самой фальшью, тем самым лицемерием, носителями которых мы видим книжников и фарисеев, обвиняя их и не менее лицемерное иудейское священноначалие I века в убийстве Христа, богоубийстве. Иными словами, вопрос стоит так: или говорить о наболевшем, или… Впрочем, какое нам остается или, как сказал умерший на Святой Земле русский поэт? Или быть Церковью или изображать из себя Церковь, не будучи ей, а будучи пародией на нее. Для христианина такого выбора не существует, если он – христианин. Не к индивидуальному «освящению», а к любви, явленной Им, мы призваны, и именно она и не дает нам право молчать. «Не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но и обличайте», – заповедует нам Апостол. И не обличать то, что представляется нам «делами тьмы» – значит, участвовать в них. Христос – обличал. За что и был распят. Следовательно, если мы – Христовы, то другого пути у нас нет и быть не может.
o-k-kravtsov.livejournal.com