Едва ли кто-нибудь возьмётся всерьёз отрицать, что наша жизнь насквозь пронизана самыми разными текстами. Это — sensus communis, то есть самое общее знание, граничащее с трюизмом. Скажем больше — жизнь человека, вовлечённого в культурную деятельность, — на уровне ли самого примитивного, обывательского потребления конечных продуктов культуры, или вовлекаемого в сам процесс создание новых культурных форм или передачи её традиционных парадигм, — представляет из себя как бы один огромный метатекст.

Сравнительно молодая и модная наука, — семиотика, — исходит из такого знания как основы своих изысканий в области знаков. Однако знание это оказывается на поверку вовсе не чем-то новым (разве что новомодным), но скорее открытием хорошо забытого старого. Или даже вечного, вневременного: типологически близких парадигм, издревле лежащих в основе многих культур и их ритмов.

Само восходящее к латинскому понятию слово «текст» (textus) обозначает в своей этимологии «сплетение, ткань». Многим, даже не особо искушённым в церковнославянском красноречии, хотя бы понаслышке знакомо словосочетание «плетение словес», на которое особо горазды были культуры, обременённые древними традициями риторики. Из тех, что к нам типологически поближе, можно назвать византийскую культуру. Из других, что общеобразованному читателю менее знакомы (кроме разве восторженных почитателей диковинной восточной экзотики и сравнительно малочисленной касты высокоучёных профессионалов), следует упомянуть индийскую санскритоязычную.

Даже те, для кого Библия более не являет собой живительный родник Божественного Слова, но всего лишь значительное культурное явление, фундаментальное для современной западной цивилизации, а также и те, по мнению которых Книгу Книг давно следовало сдать в запылённый музейный запасник, снабдив ярлыком — «отжившие иудео-христианские ценности», — все эти люди помнят начало Иоаннова Благовестия: «В начале было Слово». «Слово» в своём греческом обличьи, как «логос», входит составной частью в разнообразные составные обозначения самый далёких друг от друга наук. Достаточно вспомнить филологию, биологию, теологию (или «бого-словие»), физиологию и разные другие «-логии»...

Наше повседневное общение также происходит посредством слов. Но только ли одних слов? Беседа, если она отвечает своему названию и назначению, не струится беспрерывно, водопадом щёлкающих слов. Общение дискретно; оно прерывается паузами, где носителем смысла становятся уже не слова в своей шумовой оболочке, а молчание. Иногда это жесты, телесные знаки вроде прикосновений, которые иногда могут быть выразительнее слов, неся особую смысловую нагрузку — когда слова, вырождаясь, теряют смысл.

Если слова можно уподобить нитям ткани, то паузы между словами или более продолжительные периоды безмолвного присутствия похожи на промежутки между нитями, чистое пространство, в совокупности с нитями и их искривлениями (жестами) образующие сложные узоры. Орнаменты ткани общения, когда прежде бывшее чужим, посторонним, становится общим, вплетаясь в одну и ту же ткань разными волокнами, находя там своё уникальное место.

Конечно, только что сказанное описывает с помощью метафор (тоже приём риторики!) ситуацию удачного, даже идеального общения, которое в реальной жизни едва ли случается в совершенстве. Ткань выплелась красивая по форме и цветам (кстати, санскритское слово «рупа» в индийской натурфилософии как раз может обозначать одновременно и форму, и цвет), радуя чувства тонкого эстета.
В реальности ткань скорее всего будет иметь разного рода непреднамеренные разрывы, нарушающие целостность узора. В коммуникации эти дыры могут быть отнесены к элементам непонимания. Чаще всего принято огорчаться непониманием. В подростковом возрасте непонимание — не только других, но и прежде всего самого себя, — не только жжёт, колет или свербит, вызывая подчас неимоверные страдания, но может приводить к трагедиям. Впрочем, каждому возрасту свойственен свой доминирующий тип страдания...

Так вот, непоминание обычно вызывает боль, что понятно. Однако сам его факт может парадоксальным образом явиться знаком надежды — упования на грядущее понимание. Зазор непонимания — это всегда шанс понять: такова, например, мысль Ю. М. Лотмана.

Давайте вспомним о том, что в религиозной области, помимо «горизонтального» общения членов общины единомышленнников, существует другой, «вертикальный» тип общения homo religiosus: с духовником, с религиозным учителем и, наконец, с Богом. Сказанное нами об «эстетизме» межчеловеческоего общения можно всецело отнести и к общению с Богом, называемому молитвой, медитацией, мистическим экстазом, созерцанием — в зависимости от специфики той или иной традиции, культурно-исторической её обусловленности.

Помешательство нашей современной секулярной (западной) культуры на однозначной ясности и экономии времени (вот уж воистину deliramentum, её тягостное безумие!) сделало из «беседы» с её изысканным культурным кодом — коммуникацию, где происходит не выплетение узорчатой ткани Слова, а всего лишь обмен битами или байтами информации. «Я о тебе всё знаю», — так угрожающе говорится в голливудских фильмах, интересных для наблюдателя как раз своей культурологической симптоматичностью, — и при этом имеется в виду, что «я знаю твой адрес, номер твоего социального страхования, номер банковского счёта и сколько у тебя на нём денег». Как будто человека можно свести к набору его пластиковых карточек или ряду привычек. Хотя... боюсь, но в некоторых случаях так оно и есть...

Нечто о ком-то знать — это почти всегда вопрос власти. Зная о человеке тайное, особенно нечто постыдное и неприглядное, легко им манипулировать, запугивая. Не зря в аскетических традициях христианства учители и авторитетные тексты относят «страхования» к области падшей природы, особенно подверженной демоническим внушениям. Но не будем здесь углубляться в проблематику терминологии. Основной уровень её сложности заключается уже в том, что всякие религиозные метафоры (например библейские) насчитывают не одну тысячу лет. Для большинства наших современников они либо потеряли всякий смысл, звуча безнадёжным анахронизмом, либо по новоприобретённой привычке или причинам культурного энтузиазма механически воспроизводятся в обществе, в котором живая связь с узорчатой тканью традиции была утеряна или насильственно прервана.

Выхолощенные клише воспроизводятся с тем большей готовностью, чем глубже был трагический отрыв от корней. Недавно вставленный зубной имплантат вместо отмершего зуба, за которым последовало болезненное выдирание его корня, выглядит обычно неестественно белым и чистым. Всем известно, насколько свирепым, злобным и нетерпимым может быть благочестие религиозных неофитов. Что ж, они нередко хотят быть «католичнее Папы Римского», скрывая за своим пахнущим свежей покраской рвением не по разуму — глубокую неуверенность в собственной идентичности. Психологически такая реакция может объясняться как раз сверхкомпенсацией — об этом скажет любой грамотный психолог.

Если воспользоваться нашей изначальной метафорой узорчатой ткани (текста традиции), то можно утверждать: из соображений дешевизны и экономии ткань была заменена пластиковой подделкой. Этот суррогат похож на подлинник так же, как яркие цветы на кладбищенском венке напоминают о своих прообразах, а вытянутые электрические лампочки в церкви словно бы укоряюще намекают на то, что некогда здесь теплились живые огоньки на душистых восковых свечах.

Прерванная живая связь с полнотой и богатством традиции, выливающаяся в спазматические поиски утерянной идентичности, компенсируется судорожным, скороспелым «возвращением к корням», вызывая к видимой жизни такое проблематичное явление, как религиозный фундаментализм. Внешние знаки принадлежности адепта к преданию заменяют его внутреннее преображение. Спасение ищется во внешнем, там же обязательно отыскиваются и враги.

Что касается письменных традиционных текстов как таковых (Библии, Корана и т. д.), то неминуемо производится их произвольное истолкование, обычно очень узкое и однонаправленное. Из (теоретически бесконечного) многообразия смысловых узоров выбирается один, очень незатейливый и прямолинейный, который объявляется единственно верным. Такое преобразование похоже на кипячение многоцветной, тонкой шерстяной ткани в растворе хлорки. Выйдет — бесцветно, облезло и страшно узко, и всё в уродливых дырах.

Таков путь фундаментализма, который есть путь к смерти. Недаром на чёрном флаге в Афонском Эсфигмену угрожающе написано «Православие или смерть». И не зря с ревнителями ислама, к сожалению, всё больше ассоциируется нож, «калаш» или бомба.

Имеется ли некая реальность помимо текстовой ткани, задающей смыслы, конструирующая универсум значений — вопрос этот далеко не прост. Одна из ролей традиции, помимо прочих, как раз заключается в «традируемости», то есть передаче системы смыслов, а также в моделировании реальности. Рискну утверждать, что нет «реальности как таковой», помимо её описания. Но это отдельная большая тема.

Информационный бум