© Игорь Скалецкий
И так, в мыслях о другой колонке, прожил я целую неделю. Вел исключительно духовный, светлый образ жизни. В столицу не выбрался ни разу, ходил босиком, сажал яблоню, строил беседку, после заката пил коньяк, а до того — виски.
И вот в одно из нежных майских утр я вдруг понял, вернее, даже не понял, а осознал, и даже не осознал, а постиг — ошеломляющую истину. Чем занято общество, я понятия не имею. Ведь нет его вокруг. О чем же тогда писать?
Бросился друзьям звонить, в столицу. Всем один и тот же вопрос задаю: «Чем живет общество? Что в воздухе витает?»
— Да ничего не витает, — одна мне говорит, — ну вот, например, пожар на юго-западе Москвы случился. Газопровод взорвался.
— А еще? — спрашиваю.
— Еще наши у канадцев в хоккей выиграли. Лев Лосев умер, хотя и давно. Да что ты спрашиваешь меня? Зайди в ЖЖ, там все узнаешь.
— Что же, ты ничего не можешь про общество мне рассказать?
— А на хрена оно мне, общество? Я для себя живу, а не для общества. Фюр зихь, понимаешь? Как у Иммануила Канта.
Твою, думаю, семь-восемь. Звоню другому.
— Чем живет общество? — спрашиваю.
— Общество у нас дикое, — говорит приятель. — Ехал я тут в День Победы по проспекту Вернадского. А проспект Вернадского — это такое место, где Земля закругляется, и оттуда небо хорошо видно в любой его точке. В общем, ехал я там в десять часов вечера. И тут начался салют.
— Ну?
— И ты представь себе: все люди вдруг свои машины остановили, повыскакивали и давай улюлюкать!
— А ты что?
— Ничего. Сидел и ждал. Я все понимаю — праздник и так далее. Но как можно прямо посреди проспекта остановить машину, вылезти, орать, достать напитки — не понимаю. Извини меня, это какие-то, б…., азиатские торжества. Пробка, естественно, образовалась на час. Идиоты, одним словом.
— А пожар на юго-западе Москвы? — спросил я с надеждой. — Пожар ведь был, да?
— Да, кстати, и пожар тоже. Пламя двести метров в высоту, говорят. Я-то, правда, не видел, хоть и на проспекте Вернадского работаю, а там, как ты знаешь, небо видно в любой точке.
Безо всякой надежды позвонил я еще парочке знакомых. Один сказал: «Я сейчас в Серпухове, покупаю семена». Таня Боголюбова, шеф-редактор журнала Men's Health, рассказала, что общество только и делает, что срезает ей зарплату. На пятьдесят процентов, между прочим, укоротили, хотя всем остальным сотрудникам — на двадцать.
В ЖЖ я принципиально залезать не стал. Все, что вынесено в заголовки новостей и блогов, я и так представляю. «”Евровидение”, вперед!», «Трогательное из girls only», «Срочно нужна кровь ребенку», «Россия — чемпион по хоккею!» и так далее. Плюс фотографии парада с неожиданных ракурсов. Скажем, Медведев выглядывает из-под руки Путина. Или, наоборот, Путин выглядывает из-за плеча Медведева.
Плюнул я, надел сандалии, сел в автомобиль и поехал в Саввино-Сторожевский монастырь, что уже триста пятьдесят лет стоит на берегу красавицы реки Москвы. Там в праздники всегда народу море. Хоть какое-нибудь завалящее общество, да найдется, думал я. Найдется и даст мне, наконец, информационный повод для колонки. Может, монахи напились и играют в футбол свежевыпеченными хлебами. Тогда я напишу что-нибудь острое о слиянии светского и клерикального государств. Или, может быть, в монастырь привезли целый автобус ветеранов ВОВ в полной парадной форме? Выйдут к ним с поклонами экскурсоводы, поведут показывать царицыны палаты, расскажут об Алексее Тишайшем, о книге Домострой. Ветераны будут слушать внимательно, молча, только изредка опускать таблетку под язык — под палящим солнцем походи-ка полтора часа. А я, как водится, сделаю из этого фельетон.
Тут дорога кончилась, я вышел прямо под белые прохладные стены монастыря и увидел то самое людское море. Оно было похоже не на общество, а на небольшую кефирную бактерию или спиральную галактику. В центре галактики сияла желтая металлическая цистерна на резиновых колесах. Цистерна называлась «Квас», и вокруг нее обращался народ, причем очередь растянулась метров на двадцать.
Что мне оставалось делать? С ностальгическими чувствами я встал в хвост, пытаясь, в традициях Гиляровского, Дорошевича, Ильфа и еще бог знает кого, вылавливать обрывки разговоров.
Но речь шла о квасе. Игнорировали тему «Евровидения», не помянули и словом о гибели иркутского губернатора, тактично умолчали об учениях НАТО. Даже о кризисе — боже правый, — даже о кризисе очередь не желала дискутировать. И хоккей она в гробу видала, и парад с бронетехникой, не говоря уж о ЖЖ. Квас, прохладный, пенный квас гнедой масти волновал умы. Кто-то подошел сбоку и хрипло сказал: «Кончается». Все изобразили скорбь, но из очереди никто не ушел. Юра звонил Лене и спрашивал, купить ли огурцов на окрошку. Отец отправил сына к матери за мелкой монетой и заодно за пластиковой тарой, потому что давали только в узких двухлитровых бутылках, а их было мало. Квас лился рекой, продавец озабоченно хмурил брови, социум волновался и стучал костяшками пальцев по металлическому боку цистерны, пытаясь на слух определить, сколько в ней еще осталось.
Я видел абсолютно утопическое, сытое общество, живущее, по всей видимости, уже при коммунизме. Часы у них у всех остановились в районе половины второго, лица гладкие, глаза выпуклые. Никакие новости им не нужны, национальные различия им по боку, демократия, монархия, диктатура — они даже слов таких не знают. От слова «прогресс» у них крапивница, а в памяти удерживается не больше двух логических элементов зараз. Жалеть им некого и нечем, чужой успех их не радует, но и не огорчает — словом, это истинные представители золотой культуры, атланты, забытые в веках, питомцы квасной галактики. Единственная цель, ради которой они живут, работают и все такое, — постоянное наличие мелкой разменной монеты. Потому что уполномоченный по квасу крупных купюр не берет.
Вот и все, а никакого другого общества у меня сейчас под рукой нет. И вряд ли предвидится.
OpenSpace.RU