С проповедью обычно соседствовали громадные объявления брокеров с их твёрдыми обещаниями многих и многих сотен дохода. Разлапистые значки процентов сами лезли в глаза, кружили голову и совершенно застилали собой скромную, узкую колонку отца Андрея, набранную как будто назло очень мелко.
…И вот они сидели с ним вдвоём, немножко выпивали для бодрости, как говорила Полина Зотовна, не торопясь отслюнивали гонорар за последнюю проповедь, и вдруг она предложила – А давайте, отец Андрей, покрестим кого-нибудь из наших у вас в храме, Порохов классные снимки сделает, а я строк пятнадцать напишу, и дадим на первую полосу, а?
Отцу Андрею-то что – пожалуйста, крестите: хоть ваших, хоть не ваших! Он так и подтвердил равнодушным басом Полине. И когда она, взбаламученная от только что подступившей, а уже одобренной идеи, вылетела в нашу комнату, все заранее понурили, как в классе, головы. Потому слышали всё через незакрытую дверь и догадались – сейчас будут пытать, кто тут ещё не понял новых времён и не принял таинство крещения.
И точно, вышли! Одна только машинистка Марина голову не опустила, а сама достала золотой, как её зубы, крестик из-под платья и победно вытянула в сторону Полины Зотовны.
Я подумала – какой ужас, сейчас ведь доберутся и до меня, и начнётся опять, как в ещё не забытом классе – а почему у тебя губы накрашены, а почему серёжки в ушах, ты же ещё девочка? Но сначала был опрошен и почти обыскан на предмет крестика смущённый Кир. Крестика не нашлось, однако он ловко всех убедил, что его бабушка крестила ещё в младенчестве, тайно и на дому, и что его церковное имя чуть ли уж не Климентий, а крестик у него в серванте хранится, на каком-то фарфоровом блюдечке.
Корректоршу Клюквину вообще предусмотрительно сдуло вон – а надо сказать, она сильно недолюбливала этого отца Андрея. Руфина Пионовна за проповедями не очень-то спешила – она уверенно и последовательно исповедовала атеизм и не стеснялась вежливым тоном назвать иной раз нашего редакционного священника пьяницей и даже ряженым. И когда он басом ей что-то такое же отвечал, она, не желая всё-таки в ссоре зайти дальше церковного представителя, примирительно гранила в горле свою гласную и выпускала её на волю – ах-ах-ах!
…Так, наконец, добрались до меня и всем открылось, что меня-то и в детстве, оказывается, на дому не крестили! И что стоило мне соврать! Но как раз в тот момент вышел с недопитой стопкой отец Андрей, и наврать перед его чёрной рясой у меня не получилось. А Полина Зо страшно обрадовалась, что объект для первой полосы найден.
Дома мама тоже обрадовалась, что меня наконец обратят. Отец же хмуро заметил с дивана, что креститься, тем более принудительно и за гонорар – вовсе не значит обратиться. Но мама, как внезапная победительница, воспалённо крикнула ему – ну что ты там понимаешь, тебе бы только с кем-нибудь воевать, то с коммунистами, а то теперь с верующими! А что плохого – погладила она меня по волосам – что наш ребёнок будет носить крестик?
Но мне было всё равно, потому что Полина Зотовна в конце дня поманила меня в кабинетик, плеснула «Аиста» и, когда мы чокнулись за успех общего дела, пообещала мне щедрую премию. А мне как раз очень хотелось купить малинового атласа на платье, и ещё сладкие духи и забавное колечко со стеклярусной мухой - я видела такое в «Подарках».
Крещение назначили на завтра. Пригласили, кроме всех наших, фотографа Порохова и даже депутата Харитона. Маленький заволжский храм, где служил отец Андрей, только что открылся после советского времени, когда там располагался склад или что-то в этом роде.
С утра пораньше шофёр Володя отвёз нас за Волгу. Он глядел на меня как-то по-особому и тоже хотел погладить по голове, но я не далась. Всё-таки ещё в прошлый четверг он задирал мне юбку в машине, когда мы развозились с нашими «Хиромантиями» по экспедициям, и зазывал на выходные пожить с ним в палатке на Рыбинском море, но я пообещала всё рассказать Полине Зотовне, и он мгновенно присмирел, сдулся.
В храме, стоявшем на самой опушке светлого соснового бора, было малолюдно. Народ ещё только-только привыкал к тёмной религии после почти коммунистического прошлого.
Мы вошли. Мне что-то сразу сделалось жутко, словно кроме нас всех в церковь - в пространство под куполом, в эту же секунду явился ещё кто-то, совершенно посторонний всему и громадный, но воздушный, невидимый. И он требовательно был, дышал на меня с высоты – я почему-то знала, и боялась поднять туда глаза. А потому боялась, что ощущала себя обманщицей. Во мне быстро рос омерзительный ком страха – как в школе, у доски, когда в глаза не видала домашнего задания, а требуется скорее что-нибудь написать, иначе - крах! Вот и казалось, что тот, в высоте под куполом, думает, что я знаю ответ, а я-то ничего не знаю, и вообще согласилась я за гонорар - за муху из стекла, за малиновое платье… Чуткая Полина Зо заподозрила нелады, и на всякий случай цепко и больно обхватила моё запястье.
…Посреди пустого храма, окружённая блёклыми, ещё не совсем выпущенными из-под штукатурки фресками, сияла внушительная медная купель на ножке. Из бокового придела выплыл отец Андрей, но я еле узнала его - таким торжественным и чужим он был.
Сначала окунали в купель младенца. Тот ревел, ещё пуще нервируя меня. Полина Зо боялась упустить свежачок, поэтому не разжимала холодных пальцев на моей руке. Я знала, что она не выносит детского рёва, но тут уж она терпела и даже не морщилась. Другой рукой она обнимала за спину Евген-Кузьмича, который с утра уже где-то приложился и был неприлично весел и говорлив. Его малость качало, но Полина Зотовна одной рукой опытно координировала, не давая ему слишком уж расшататься.
А я уже в полном ужасе, совершенно оцепенев, пыталась сообразить – а как же отец Андрей будет окунать и меня? Ведь младенца-то то они раздели догола, его белые пелёна держала мать! Это какая-то жуть! И как я смогу забраться в эту высоченную купель, да ещё на глазах у всей редакции!? Ведь чашка-то эта на уровне живота - как я смогу закинуть хотя бы одну ногу? И неужели надо быть тоже такой голой?..
Я, как на групповой санации зубов, стояла и ускоряла время – пусть будет что угодно, пусть сверлят дырки без укола, пусть даже выдирать направляют, лишь бы скорее, лишь бы не ожидать больше!
…И вот, как на утопление, повела меня к глубокой медной купели Полина Зо. Все окружающие звуки слились у меня в сплошной звон и гул, я уже ничего не соображала и послушно выполняла только её отрывистые, не очень решительные команды – перед купелью она и сама что-то оробела.
Потом батюшка отправил её в редакционный строй, и стал командовать сам. Понятия не имею, сколько всё это заняло времени!
…Меньше всего это мучение подходило под сладкое и нагретое изнутри, чуточку облачное и мягкое слово «таинство»… Отец Андрей велел мне раздеться до пояса – какой-то кошмар! - я чуть не заплакала, и заплакала бы, но кто-то невидимый и совсем не знаемый мной, но очень явственно присутствовавший под куполом, не дал мне заплакать и убежать.
Я стащила водолазку, нарочно долго копаясь – вдруг всё-таки скажут: ваши зубы на сегодня здоровы, можете идти, но никто так не сказал - и осталась в кремовой кружевной майке. Знала бы, надела утром непроницаемый панцирь! Отец Андрей очень подробно, хозяйски меня оглядел – или мне от стыда это показалось? – и позволил остаться так. Я с болью повернула голову и сквозь кружение лиц увидала проносившуюся в перламутровом тумане и одновременно остававшуюся на своём месте, явно торжествующую, Полину Зо.
Потом я запомнила сумрачную, волнистую тишину, и как в ней гулко, жутко и бесконечно отдавались только шаги отца Андрея. Как будто мы с ним некоторое время просуществовали вдвоём в совершенно отдельном пространстве, куда невозможно было по таинственным причинам допустить всех других. Тот, под куполом, заполнил собой весь воздух, весь храм, но всё-таки он не имел никакого отношения к моим мучениям, и я хорошо это чувствовала.
Мне было чудовищно так стоять, и хотелось только, чтоб этот позор с публичным раздеванием побыстрее закончился. Я слышала, как щёлкает слева затвор трудолюбивого Порохова, которому тоже, надо думать, посулили за первую полосу недурной гонорар! Голова у меня всё сильнее кружилась, а ноги приросли к полу – казалось, что я уже не стою в майке, полуголая, среди храма, на бесстыдном обозрении всех редакционных мужчин - и главное сального быстроглазого Кира! - а медленно поворачиваюсь, как будто плыву в ближайшем пространстве, вокруг своей оси.
И вдруг близко возникло из плотного, почти ватного тумана бородатое лицо отца Андрея и очень строго, незнакомо спросило – А крёстный будет? – Я испугалась, замычала и отчаянно мотнула головой, как у зубного врача, когда в защёчье набиты ватные шарики и не велено открывать рот. Отец Андрей, недовольный, исчез обратно в туман. Я хотела вернуть его и махнуть в сторону Полины Зо, намекая на неё, но махнуть не смогла – потому что обеими руками закрывала грудь, делая вид, что мне очень холодно, а на самом деле-то я была как в жару, и просто пылала со стыда. Я чувствовала сквозь туман и стыд, как ненавижу я эту заволжскую церковь – уж лучше бы она так и оставалась складом! - и этот их бесстыжий обряд с раздеванием на глазах у всех. Как какие-то фашисты! – одновременно со слезами пришло мне в голову, и из-за этого сравнения и ощущения, что я очень глупо влипла, захотелось убежать. Знала бы, никогда не согласилась! Но раз обещала креститься, тем более в рабочее время – то не убежишь ведь теперь. К тому же я ведь понимаю, как нужен нам хороший материал на первую полосу, да и премия, атласное платье, колечко с мухой…
Тут через туман, отделявший меня со священником ото всех остальных, пролез депутат Харитон с лицом хоть и торжественным, но с грамотно замешанной в него долей потусторонности – круглощёкий, розовый. Он, цветя сообразно минуте, обнял меня за талию, позируя Порохову. Но отец Андрей сдержанно ругнул – отойдите от крещаемой! И я догадалась, что розовый депутат станет моим крёстным отцом.
Отец Андрей, что-то долго-долго бубня и требуя за ним повторять, неожиданно макнул меня в купель головой, и я запомнила только резкую боль в шее, его обжигающую ладонь на затылке, и внезапную мягкость, ватность воды. Он обмакнул меня весьма щядяще – а я-то боялась, что потечёт тушь! Пока батюшка что-то своё бормотал, я приглаживала чёлку, соображая, что самое ужасное, кажется, уже позади.
Потом, после ещё кое-каких, предусмотренных таинством, копаний, наконец позволили одеться. Но тут обнаружилось, что водолазку мою унесла куда-то Полина Зотовна, а теперь она ругается на кладбище с Евген-Кузьмичём! Машинистка Марина побежала за ней, а кто-то протянул мне расписную шаль с кистями – чья-то незнакомая, очень белая рука высунулась будто из ниоткуда. Я выхватила шаль у руки и быстренько завернулась. И только теперь гул в моей голове стал стихать, а карусель притормозила, и я наконец увидала прямо перед собой редакционные лица и различила их голоса. Лица стояли счастливые и мне улыбались. Корректорша Клюквина, атеистка, блестела на заднем плане слезами.
Прибежала с водолазкой Полина Зо, лохматая и злая после кладбищенской ругани с Евген Кузьмичём, но увидев меня в цветастой шали, тоже расцвела и горячо, трижды поцеловала. Вообще, все они вели себя так, словно ещё недавно я была почти безнадёжно больной, а вот теперь, после окунания в холодную медную купель посреди заброшенной церкви, чудесно выздоровела и уж теперь буду радовать любой глаз. Подошёл и опечаленный ссорой Евгений Кузьмич, обнял и влажно чмокнул в обе щеки, но заодно целясь и в губы – ему не позволила этого Полина Зотовна, она меня вообще от него хорошо, профессионально охраняла.
Полина Зотовна зачем-то сунула водолазку ему, а он обиженно побрёл в угол храма, к большой тёмной иконе. За ним побежала машинистка Марина, и наконец мне помогли одеться. И тогда я уже вздохнула свободно и впервые прямо посмотрела на отца Андрея. Однако он уже не обращал на меня никакого внимания, что-то тихо говорил старухе возле окна, а она смирно кивала, глядя в пол.
Я огляделась. Глазам словно вернули нужную, привычную им свободу – я подняла голову и осмотрела пространство под куполом. Ничего там, оказывается, не было - множество простых овальных окошек, и из них шёл молочный, матовый свет. Подкуполье явно опустело, но в какой момент, я не заметила.
…Вечером праздновали событие в редакции. Полина Зотовна и машинистка Марина, обе сияющие, словно со мной произошло действительно что-то из ряда вон, торжественно, с самодельными стихами – на этот раз хоть не про грибы! - преподнесли мне супницу. Я заслуженно махнула тройной коньяк. Я смеялась вместе со всеми, и радовалась супнице.
Серёже Точильникову, самому доброму, потихоньку влюблённому в меня брокеру, пришлось отвозить меня домой на трамвае.
Мама не ругалась, ведь я теперь стала крещёная. Наконец-то из тебя всех чертей повыгнали, слава тебе, Господи! – умилялась она, отпаивая меня перед сном крепким байховым.
Кстати, большинство снимков у профессионала Порохова не вышли – что-то случилось со вспышкой. Всё вышло мутным, и лиц-то не различишь. Он ходил угрюмый, но Полина Зо ещё угрюмее. Потому что давать на первую полосу такой материал с пятнами вместо лиц было нелепо, и вся её идея пропала.
А я была счастлива! Мой позор, моё жуткое стояние в исподнем, в кремово-кружевном, из-за сломанной вспышки не увидят тысячи! Как повезло! Но приходилось через силу строить печальные глаза, чтоб не доконать Полину.
С Пороховым Полина Зотовна разругалась и обкричала его шантрапой, а меня утешала и вытащила из коробки почти удвоенную премию – за счёт гонорара невезучего стареющего фотографа… На следующий день она отпустила меня в отгул, и я истратила почти всё на божественные кооперативные мокасины из бежевой клеёнки и плетёную сумку с цветком. Потому что малинового атласа для платья, оказывается, вообще нигде не было, а стеклярусных мух уже раскупили.
А вместо моего крещения на первую полосу пришлось спешно искать что-то другое. Это уж Полина Зотовна поручила сникшему Киру. Он-то знал, чего теперь не придумай – всё будет негодно! Наконец поставили фото нашего продавца-сиротки, выпивохи и мелкого вора Леонтия с Подзеленья, и лживо подписали, будто он один из лучших в редакции, и что ему вручат приз! Приз ему в самом деле вручили - бесплатную протестантскую Библию, от которых у нас почему-то ломилась редакция. Говорят, Леонтий потом некоторое время почти не выпивал и старался соответствовать. Прославился наш Леонтий на весь город!
А мой крёстный отец Харитон, заботясь о духовном чаде, однажды притащил к нам домой, прямо на депутатской спине, громадный мешок сахару. Сахар в тот год давали жёстко по талонам и маме впервые не на чем было варить варенье из присланной карельской брусники. Папа был ошеломлён – депутат из телевизора, запыхавшийся, бордовый от усилия и вообще какой-то потный, расхристанный, вручает ему сахар на лестничной клетке! И всем стал потом рассказывать – вот какой у дочери крёстный!
После этого папа, кажется, малость даже зауважал религию. Правда, больше, после этого приятного случая с сахаром, я своего крёстного отца не видела – ведь теленовости не считаются? Пришлось мне духовно взращиваться самой, без его терпеливой помощи.
Говорят, этот депутат Харитон теперь пробился в очень большую политику и даже сидел в Думе. Весной мы встретили на проспекте Ленина его старенькую маму – она до сих пор прирабатывает к пенсии уборщицей в нашем жэке. Шепелявит, увидев нас – вот я деревенская дура-дурой, а трёх таких сыновей народила, что никак и не пойму теперь, чем оне там занимаются.
Старуха несла продавать на Белинский базар ушанку из здорово обглоданной молью нутрии. Оказывается, ушанка эта принадлежала сыну – Харитоша-то мой в Москве теперь, позвонила ему вчера: шапку эту, говорит, уже не буду носить, вот я и думаю, а чего ей валяться-то, пойду продам, всё-таки деньги…
Глава из повести "Крещение на первую полосу".