«Чтобы что-то изменить, нужно максимально расшатать систему». Два школьных директора спорят о том, каким должно быть современное образование

У диванных экспертов наверняка есть на этот счет свое мнение, но мы решили дать слово тем, кто разбирается в образовании по-настоящему: директор Европейской гимназии Иван Боганцев и директор центра образования № 548 «Царицыно» Ефим Рачевский обсуждают, что лучше — маленькая частная школа или большая государственная, как правильно выбирать учителей и не пора ли отменить перемены и звонки.


Европейская гимназия открылась в 1992 году, это одно из первых частных общеобразовательных учреждений в постсоветской Москве. Гимназия входит в число 189 российских школ, сотрудничающих с ЮНЕСКО. Ее руководитель Иван Боганцев — директор с марта 2018 года — считает, что только в маленькой школе возможно выстроить доверительные отношения с детьми, а образовательный процесс сделать максимально эффективным.

Школа № 548 «Царицыно» работает с 1936 года, она пережила войну, расселение коммуналок, застройку спальных районов. Состоит из семи отдельных зданий, к которым скоро прибавится восьмое — школа «ЗИЛАРТ», рассчитанная на 2500 учеников. Ефим Рачевский — директор с 1985 года — убежден, что размер не имеет никакого значения и всё решают кадры.


И. Б.: В некоторых интервью вы говорили, что большая школа обладает рядом преимуществ. Я не согласен. Мне кажется, что плюс здесь только один — экономическая выгода, а с идеологической точки зрения — сплошной проигрыш.

Е. Р.: А представьте себе, что огромный, на 100 тыс. квадратных метров, торговый центр — к примеру, «Каширская Плаза» — перенесли в какой-нибудь отдаленный район Алтайского края, в деревню, где живет от силы 500 человек. Ему же там совершенно не место, логично? Тут я беру самый тупой и простой признак: большое, компактно проживающее население — большие школы. В других случаях такой формат неактуален.

И. Б.: Мне всё равно непонятно, почему в густонаселенных районах нельзя открыть несколько небольших школ, которые располагались бы пусть даже на первых этажах зданий. У такого формата учебных заведений есть свои плюсы: маленькая школа становится сообществом, и родители могут выбрать наиболее близкие им идеологию и ценности. Ведь до сих пор спорят, должно ли образовательное учреждение специализироваться на чём-то или, наоборот, быть комфортной средой для каждого. А ответ-то простой: школы нужны разные.


Иван Боганцев


Е. Р.: Может ли маленькая школа быть плохой?

И. Б.: Абсолютно точно может.

Е. Р.: А большая школа — хорошей?

И. Б.: Безусловно.

Е. Р.: На этом мы можем закончить, потому что в таком случае наш диалог не имеет никакого смысла.

И. Б.: …точно так же, как и спор о лучшей форме государственного устройства: демократия, монархия или диктатура? Может ли последняя быть «хорошей»? Конечно! Если правитель просвещенный.

Е. Р.: Как мы помним, Третий рейх был парламентской республикой.

И. Б.: Да, но по статистике большинство демократий всё же как-то «выруливает», а вот диктатуры в общем случае скатываются в террор. И потому в целом кажется, что одна форма привлекательнее другой.

Е. Р.: Вы задали мне вопрос, в чём преимущества большой школы. Я отвечаю: возможность выбора. Выбора чего? Программы. А можно ли сделать программу максимально индивидуальной? Да. Для этого существует определенная логистика и контент.


Главное в школе — учитель. Остальное вторично. Следовательно, размер учебного заведения роли не играет.


Что зависит от директора? Всё. И эта форма правления сопоставима с диктатурой. Может ли наделенный неограниченными полномочиями властитель быть просвещенным? Вы уже ответили на этот вопрос.

Не будем забывать и об экономической выгоде, о чём вы также упомянули.


Школа не может быть лучше своих учителей, а они, увы, имеют свойство хотеть есть, ездить в Турцию на каникулы, покупать хорошие книжки.


Обеспечить достойные зарплаты в маленькой школе — трудновыполнимая задача, а вот в большой она решаема. За счет чего? Самый тупой ответ: за счет сокращения административного аппарата и существенной экономии на хозяйственных расходах. В маленьких сельских школах на одного взрослого иногда приходится 0,6 ребенка. Я не очень помню средний международный показатель (китайцев мы в расчет брать не будем, там в классах по 50 детей) — но, например, в Норвегии это соотношение колеблется между 12 и 16. В моей школе на одного взрослого приходится 11,5 ребенка.

И. Б.: Но так ведь было не всегда. Как обстояли дела в первой школе, в которую вы пришли работать директором?

Е. Р.: Я начал работать в 1985 году. Школа была крошечной, человек на двести, и первый год я потратил на войну с трубой, которая протекала в подвале (даже комары появились в декабре). Мы редко говорили о «ценностях», а слово «идеология» у нас ассоциировалось с идеологическим отделом райкома КПСС. Мы как-то жили без всяких педагогических теорий, которые нам были тогда не очень хорошо знакомы. Знали, что в 8:30 начинаются уроки. Знали всех детей. Имелось пианино. Педсоветов почти не проводили. Учителей было человек двадцать пять. Двое пьющих — по пятницам. Военрук всё время рассказывал, как они с помощью одного танка взяли крупную железнодорожную станцию в Польше, когда разведали с товарищами, что там стоит эшелон с цистерной, заполненной чистым спиртом, хотя до того эту задачу целая дивизия выполнить не могла. Потом, правда, я выяснил, что такую же историю рассказывает каждый школьный военрук.

И. Б.: Помимо размеров, отличалась ли чем-то еще эта школа от той, которой вы руководите сейчас?

Е. Р.: Сейчас нет пьющих — ни одного. И детей не всех я по походке узнаю́ — а тогда мог.

И. Б.: Скучаете по той школе?

Е. Р.: Только когда вспоминаю себя молодым. Мы ведь не ушли из той школы, а вместе с ней переехали в другое место, потому что в районе кончились дети. Там промзоны большие, и учеников становилось всё меньше и меньше. Ничего особенного я в то время не задумывал и не задумываю до сих пор. Просто что-то получилось, что-то нет.

И. Б.: Можете рассказать о том, что не получилось? Мне это интересно как директору, который часто принимает решения, и всегда — во благо детей, но результат иногда выходит обратным.

Е. Р.: Что-то я стал слишком самонадеянным — пытаюсь вспомнить, но не могу…

И. Б.: Случалось ли такое, что вы взяли какого-то учителя — а потом поняли, что это огромная ошибка?

Е. Р.: Подобное иногда происходит. Но это так себе ошибка: расстались с одним — взяли другого.

И. Б.: Мне от этого больно, всякий раз переживаю такие эпизоды как собственную неудачу. Недавно я встречался еще с одним директором, Кириллом Медведевым из «Новой школы», и он сказал: «А я отношусь к этому по-военному. Командир посылает солдат в бой и точно знает, что кто-то не вернется, зато батальон выполнит задачу». Говорит, натренировал себя думать так обо всех своих решениях в школе, заранее подготовившись к тому, что в большинстве случаев будут проигравшие и недовольные.

Е. Р.: Я пытаюсь вспомнить, сожалел ли я хоть раз, когда от меня уходили учителя. Это важный момент, почти то же самое, что расставание с любимой женщиной, даже острее. И всё же нет, такого не было. Случалось, что я сам выгонял сотрудников, но это другое чувство.

В педагогике (которую я, к слову, вообще наукой не считаю) используется термин «встреча». В связи с этим расскажу один кейс. У нас есть учитель по кличке Полковник — в прошлом офицер химических войск. Очень хорошо знает химию, особенно органическую. И те, кто в старшей школе выбрали для себя этот предмет, ходят за ним толпой и хотят постоянно быть со своим учителем, как и он с ними. Но если Полковник попадает к детям, которым химия непонятна и не нужна, те требуют немедленно его уволить. И я однажды даже попытался, и тогда первая группа пришла ко мне, угрожая чуть ли не голодовкой. Так вот: у них с Полковником «встреча» произошла, а у вторых — нет.

Решающую роль здесь играет индивидуализация программы (насколько такое вообще возможно в массовой школе). Это ведь не только листочек «сюда ходи — туда не ходи», а организация комфортных и продуктивных диалогов, и за них я, как директор, несу ответственность. Если я отниму химика у всех и отдам только влюбленному в него меньшинству, сразу встанет вопрос о зарплате. И вот тут уже мне надо будет исхитриться, придумать какую-нибудь персональную надбавку, которая позволит ему заниматься любимым делом с теми, кому он нужен.

И. Б.: И этот кейс идеально иллюстрирует мой тезис об экономических преимуществах большой школы.

Е. Р.: Да, в маленькой школе такое технически невозможно — вам нужен всего один учитель химии.

И. Б.: Вам самому было бы интересно возглавить маленькую школу с одним учителем химии?

Е. Р.: Для меня интересно то, что реалистично. Возглавить маленькую школу — это не реалистично. Во-первых, мне придется покинуть мое нынешнее место работы, а я уже старый и не хочу ничего покидать. Во-вторых, сейчас мы строим еще одну школу на 2500 человек [общеобразовательное учреждение с детским технопарком «Кванториум» в новом жилом микрорайоне «ЗИЛАРТ» на территории бывшего завода им. Лихачева; сроки открытия пока неизвестны. — Ред.], и там полно интересных задач.


Ефим Рачевский


И. Б.: Как вы набираете новых учителей?

Е. Р.: Первый фильтр — общая культура: как говорит, что читает, смотрит ли телевизор больше трех часов в неделю. Второй — профпригодность. Меня интересует, как учитель математики решает задачи. При этом я еще прошу его написать коротенький диктант.


Высший идиотизм — это когда завуч, имеющий базовое образование филолога, просит учителя математики посчитать процент успеваемости, потому что сам не умеет.


Или наоборот, когда преподаватель физики зовет на помощь словесника, чтобы тот проверил орфографию в его письме, которое он отправляет в какую-нибудь инстанцию. Поскольку публичное пространство теперь стало максимально широким, я считаю, что владение языком, как устным, так и письменным, — это составная часть культуры учителя. В мифы о врожденной грамотности не верю. Зато точно знаю, что у людей читающих она есть, а у нечитающих ее нет. И поэтому от руки написанная автобиография, которая прикрепляется к личному делу, мне показывает, что́ человек читал, как читал и читал ли вообще.

Еще один фильтр — запуск учителя в массы. Я обязательно смотрю на внешность и пытаюсь вычислить степень отвращения, которую она вызовет у детей. Я не ориентируюсь на модельные представления о красоте, маскулинности и т. д. Но есть обаяние и способность слушать и слышать. Ну а дальше испытательный срок, установленный законом, — три месяца.

И. Б.: Расскажите о новой школе: какая из ваших текущих задач самая сложная?

Е. Р.: Одна из моих задач сейчас — запустить бациллу традиций и культуры старой школы в новую. Это что-то вроде колонизации — очень сложный процесс, но результат достижимый. Вы сами сказали: ценности «задают» директор и его команда. Что такое хорошо и что такое плохо, решаю я, уж простите за монархизм. Следовательно, мы и насаждаем у себя в школах ценностный ряд. А с этим у меня всё просто. Главное — максимальное доверие. Про говно я рано или поздно узнаю. А самое мерзкое говно — это ложь. Вот и всё. Больше ничего не надо.

И. Б.: Если бы я получил новое здание и возможность его развивать, то делал бы всё совершенно иначе. Вы использовали слово «колонизация», то есть переселяете часть учителей вместе с ценностями, которыми они «заражают» коллектив и учеников. А мне кажется, что в новой школе эти ориентиры нужно устанавливать, учитывая специфику и потребности местного сообщества.

Е. Р.: Вы сейчас привели аргумент «спрос определяет предложение», но это иллюзия! Если люди не знают ничего о товаре или объекте, то и пресловутый спрос у них не рождается.

И. Б.: Но у них есть собственные интересы, которые нужно принимать во внимание. Да, вы не должны идти на поводу, но обязаны вести их за собой — именно их, а не ту безличную массу, которая во всех районах примерно одинаковая.

Е. Р.: Приведу пример того, о чём вы говорите. Мы в Орехове-Борисове десантировались в 1985-м.


Территория активно застраивалась в конце 1970-х. И ситуация тогда была веселой: между жителями четной и нечетной сторон Каширского шоссе шли войны, суровые побоища с участием подростков и мужиков постарше.


Воевали не «за что», а «почему». Это же были выселки, как и любой спальный район. Кто-то раньше жил в Марьиной Роще, другие — где-то еще, но, переехав сюда, все оказались в ситуации поиска идентичности. И единственным маркером для них оказался территориальный. Иных забав, кроме продовольственных магазинов, не было. И эти войны шли до 1985 года.

Для любого кровопролития нужен повод. Школа располагалась на четной стороне, а, скажем, девочка Маша жила на нечетной, и кто-то про нее сказал правду, не станем уточнять какую. Мне доложили, что через два дня в 16:00 будет кровопролитие на поляне под царицынским мостом. Милиция в такие дела не вмешивалась — страшно, а вдруг цепью перетянут? У меня же было преимущество: школа находилась на четной стороне, а мой дом — на нечетной, и потому я в какой-то степени был своим и для тех, и для других. И вот в указанный день наша учительница географии, которая жила на 17-м этаже, позвонила мне по домашнему телефону и сказала: «Идут».

Мы со школьным водителем дядей Колей приехали к месту схватки. Девочка Маша с подружками сидела на пригорке и ждала, когда же начнется сражение в ее честь. Я вытащил из машины дядю Колю, который потерял ногу на афганской войне, задрал ему штанину и спросил: девочка Маша, конечно, красивая, но вы хотите, чтобы у вас было то же самое? И все задумались. Потом мы достали из багажника три ящика Coca-Cola, которая тогда еще была в диковинку, и вместе распили ее. Войны прекратились.

А в 1987 году мы открыли школьный кооператив. Купили станки и изготавливали допустройства для лифтов. И получали неплохую прибыль — по 100 рублей, в переводе на сегодняшние деньги — тысяч сорок. Я считаю, что умение зарабатывать — одна из ключевых компетенций и это очень хорошо для ребенка. Как раз то, о чем вы говорили, призывая меня понимать и принимать потребности людей.

И. Б.: В «ЗИЛАРТе» живут люди с несколько иными ценностными установками, чем в Орехове-Борисове. Когда я говорю, что строил бы новую школу по-другому, то имею в виду, что отталкивался бы не от идеи колонизации, а от того, какие ценности нужно взрастить.

Е. Р.: Различаются ли жители «ЗИЛАРТа» и Орехова-Борисова? Да — годовым доходом. Но и у тех, и у других потребность одна и та же, просто кто-то говорит о ней, а кто-то нет: здоровье детей и хорошее образование.

И. Б.: Кстати, что вы думаете о московском рейтинге школ?

Е. Р.: Я однажды решил проверить, как распределяются его участники по карте города. Получил следующее: лидирующая двадцатка, за исключением двух-трех школ, — это Северо-Запад, Центр, Кутузовский и Ленинский. К тому же большинство из них набирает детей с 7-го класса. А мы — с трех лет (запись идет через портал госуслуг), не зная, что у них там будет с ЕГЭ и олимпиадами.

И. Б.: Но вы можете посмотреть на родителей.

Е. Р.: Вам знакома фамилия Тубельский? [Александр Наумович Тубельский — директор легендарной Школы самоопределения в Москве. — Ред.] Так вот, Саша всегда говорил: «Я на маму смотрю». И мы тоже! Но на портал госуслуг влиять не можем, лишены этого права.

И. Б.: А если бы у вас всё же была такая возможность?

Е. Р.: Тогда я включил бы кое-какие элементы селективного отбора. В случае с ребенком шести-семи лет, когда еще трудно просчитать его интеллектуальные способности, я бы смотрел на степень включенности семьи, на культурный контекст, в котором он растет. Собственно, всё, о чем писал и говорил Тубельский.

И. Б.: У вас учатся необычные дети — точнее, обычные дети, у которых есть проблемы. Как вы их решаете?

Е. Р.: У нас есть очень медлительные дети, для которых единый государственный экзамен — смерть. Потому в школе действует запрет на употребление слова «ЕГЭ» до 9-го класса. В конце концов, это просто одна из форм проверки знаний, а всё, что кроме, гораздо важнее.


И вообще статистика показывает, что, если ребенок хотя бы 60% своего времени посвящает учебе, он обречен хорошо сдать экзамен.


Еще в феврале я обычно отменяю домашнее задание на две-три недельки, потому что они к этому времени уже устают. И знаете, кто всегда первыми начинают возмущаться?

И. Б.: Родители?

Е. Р.: Я не мог понять почему, пока мне не позвонил известный доктор педагогических наук и не сказал: что ж ты, скотина, делаешь?! Оказывается, он пришел домой, хотел хоккей посмотреть, а его внуку, который у меня учится, ничего не задали, и с ним нужно было чем-то заняться.

И. Б.: А я в этом году с сентября отменил звонки. И знаете, родители меня чуть на вилы не подняли!

Е. Р.: А что это дало?

И. Б.: Психологический комфорт. Мне, как представителю администрации, переживать звонки было просто тяжело. Учителю приходилось обрывать мысль, которую он развивает.

Люфт в конце и начале работы позволяет сделать занятие более пластичным: ты можешь задержать урок на пару минут — или, наоборот, отпустить детей раньше. Мы же все прекрасно знаем, что звонки — это наследство фабричной идеологии. Кажется, их отмена — явное изменение к лучшему. Но даже такое простое решение далось школьному сообществу с большим трудом.

Я философ по образованию, и помню, что Аристотель советовал: если палка согнута влево, а тебе нужно ее выпрямить, сгибать надо вправо. То есть, чтобы что-то изменить, необходимо максимально расшатать систему. И мне кажется, что мы должны делать всё, чтобы эту архаичную школьную структуру как-то модифицировать. Даже при огромном желании и усердии что-либо «расшатать» в полном смысле слова нам вряд ли удастся, но, может быть, мы всё же приведем ее к какой-то более человеческой форме.

Я недавно был в Финляндии и заметил, что там есть школы, в которых нет не только звонков, но и перемен. Понятно, что урок начинается и заканчивается, что дети переходят из класса в класс и как-то проводят время между занятиями. Но при этом в головах у них нет установки «40 минут меня мучат — потом 10 минут я живу в свое удовольствие». Возникает единый образовательный поток. Звонки в школе я с боем упразднил, но проделать то же с переменами мне вряд ли удастся. Однако все эти изменения — в структуре, в подходе, в том, что касается места обучения: проходят занятия в классе или где-то еще, — очень важны.

Поделиться