Один мир, один Бог

Религия в пределах только разума

Для многих христиан жизнь Иисуса означает появление совершенно нового Бога – Бога всеобщей любви. Еврейская Библия – т. н. «Ветхий Завет» – изобразила Всевышнего откровенным националистом (как сказали бы сегодня, «произраильски настроенным»), временами воинственным (одобряющим, в частности, истребление иноверцев) и суровым нередко даже по отношению к собственному избранному народу. Но затем пришёл Иисус, и всё резко изменилось. Спаситель, как описывают его в Евангелиях, призывал учеников творить милостыню, не взирая на этнические различия – как в притче о добром самаритянине – и даже более того – возлюбить врагов своих. Он учил «подставить другую щеку», сказал, что кроткие наследуют Землю и предостерег против излишнего самодовольства («пусть тот, кто сам безгрешен, первым бросит в неё камень»). Даже на кресте Иисус обнаруживает сочувствие к собственным мучителям: «Отче, прости им, ибо не ведают они, что творят».

Во всех этих замечательных высказываниях забавно то, что ни одного из них нет у Марка – в Евангелии, написанном раньше прочих, которое сегодня большинство исследователей Нового Завета считают наиболее достоверным (или, как скажут некоторые, наименее недостоверным) путеводителем по жизни Иисуса. У Марка Спаситель не то, что не прощает безропотно своих убийц, но как будто даже удивлён Распятию и едва ли особенно рад ему («Боже, Боже мой, почему Ты меня оставил?»)[1]. У Марка нет ни Нагорной проповеди – а значит и Блаженств – ни доброго самаритянина; наиболее откровенно Сын Божий высказывается здесь по поводу межнациональных отношений, когда сравнивает женщину с собакой – потому только, что она не израильтянка.

Более привычный Иисус – тот, что проповедовал терпимость и милосердие без различия национальностей – появляется в Евангелиях от Матфея и Луки, написанных видимо одним – двумя десятилетиями позже Марка – то есть примерно через полвека после Голгофы. Одной этой сравнительно поздней датировки свидетельства о «добром» Иисусе достаточно, чтобы заставить нас усомниться, таким ли уж добрым был на самом деле тот, настоящий – «исторический» – Иисус? И действительно некоторые исследователи задались этим вопросом. Однако их оттеснили на задний план те учёные, которые придерживаются взглядов, гораздо менее опасных для современного христианства – а именно, что исторический Иисус на самом деле проповедовал безграничную любовь, и если какие высказывания и были ему приписаны post-mortem, то как раз самые нелиберальные. В этом направлении дрейфует и широко известный «Семинар Иисуса», в рамках которого бесчисленные учёные озвучили свою позицию относительно различных высказываний Спасителя, дав таким образом своеобразную коллективную оценку их достоверности.

Зачем некоторым исследователям могло понадобиться преуменьшать значение наиболее раннего из описаний Иисуса, предпочитая ему те, что были составлены позже – когда вокруг личности Спасителя успели накопиться легенды? Отчасти, наверное, потому, что некоторые из них – христиане. Или по крайней мере были когда-то христианами – и всё ещё сохраняют пиетет к вере своих предков. Хотя, есть также и ещё одна причина: ведь как объяснить, почему вдруг целая мифология про «доброго» Иисуса сформировалась через десятилетия после Голгофы? Что в конце концов могло подвигнуть ранних христиан на изобретение доктрины братства, не знающего ни государственных, ни этнических границ?

Ключи к этой загадке стали обнаруживаться в последние годы – причём довольно своеобразные ключи: не какие-нибудь считавшиеся давно утраченными свитки или артефакты, а явления современного мира, которые можно наблюдать ежечасно. Всё более и более очевидным становится, насколько глобализирующийся мир похож на тот, в котором после смерти Иисуса формировалось христианство. И в этом свете весьма логичным представляется, что ранние приверженцы распятого Спасителя могли разработать теперь уже привычное для нас учение христианства, которое затем возможно было приписано самому Иисусу.

Главным создателем этого учения, похоже, был Павел, чьи послания – письма к объединениям последователей Иисуса – являются древнейшими сочинениями Нового Завета. Если рассматривать Павла не только как проповедника, но как делового человека – который пытался построить религиозную организацию, охватывавшую всю Римскую империю, тогда его писания читаются совершенно иначе. Для Павла те элементы христианского учения, которые представляются наиболее привлекательными сегодня, были своего рода инструментами бизнеса, позволявшими ему использовать информационные технологии своего времени – послания – для продвижения бренда – своего и Иисуса – по всему колоссальному открытому, многонациональному рынку, известному как Римская империя.

Для обычных христиан это может показаться вдвойне удручающим. Во-первых, Иисус на самом деле не был никаким Спасителем: он не проповедовал глубокие моральные истины, придававшие вес утверждениям, что он-де был сыном всеблагого Господа. И что всего неприятнее: эти истины, всё-таки ставшие в конечном итоге частью христианской традиции, оказались плодом не столько философских размышлений, сколько сугубо практических соображений, а также иных, до обидного светских факторов.

Спору нет, всё это подрывает претензии самих христиан, что поклоняясь Иисусу, они исповедуют единственное явление Господа в мир во плоти – а следовательно обладают сокровенным знанием тайн божественного Проведения. Однако на фоне прочих разоблачений Писания подобный подход представляется вполне совместимым с религиозной верой – поскольку не отрицает Проведения в принципе. На самом деле даже подчёркивает его необходимость. Ведь становление раннего христианства иллюстрирует наличие в человеческой истории определённого нравственного содержания – некоей динамики, которая пусть неровно, но постоянно расширяет границы терпимости, пожалуй даже дружелюбия. А если история сама собой открывает нравственные истины – неважно, при посредстве каких мирских инструментов – значит возможно у человеческого существования всё-таки есть некая высшая цель?

В любом случае, есть или нет у истории смысл, но присутствие в ней моральной динамики отрицать сложно. Начиная с Каменного века масштабы социальной организации всё время расширяются: от сообщества охотников и собирателей к городам-государствам, от них – к империям и так далее. Нередко этот процесс приводит к установлению взаимопонимания между выходцами из разных странах, принадлежащих к различным народам и религиозным общинам. На самом деле в периоды, формативные для истории ислама и иудаизма, мы наблюдаем то же самое, что и в случае с христианством: имперская, многонациональная среда в итоге благоприятствует терпимости в отношениях между этносами и религиями.

Теперь, когда мы приближаемся к глобальному уровню общественной организации – и видим, как социальному порядку здесь угрожают раздоры между религиями Аврамова корня – становится очевидно, что сегодня необходим новый всплеск нравственного прогресса. Успех представляется далеко не очевидным, но по крайней мере история раннего христианства – как прочем и всех авраамических религий – позволяет хотя бы на него надеяться. Каким бы мрачным ни казался время от времени глобализующийся мир, но всё-таки история ещё может иметь счастливый конец – такой, чтобы обнаружил всё лучшее в религии, как сама она обнаруживает всё лучшее в людях.

«Апостол Павел» не был одним из 12 апостолов Иисуса. Совсем наоборот: после Голгофы он по всей видимости преследовал учеников Христа. Согласно Деяниям, Павел «терзал церковь, входя в домы, и, влача мужчин и женщин, отдавал в темницу». Но затем, собираясь таким же образом разделаться с сирийскими приверженцами Иисуса, он пережил своё обращение «а пути в Дамаск». Павел был ослеплён светом и затем услышал голос Спасителя. Это заставило его изменить свои взгляды. Павел в конце концов решил, что Иисус – есть путь спасению, и посвятил остаток своей жизни распространению этой истины. В чём и преуспел.

Павел, хорошо образованный еврей из города Тарса, давно уже признаётся фигурой, чье влияние на христианство было едва ли не большем, нежели самого Иисуса. Не менее очевидно – и совсем не удивительно – что именно Павел был главным пропагандистом ценностей, которыми христианство славится в первую очередь – а именно любви и братства. Тринадцатая глава его первого послания к Коринфянам включает оду любви настолько сильную, что она звучит главной темой и на современных свадьбах: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится …» (1 Кор. 13, 4) И он же в своём послании к Галатам знакомит нас с известной идеей Нового Завета, что братство не знает этнических, классовых и даже – несмотря на коннотации, заложенные в самом термине – половых различий: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет ни мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3, 28).

Конечно, поскольку Павел писал после Голгофы, то естественно предположить, что и идеи эти он черпал из учения Спасителя. Однако, если принять во внимание, что Иисус в Евангелии от Марка произносит слово «любовь» лишь дважды – тогда как Павел употребляет это слово 10 раз в одном только послании к Римлянам – то сам собой напрашивается обратный сценарий: возможно, как раз Евангелие от Марка, составленное вскоре после завершения проповеди Павла, во многом избежало её влияния и следовательно лучше сохранило образ исторического Иисуса, нежели те Евангелия, что были написаны позже, когда наследие Павла уже успело распространиться.

Но есть в этом сценарии одно место которое всегда вызывало вопросы, а именно откуда взялся у Павла этот акцент на любовь, не знающую этнических границ? Ведь из сути его проповеди ничего подобного не следовало. Учение Павла можно разделить на четыре части: долгожданным Мессией, Христом был Иисус; Мессия умер, тем самым как бы искупив грехи человечества; люди, которые в это уверовали – т. е. приняли спасение, принесённое им Христом – будут иметь жизнь вечную; однако с принятием этой веры стоит поторопиться, поскольку Судный День уже близок. Возможно, в этой проповеди любящий Бог и подразумевается, однако о том, что людям важно любить друг друга, ничего прямо не говорится – а тем более об универсальном характере этой любви.

Почему вдруг Богу, чья любовь не знает ни расовых, ни географических границ, понадобилось доверить эту истину именно Павлу? Потому, что тот от природы был человеком толерантным, полным любви – и такие же чувства без особых усилий вселял во всякого встречного без особых усилий? Вряд ли. В тех же посланиях – где, как можно предположить, личность Павла отразилась достаточно приглаженной – мы видим, как апостол объявляет, что с ним в вероучении последователи Иисуса должны быть «прокляты» – то есть обречены Богом на вечные муки. Учёный Джон Гейджер в своей книге «Заново открывая Павла» пишет, что тот был «сварливым дельцом от религии, которого жестоко ругали и ненавидели другие апостолы из числа последователей Иисуса»

Нет, корни учения Павла о межэтнической любви лежат отнюдь не в его личном милосердии – хотя этого добра он, насколько мы можем судить, в течение своей жизни действительно успел поднабраться. Его проповедь стала результатом взаимодействия личных амбиций Павла и социальной среды, в которой он действовал.

Для Римской империи столетие после Голгофы стало временем больших перемен – и переездов. Люди из деревень и маленьких городков устремились в мегаполисы, где сталкивались с незнакомыми обычаями и культурами – причём часто им приходилось всё это переживать, не имея поддержки близких. Ситуация чем-то напоминала начало XX века в Соединённых Штатах, когда индустриализация погрузила многих американцев в суету больших городов, вдали от патриархальных семейств. Тогда – по словам социолога Роберта Патнема – массы лишённых корней горожан смогли найти опору в быстро растущих общественных организациях, таких, как «Рыцари Колумба» или «Ротари Клаб». Резонно было бы предположить, что в ранней Римской империи в сходных условиях могли расплодиться аналогичные структуры. И действительно в позднеантичных городах наблюдается заметный рост числа добровольных объединений. Некоторые из них имели цеховой характер, другие больше походили на клубы, третьи представляли собой религиозные культы (в античном смысле слова, т. е. «объединения почитателей одного или нескольких богов», а не «тоталитарные сект», как сегодня). Однако вне зависимости от формы подобные объединения часто становились «фиктивной семьёй» – по меткому определению одного исследователя – для тех, чьи настоящие семьи остались где-нибудь в далёкой деревне или городке.

Квазисемейные функции, которые эти группы осуществляли, варьировались от сугубо материальных – например, погребения умерших – до психологических: создания у людей ощущения, что кому-то они небезразличны. И в том, и в другом отношениях церковь вполне соответствовала требованиям времени. Что касается материального, она, по словам классика Э. Р. Доддса, обеспечивала «ключевые элементы социальной защиты: заботилась о вдовах, сиротах, стариках, безработных и инвалидах; бедным давала средства на погребение, а во время чумы давала уход больным». В плане же психологическом слово «брат» в сочинениях Павла служит синонимом последователя Христа. Таким образом, церковь была одной большой семьёй.

Таким образом то, что Павел называл «братской любовью», было в каком-то смысле всего лишь продуктом эпохи. Христианская церковь давала ощущение семьи, в котором люди нуждались – как делали это и другие подобные организации. В те времена все они обычно назывались общим именем «тиасос» – «братство». Иначе говоря, сама по себе «братская» терминология не была чем-то новым.

И всё-таки, в раннехристианских сочинениях «понятийный аппарат родства употребляется в масштабах, не имеющих параллелей в общественных организациях той эпохи», пишет Джозеф Хеллерман в своей книге «Античная церковь как семья». В том самом послании к Коринфяном, которое цитируется чуть ли не на каждой свадьбе, Павел употребляет обращение «братья» более 20 раз.

Павел как топ-менеджер

К чему были все эти игры в семью? Потому, что Павлу не достаточно было создать общину в одном только Коринфе. Он хотел наделать франшиз – конгрегаций последователей Иисуса – по всем городам Римской империи. Эти имперские амбиции, похоже, и придали проповеди Павла характерный акцент на братскую любовь, которого она, возможно, так никогда бы и не приобрела, удовольствуйся апостол «тихим семейным бизнесом».

Всякий, кто в античном мире хотел учредить широкомасштабную организацию, сталкивался сразу с двумя большими технологическими проблемами: транспортной и информационной. В те времена информация не могла двигаться быстрее человека, служившего её носителем. А тот в свою очередь был ограничен в скорости животным, которое несло его. Как только Павел, основав одну общину, уезжал, чтобы создать следующую в каком-нибудь отдалённом городе – всё, он оказывался как бы на другой планете. Часто наведываться с инспекциями апостол, понятно, не мог, контролировать глав местной церкви дистанционно – тоже: электронную почту ещё не придумали.

Столкнувшись с тем, что сегодня нам кажется чудовищными технологическими трудностями, Павел извлёк всё возможное из доступных тогда информационных технологий – а именно посланий. Он рассылал письма по дальним общинам, стараясь, чтобы они придерживались его главной идейной линии. О результатах мы сегодня можем судить по новозаветным посланиям Павла (или по крайней мере тем 7 из 13, которые большинство учёных считают подлинными), написанным в основном через два или три десятилетия после Голгофы. Эти письма – не просто захватывающие духовные размышления, но инструменты разрешения административных проблем.

Возьмём, например, знаменитую оду любви из первого послания Коринфянам. Павел написал это письмо в ответ на кризис. После его отъезда из Коринфа тамошнюю церковь расколола фракционная борьба, а у самого апостола появились соперники. В начале письма Павел сокрушается, что одни из членов конгрегации говорят «Я – Павлов», тогда как другие – «я Кифин» [Кифа – другое имя апостола Петра.].

Было и другое препятствие. Многие в церкви – «энтузиасты», как называют их некоторые исследователи – верили, что имеют прямой доступ божественному знанию и вообще близки к духовному совершенству. Кое-кто думал, что не нуждается в церковном руководстве в моральных вопросах. Наконец, некоторые козыряли дарами Духа Святого дарами, «непроизвольно» начиная говорить на «иных языках» в ходе богослужения[2]. Это могло раздражать более скромных верующих, а в больших дозах – даже сорвать службу. Как писал немецкий учёный Гюнтер Борнкамм: ««Энтузиастов» отличало то, что они не признавали за собой моральных обязательств по отношению к остальным».

Другими словами – им не хватало братской любви. Поэтому Павел так однообразно и спекулирует на этой теме в первом послании к Коринфянам и особенно – в 13-й главе. Именно их – членов конгрегации, срывающих богослужение своими полиглотскими выходками – подразумевает апостол, когда пишет: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая. Или кимвал звучащий». И когда Павел говорит: «Любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится», – он порицает коринфян, использующие свои духовные дары – не важно, сверхъестественное ли постижение языков, прорицание или даже щедрость – напоказ, чтобы выделиться.

Красота «братской любви» не ограничивалась только тем, что она укрепляла христианские общины изнутри. Взывая к родственным чувствам, Павел получал возможность утвердить свой авторитет за счёт соперников. В конце концов, разве не он основал семью коринфских христиан? Апостол говорит коринфянам, что «не к постыжению вашему пишу сие, но вразумляю вас, как возлюбленных детей моих… Я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу».

Останься Павел среди коринфян, он мог бы удержать единство конгрегации одной силой своего присутствия, особенно не прибегая к проповеди единства – необходимости всем братьям быть едиными «в теле Христовом». Но потому, что он чувствовал потребность двигаться дальше, чтобы насаждать церкви по все империи, он вынужден был также прививать братскую любовь в качестве доминирующей ценности и культивировать её со всем усердием. Что касается 13 главы 1-го послания к Коринфянам, то мы в результате получили один из самых совершенных образцов западной литературы – пусть даже более прекрасный вне контекста, чем в контексте.

Таким образом, с точки зрения амбициозного проповедника раннего христианства учение о братской любви обладало как минимум двумя достоинствами. Во-первых, узы братства добавляли церквам привлекательности – так как обеспечивали семейное тепло, которого так не хватало многим людям в условиях урбанизации и постоянной неопределённости. Как писала Элен Пейглс в своей книге «По ту сторону веры»[3]: «С самого начала чужаков на собрания христиан привлекало… существование группы, соединённой духовной силой в своего рода большую семью» [И Павел без сомнения желал, чтобы его церкви так и выглядели – привлекательно. В 1-м послании к Коринфянам он пишет: «Если вся церковь сойдётся вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, - то не скажут ли они, что вы беснуетесь?» (1 Кор. 14, 23).]. Во-вторых, учение о братской любви стало формой дистанционного управления – инструментом, с помощью которого Павел учение о братской любви стало формой дистанционного управления - инструментом.рующие, - то не скажут ли они, что вы беснуетесь?амог на расстоянии поддерживать внутреннюю сплочённость общины.

Сама по себе тема братства, наверное, не потребовала бы новшеств доктринального характера. Задолго до Павла в еврейской Библии людям было сказано: «Возлюби ближнего как самого себя» – предписание, которое, как считает большинство учёных, первоначально касалось только взаимной любви между израильтянами (этот же фрагмент в Евангелии от Марка цитирует Иисус). И насколько мы знаем некоторые из общин, основанных Павлом, не были этнически гетерогенными – а значит их внутренняя сплочённость требовала не более, чем подобной внутриэтнической солидарности. Так что же именно в личном опыте Павла питало эти специфически христианские коннотации братской любви – а именно её «универсальный» характер, не знающий ни национальных, ни государственных границ?

Часть ответа заключается в том, что преодоление этнической замкнутости составляло неотъемлемую часть того, как Павел понимал свою вдохновленную свыше миссию. Он должен был стать апостолом для неевреев и как иудей – понести спасительную благодать Царя Иудейского – Иисуса Христа – за пределы еврейского мира, ко многим народам [Причём, эту идею он едва ли воспринял от Иисуса: призыв от его имени к обращению инородцев помещён в самом конце Евангелия от Марка и по всей видимости был добавлен к основному тексту много позже]. Здесь, у самого истока своих больших начинаний, Павел уже пересекает тот моральный Рубикон, который обычно ассоциируют с его же знаменитыми словами, что нет более «ни Эллина, ни Иудея», и что всем доступно спасение во Господе.

Уравняв иудея и эллина, Павел в каком-то смысле поставил прагматические соображения выше Писания. По словам самого апостола, легитимация его миссии к неевреям содержится пророческих текстах Библии – в особенности в апокалипсических отрывках из Исайи, где на полтысячелетия ранее изображено пришествие Мессии и сильно запоздалый всемирный прилив благоговения перед Яхве. Однако эту часть книги Исайи трудно назвать декларацией равенства между народами. Главная идея в ней заключается в том, что инородцы униженно склоняться под властью Бога Израиля – а значит и самого Израиля[4]. Господь обещает евреям, что когда наступит Спасение, и египтяне, и эфиопы «перейдут к тебе и будут твоими; они последуют за тобою, в цепях придут и повергнутся пред тобою, и будут умолять тебя …» (Ис. 45, 14). На самом деле «всякое колено преклонится… всякий язык будет клясться», и так «Господом будет оправдано и прославлено всё племя Израилево» (Ис. 45, 25).

Христиане любят, оглядываясь назад, указывать, что пришествие Иисуса предвосхищается у Исайи в менее националистических отрывках – например, где Яхве обещает принести спасение «до пределов земли», а Израилю в конечном итоге отводится бескорыстная роль… освещения, «света народам». Однако в контексте этот фрагмент звучит более двусмысленно, и в любом случае сам Павел на него особенно не ссылается. Объясняя в послании к Римлянам значение своей миссии к неевреям, апостол цитирует отрывок про «всякое колено преклонится» и «всякий язык будет клясться», но про «свет народам» не упоминает ни словом. Он заявляет, что его дело – «покорять вере все народы». В полном согласии с пророками-апокалиптиками прошлого он, похоже, считает главным, чтобы мир покорился еврейскому Мессии. Иисус, говорит Павел, цитируя Исайю – есть «тот, кто восстаёт, чтобы править народами».

Однако в конечном итоге весь этот наивный иудейский шовинизм был ничто в сравнении с прагматическими соображениями. Какие бы остаточные мотивы еврейского превосходства ни привнёс Павел в свою проповедь из Писания, они быстро были выхолощены тем стратегическим решением, которое апостол принял для себя ранее.

Допуск ограничен

Некоторые еврейские последователи Иисуса также, подобно Павлу, хотели нести благую весть инородцам. Но многие из них настаивали на том, что «язычникам», желающим удостоиться спасительной благодати Христовой, необходимо соблюдать еврейский закон – Тору – которая предписывала строгие ограничения в пище, а мужчинам – ещё и обрезание. Однако в те времена, когда современной анестезии ещё не было, операция на пенисе как обязательное условие членства в общине едва ли способствовала росту числа неофитов.

Павел быстро осознал, к чему может привести подобный ограниченный доступ. Заботясь о «язычниках», он с лёгкостью избавился от большинства еврейских пищевых запретов и от обязательности обрезания – на чём делал особенный акцент: «Ибо во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью» (Гал. 5, 6). Павел был так решительно настроен отменить обрезание, что когда спорил по этому поводу с другими последователями Иисуса, чувство братской любви порой изменяло ему. Так, в своём послании к Галатам апостол пожелал, чтобы те, кто проповедует обязательное обрезание, «сами себя оскопили».

В дальновидности Павла трудно усомнится. Многие из современных ему религий – в том числе некоторые греко-римские «мистические культы» – были открыты для людей различной этнической принадлежности. Однако членство в них как правило было лимитировано другими факторами – например экономическими, поскольку жрецы взимали с неофитов плату за инициацию. Христианские церкви, не ставя подобных финансовых ограничений, обладали солидным конкурентным преимуществом. И Павел всячески стремился это преимущество сохранить, следя за тем, чтобы одни препоны не сменились другими.

Однако, как ни затушёвывал Павел роль еврейского ритуала в христианстве, он отнюдь не желал порвать всякую связь между последователей Иисуса от иудаизмом. Согласно Деяниям, когда апостол приходил в какой-нибудь город и принимался вербовать последователей, он порой начинал с проповеди в местной синагоге. На самом деле, если верить тем же Деяниям, некоторые из наиболее ценных неофитов, привлечённых Павлом в первые годы проповеди, были евреями. И как ни раздражало Павла неприятие его учения некоторыми евреями из числа последователей Иисуса – не говоря уже о тех, кто так и остался иудеями – он продолжал стремиться к восстановлению дружеских отношений, надеясь сохранить как можно более широкую социальную базу. Поэтому тема межнационального симбиоза стала характерной чертой творчества Павла, и отсюда же фраза «несть ни Эллина, ни Иудея» с её устойчивыми коннотациями равенства между народами.

Другие особенности бизнес-плана, которого придерживался Павел, ещё более способствовали развитию интернационализма. Речь идёт о тех качествах, которые апостол требовал от самых значительных своих неофитов – не важно, «эллинов» или иудеев – а также о том, как он строил вербовочный процесс. То и другое во многом объясняет, почему Павел пришёл к проповеди не просто национальной терпимости – пусть даже с оттенком дружелюбия – но братства и любви, не знающей этнических различий.

Люди, летающие бизнес-классом

В античности – как впрочем и сегодня – прежде, чем открыть франшизу, необходимо было найти людей, способных с нею управляться. А на эту роль годился далеко не всякий. Христианство славилось тем, что охотно принимало в свои ряды сирых и убогих, но вот чтобы управлять церковной общиной Павлу требовались люди более высокого общественного положения. Хотя бы потому, что они элементарно могли обеспечить верующих местом для встреч. Да, в работах историков говорится о наличии ранних «церквей» в тех или иных городах, однако специальных зданий, предназначенных для совершения христианских богослужений, в те времена по всей видимости ещё не было. Первоначально всё происходило во временно нанятых домах и помещениях. Как пишет в своей книге «Первые христиане мегаполисов» Уэйн Микс, из Деяний следует, что создание церковной общины целиком зависело «от покровительства чиновников и глав состоятельных семей».

Во время проповеди Павла в Филиппах – городе в римской провинции Македония – имел место такой характерный эпизод. Апостол со спутниками завели беседу с женщинами, собравшимися загородом у реки. Вот что сообщается в Деяниях далее: «И одна женщина из города Фиатир, именем Лидия, торговавшая багряницею, чтущая Бога [то есть еврейка][5], слушала; и Господь отверз сердце её внимать тому, что говорил Павел» (Деян. 16, 14). Лидия – сколь можно судить, первая в Европе принявшая то, что позже назовут христианством – начала свою карьеру в церкви с того, что обратила в новую веру весь свой «дом» – то есть помимо членов семьи почти наверняка также слуг и возможно рабов. Но на этом её служение не окончилось. Автор Деяний пишет: «Когда же крестилась она и домашние её, то просила нас, говоря: если вы признали меня верною Господу, то войдите и живите у меня. И убедила нас» (16, 15). А затем по всей видимости они убедили её: церковная община Филипп стала собираться в доме Лидии.

Чтобы находить подобных ей людей, Павел должен был вращаться в достаточно обеспеченных кругах. «Багряница» которой торговала Лидия, была тканью дорогой, так как изготавливалась с помощью редкого красителя. Клиенты Лидии были состоятельными людьми, и у неё было достаточно средств, чтобы ездить в Македонию из своего родного города в Малой Азии. По нынешним временам Лидию можно сравнить с теми, кто летает из Европы в Америку или из Америки в Азию бизнес-классом.

С точки зрения Павла преимущества проповеди среди состоятельных людей не ограничивались наличием у аудитории денежных средств. Дело было также в том, что если вы летаете бизнес-классом – вы летаете, то есть находитесь в движении. Судя по Деяниям апостолов, многие среди коллег Павла – раннехристианских проповедников – как впрочем, и он сам, были, что называется, «командировочными». Как заметил Микс, «немало» из того, что было сделано в процессе учреждения и поддержания церковных общин, «осуществили люди, путешествовавшие по совсем другим мотивам».

Было как минимум два способа использовать тех, кто много ездил. Во-первых, в эпоху, когда ещё не существовало государственной почтовой службы, они могли доставить послания в отдалённые церкви. Во-вторых, они и сами могли основать такие церкви.

Возьмём к примеру Аквилу и Присциллу[6], мужа и жену. Согласно Деяниям, когда Павел приехал из Афин в Коринф и впервые встретился с ними, они только что переехали в город из Рима[7]. Помимо всего прочего их с Павлом объединяла профессия: «И, по одинаковости ремесла, остался у них и работал» (Деян. 18, 3). Аквила и Прискилла затем стали главными проповедниками учения Павла – переехав в Эфес, он основали церковь у себя дома.

Общее их с Павлом ремесло – делание палаток – весьма подходило для того, кто стремился проникнуть в деловые круги. В то время палатки отнюдь не ассоциировались с пешим туризмом. Богатые путешественники использовали их, чтобы не останавливаться в гостиницах, которые обычно были полны паразитов и всякого сброда. Иначе говоря, палатка входила в стандартное снаряжение тех, кто путешествовал бизнес-классом. В каком-то смысле она сама и была бизнес-классом. Одним словом, делая и продавая палатки, Павел должен был общаться именно в с теми людьми, которые ему и были нужны.

Эти люди были космополитами. Сами выходцы из разных народов, они с разными же народами вели дела, и финансовые интересы требовали от них известной степени толерантности в национальных вопросах, даже некоторого дружелюбия. В многонациональной Римской империи эти космополитические ценности были естественным продолжением логики широкомасштабной – в географическом смысле – торговли. Как впрочем и логики большого бизнеса в эпоху глобализации. Когда экономические факторы вовлекают представителей различных культур и этносов во взаимовыгодные отношения следствием этого часто становится межэтническая и кросскультурная толерантность. [Много вы сталкивались с национальной нетерпимостью среди пассажиров бизнес-класса на трансатлантических рейсах?]. В каком-то смысле всю самую важную работу сделала за Павла эпоха.

Однако, чтобы закончить работу – в полной мере использовать в своих интересах коммерческие и нравственные факторы, характерные для Римской империи – Павлу также необходимо было удовлетворять потребности наиболее крупных своих неофитов. Когда люди берут франшизу – будь то Макдональдс или Пицца-Хат – они делают это потому, что рассчитывают получить что-то взамен. А что получали те, кто отдавал свои дома под христианскую франшизу? В некоторых случаях, конечно, им было достаточно одной Благой вести. Та же Лидия предположительно нашла поучения Павла обнадёживающими, и мы никогда не узнаем, какие ещё выгоды – социальные, экономические, какие угодно – она извлекла из того, что приняла у себя дома церковь. Но по мере того, как франшиза развивалась, и церковь охватывала всё больше и больше городов, её лидеры получали от этого новые преимущества.

В частности: гарантированная крыша над головой. Палатки были хороши, чтобы переночевать в пути, но в большом городе хотелось бóльших удобств – особенно, если вы планировали задержаться подольше и заняться бизнесом. Письма Павла к христианским конгрегациям часто содержат просьбы оказать гостеприимство путешествующим главам церквей. Как пишет исследователь Э. А. Джадж, подобная привилегия всё более и более «распространялась на всё сообщество единоверцев – пусть даже на совершенных незнакомцев – которых пускали в дом на одном доверии». Это знаменовало своего рода революцию, ведь «безопасность и гостеприимство во время путешествия традиционно было достоянием сильных мира сего». Римская империя сделала далёкие переезды беспрецедентно удобными, и христианство не преминуло воспользоваться этим обстоятельством. Молодая церковь была, кроме всего прочего, хорошей гостиничной сетью – вроде «Холидей Инн» сегодня.

Однако было здесь как минимум одно существенное отличие. Владелец «Холидей Инн» не приглашает посетителей к себе домой. Кроме того, окажись они негодяями, у него записаны номера их кредитных карт. В античности принимать у себя людей, вам лично неизвестных, было сопряжено с гораздо большим риском. И люди охотнее шли на него, если верили, что гость – не просто посетитель, а человек духовно близкий – «брат».

В Римской империи путешественники, прибыв в какой-нибудь город, нуждались в информации, чтобы сориентироваться. Пока не изобрели Интернет, сетью, к которой можно было подключиться, служили другие люди. Но где найти тех, кто захочет снабдить вас ценной информацией, показать город, помочь установить контакты с коллегами по цеху или потенциальными клиентами? А что вы скажете о церковной общине, полной «братьев» – которые тем скорее помогут вам, если также считают за «брата»? Павел писал Римлянам: «Представляю вам Фиву, сестру нашу, диаконису церкви Кенхрейской. Примите её для Господа, как прилично святым, и помогите ей, в чём она будет иметь нужду у вас» (Рим. 16, 1:2).

Кенхры были портом неподалёку от Коринфа. Павел просил римлян проявить братскую любовь к гречанке[8], и делал он это специально – связывая во едино свою общеимперскую организацию. Как отметил исследователь Уэйн Мак-Криди, «интимно-семейная» терминология ранних христиан не только «подчёркивала внутреннюю солидарность, отличавшую собрания первых христиан», но также «применялась как вселенский принцип, преодолевавший местные особенности и географические различия и объединявший многочисленные общинные в коллективное целое». Интернациональная церковь Павла строилась на уже существовавших в то время космополитических ценностях межэтнической толерантности и дружелюбия. Однако, предлагая своим членам сетевые услуги, церковь шла значительно дальше требований времени: ключевым элементом, скреплявшим воедино всю её организацию, была своеобразная установка на любовь, не знающую этнических различий.

Даже сегодня религиозная принадлежность может быть фактором коммерции. [Мормонская церковь, которая растет со скоростью, сопоставимой с ранним христианством, зарекомендовала себя неплохим каналом для деловых контактов.] Однако в античном мире одно было просто неотделимо от другого. Греческие и римские объединения, профессиональные по сути – те же союзы судовладельцев, ремесленников или ещё кого-нибудь – всегда, насколько можно судить, носили культовый оттенок. Безопасность сделок – основа всякого бизнеса – сегодня в первую очередь защищает сложная система законов и налаженные механизмы их исполнения. В античные времена она также в какой-то мере опиралась на закон, но в большей мере – на веру в честность отдельных людей. И принадлежность к общему религиозному культу служило одним из важнейших оснований для такой веры.

Может показаться невероятным, что учение об истинной, чистой, безграничной любви могло быть вызвано к жизни насущными нуждами предпринимателей – даже если они «торговали» религией. И это действительно не так. То, что возникло вместе с ранним христианством вовсе не было учением о Боге «вселенской» любви, как хотелось бы верить многим современным христианам. Стоит напомнить, что ранняя церковь апеллировала главным образом к «братской любви» – то есть разновидности любви внутрисемейной. А такая любовь весьма разборчива – она направлена внутрь, а не во вне, к родственникам, а не кому попало.

Это именно та любовь которую обычно проповедует Павел – направленная в первую очередь к другим христианам. «Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью», – говорит он Римлянам (12, 10). «Любовью служите друг другу», – наставляет апостол членов Галатской церковной общины.

Нельзя сказать, чтобы его проповеди не давали оснований говорить о любви, в большей мере отвечавшей определению «вселенская». Он часто убеждает христиан оказывать гостеприимство тем, кто не принял их веру, а иногда идёт ещё далее. Он говорит фессалоникийцам: «А вас Господь да исполнит и преисполнит любовью друг к другу и ко всем» (1 Фес. 3, 12). И всё-таки для Павла не типично относится к христианам и не христианам совершенно одинаково. Галатам апостол говорит: «Будем делать добро всем, а наипаче своим по вере» (Гал. 6, 10).

В этом вопросе Павел поступает очень взвешено – призывая время от времени «любить» нехристиан, он тем не менее даёт понять, что такая любовь не должна быть столь же щедрой, как та «братская любовь», которую он проповедует среди христиан. Эта продуманная позиция во многом обусловила первоначальный успех христианства.

С одной стороны, христианство снискало себе славу тем, что оказывало щедрую помощь иноверцам. Некоторые из тех, кого церковь облагодетельствовала, со временем к ней присоединились, другие без сомнения в последствие хорошо о ней высказывались. Однако христианство не могло оказывать иноверцам помощь в неограниченных масштабах. В конце концов, как организация церковь стремилась расширяться. И главным средством привлечения новых членов были как раз преимущества «большой семьи» – включая материальную помощь в трудные времена. И если каждый сможет получать все эти блага до бесконечности, то кто тогда захочет вступать в церковную общину?

Эти прагматичные «сыновья Авраамовы»

Как бы ни была далека «христианская любовь» по Павлу от подлинно вселенской, то насколько она свобода от национальных предрассудков, приятно удивляет – а в современном контексте ещё и вселяет оптимизм. Ведь если древняя религия, приспосабливаясь к условиям, похожим на нынешнюю глобализацию, расширила морально-нравственные горизонты людей, почему бы современным религии не сделать то же? Как было бы здорово, сумей этические системы христиан, иудеев и мусульман расшириться настолько, чтобы охватить друг друга.

В этом смысле обнадёживает, что на ранних этапах своей истории и ислам, и иудаизм демонстрировали такую же прагматическую гибкость, как и древнее христианство. Имперская среда – тот же глобальный мир, только в несколько уменьшенном масштабе – обнажила «добрую» сторону каждой из этих религий и умерила воинственную.

Что касается древнего Израиля, то имперским окружением послужила для него Персидская держава, в состав которой в VI в. до н. э. вошли земли Ханаана. Прежний опыт общения евреев с империями был в основном негативным. Израиль пострадал от ассирийцев и особенно от вавилонян, которые в 586 г. до н. э. увели местную элиту в изгнание. В Еврейской Библии от этих событий – равно как и более ранних столкновений с мелкими соседними государствами –осталось несколько воинственных, полных ксенофобии текстов. Но после того, как персы покорили вавилонян и позволили еврейским изгнанникам вернуться домой, Израиль оказался в центре империи – причём, довольно хорошо к ним относившейся и уважавшей самоуправление своих подданных в делах религии. Соседи Израиля более не угрожали его безопасности, так что евреи получили возможность спокойно жить и развиваться в мире со своим окружением.

В ряде библейских книг, написанных как полагают после Вавилонского пленения, произошедшие перемены по всей видимости нашли отражение: Бог там изображается более добрым, мягким, склонным к интернационализму. В книге Ионы, которую большинство исследователей относят к эпохе 2-ого Храма, Бог щедро изливает сочувственное прощение на грешников далёкого города Ниневии. Иона – проведя некоторое время во чреве гигантской рыбы – сетует на Божье всепрощение – что едва ли странно, ведь Ниневия – столица Ассирии, исторического врага Израиля. Но после Вавилонского пленения – это теперь часть одной империи с Израилем, и автор книги заставляет Бога терпеливо объяснять Ионе, что ниневийцы грешили от моральной слепоты. Это – довольно сильная перемена по сравнению с тем, что Всевышний говорил в доимперскую эпоху. В книге Иезекииля – написанной по всей видимости в годы Пленения – Бог был горд тем, что заставил Ассирию страдать «по злобе её».

Руфь – ещё одна книга, которую как правило датируют (впрочем, и не столь уверенно) эпохой 2-го Храма – также демонстрирует склонность к новым, интернационалистическим ценностям. В ней содержится неординарное откровение: царь Давид оказывается тоже не мог похвастаться чистотой происхождения. Его прапрабабка, Руфь, было не просто инородкой, но происходила из страны, в своё время много крови попортившей Израилю – из Моава. Книга как будто хочет сказать нечто очень похожее на проповедь Павла: божья любовь не знает национальных или государственных границ; она всегда доступна тем, кто подобно «Руфи–моавтянке», решит служить ему. В любом случае мы не можем не заметить разницу с описаниями моавитян в других книгах Библии. В тех из них, что относящихся к эпохе прежде Пленения, Моав – эпоним страны – назван продуктом инцеста, пьяного совокупления Лота с одной из своих дочерей. Теперь же, после возвращения из Плена, моавитяне получают существенно лучшее место на родословном древе: сколь бы постыдным ни было их собственное происхождение, они оказываются в числе предков самого царя Давида! Всё таки забавная штука – империя …

Не последнюю роль сыграла она и в истории ислама. Конечно, создание мусульманской империи – как впрочем и Римской – едва ли могло стать образцом терпимости к чужим культурам. Действительно, непопулярное ныне учение о джихаде стало частью исламской правовой системы в середине VII вв., после смерти Мухаммада – облегченив строительство империи путём завоеваний. В крайнем варианте этого учения весь мир поделен на «Дом ислам» и «Дом войны». Последний представляет собой области, всё ещё пребывающие в неверии, хотя проповедь ислама уже достигла их. «Домом войны» эти страны называются потому, что повелитель правоверных обязан воевать с ними.

Но как только война кончилась, позиция главы мусульман может измениться. Хотя превращение всего мира в «Дом ислама» по всей видимости подразумевает обращение всех, кого ты завоевал, в мусульманскую веру, эта цель – если она вообще когда-либо ставилась в рамках джихада – преследовалась недолго. Чем больше неверных среди твоих подданных, тем яснее становится, что продолжение антагонизма ни к чему хорошему не приведёт. И тем менее приятной выглядит перспектива вызвать их гнев принуждением к принятию ислама. Если вам приходится управлять империей, то чем меньше в ней противоречий, тем лучше.

Решение было простым. Правители халифата решили, что пусть христиане и евреи остаются христианами и евреями – если будут платить специальные налоги. [В какой-то момент переход в ислам даже запретили – чтобы не сокращались налоговые поступления][9]. Ничего особенно радикального в том решении не было. Кроме того, признание Кораном за христианами и иудеями статуса «людей Писания» – последователей «веры Авраама», подобно самим мусульманам – как будто давало основание для терпимости.

А что же зороастрийцы, оказавиеся под властью мусульман после завоевания Персии? Не имея священных текстов, связанных с Богом Авраама, они, таким образом, прямо не подпадали под определение «Людей Писания». Однако, стоп! Писание у зороастрийцев всё-таки было – Авеста. Так что людьми если не «Писания», то по крайней мере какой-то Книги они являлись. А значит также заслуживали терпимости! Позже, когда исламское завоевание проникло глубже внутрь Азии, то моджахеды нашли способы распространить принцип зиммы – налогов в обмен на терпимость – также на буддистов и индуистов. А в Африке мусульманские правители решили, что терпеть можно и откровенных идолопоклонников.

И подобно христианам, утверждавшим, что Иисус говорил те или иные вещи, полезные для поддержания связности империи, мусульмане также откопали разные полезные высказывания Мухаммада. Например: «Нет принуждения в вере».

Возможно, он так и говорил. Слова взяты из Корана, где личность Мухаммада отразилась по всей видимости более достоверно, чем исторический Иисуса в Евангелиях. И кроме того они неплохо согласуются с тем фактом, что терпимость основателю ислама часто была в стратегическом плане выгодна. Поэтому и отношение Корана к христианам и иудеям варьируется от воинственного до дружелюбного. Более, чем однажды, Мухаммад говорит, что евреи и христиане достойны спасения. [В одном отрывке – по крайней мере согласно некоторым интерпретациям – он как будто даже не исключает возможности спасения для идолопоклонников].

Однако хадисы – высказывания пророка Мухаммада, как их передаёт устная традиция – оставались текучими и после того, как текст Корана кристаллизовался. Так что некоторые хадисы, на которые обычно ссылаются в поддержку терпимости, могут показаться «подозрительно удобными». Например: «Если они примут ислам – хорошо, если нет – да останутся они [в своей прежней вере]; воистину Ислам достаточно широк».

Хадис также пришёлся весьма кстати мусульманскому учёному, который более тысячи лет назад сгладил значение священной войны, назвав её «малым джихадом» и сказав, что «Большой джихад – есть борьба с самим собой». Эти два различных значения согласуются с неоднозначным употреблением термина в Коране, но на каком основании можно судить, какой из джихадов – больше? Якобы, Мухаммад сам сказал мусульманам, возвратившимся с войны: «Вы вернулись с малого джихада на большой». Этот рассказ появился сравнительно поздно – но лучше поздно, чем никогда.

Не остаться в проигрыше

Таким образом, все три религии Авраамова корня способны порождать терпимость и дружелюбие, не знающее этнических и национальных границ, исходя из целесообразности. Если, творя добро, можно неплохо устроиться в жизни, то и в Писании легко найдётся подходящая заповедь. Эта гибкость вселяет оптимизм в тех, кто верит, что в сильно глобализованном и взаимозависимом мире огромное большинство последователей всех трёх религий, наследниц Авраама, гораздо больше выиграют от мирного сосуществования и сотрудничества, чем нетерпимости и насилия. Если в древности «сыновья Авраамовы» могли вполне сознательно сочинять для собственной выгоды разные прекраснодушные Писания, то почему бы сегодня их потомкам не использовать те же самые Писания в своих интересах?

И если кого-то приводит в уныние мысль, что моральное благо может быть следствием своекорыстных соображений, то пусть не торопится с выводами. По крайней мере это касается приверженцев религий Авраамова корня. В Еврейской Библии, которую все три «авраамические» религии считают священным текстом[10], практическая ценность добродетели считается частью Божественного замысла.

Данная тема фигурирует в самых разных текстах древнего Ближнего Востока, относящихся к жанру «литературы Премудрости» – в особенности же в библейской книге Притчей. Там сразу говорится, что цель книги – «усвоить правила прямоты, справедливости и честности»[11]. Однако уже в следующем стихе тон меняется на более прагматический – читателю обещают «простым дать смышлёность» и «юноше – знание и рассудительность». С точки зрения литературы Премудрости тут нет особенного противоречия. Добродетели учатся, постигая её смысл, «мудрость» – а именно что добродетель приносит выгоду. И это – часть Божественного замысла: мир устроен таким образом, чтобы посредством мудрости претворить личную выгоду в нравственное благо. В Притчах персонифицированная Премудрость – София – говорит: «Господь сотворил меня прежде всех дел своих». Когда Бог «проводил круговую черту по лицу бездны … когда полагал основания земли: тогда я была при Нём художницею» (Притч. 8, 27:30).

Конечно, тот факт, что в древних писаниях связь между благоразумием и добродетелью понимается как отражение Божественное Проведение, ещё не значит, что так оно и есть на самом деле. Однако если, как мы знаем, благоразумное следование собственному интересу с течением веков приблизило человечество к нравственной истине – что люди всех национальностей и религий заслуживают уважения – это добавляет некоторое вес мнению, что в человеческих делах есть некий высший смысл.

И Писания на самом деле подкрепляют эту точку зрения: не тем, что многократно и громогласно повторяют, но подтверждая фактами. Во всех трёх религиях Аврамова корня терпимость и дружелюбие преодолевают национальные и политические различия, когда люди чувствуют, что мирно взаимодействия, они могут добиться большего, нежели конфликтуя. На самом деле, история даёт нам всё больше и больше примеров валидности данного утверждения.

Выражаясь техническим языком, с течением времени увеличивается число взаимоотношений с ненулевой суммой – то есть таких, где обе стороны могут выиграть, если будут сотрудничать. Или в противном случае – проиграть. Технический прогресс (колёса, дороги, клинопись, алфавит, поезда, микрочипы) всё больше и больше людей заставляет вступать во взаимоотношения с ненулевой суммой с такими же людьми, находящимися от них на всё большем удалении – часто по другую сторону этнических, политических и религиозных границ.

Это, по-видимому, объясняет то значительное нравственное развитие, которое мы проделали с тех пор, как Аристотель, напутствуя Александра Македонского, советовал ему – по словам Плутарха – обращаться с варварами-негреками «как если бы они были растениями или животными». Что само по себе уже являлось большим прогрессом по сравнению со временами ещё более древними – когда граждане одних греческих городов не считали в граждан других городов за полноценных людей. Но даже и такая ограниченность была не малым шагом вперед с точки зрения каменного века, когда масштабы ненулевых отношений едва ли простирались заграницы одного охотничьего стойбища.

Глобализация представляет собой кульминацию этого процесса. Ненулевых связей в ней так много, что устанешь считать. Покупая автомобиль, вы играете в одну из самых сложных игр с ненулевой суммой в истории: вы оплачиваете ничтожную долю зарплат тысяч рабочих на разных континентах. А они в свою очередь делают для вас машину. Или возьмём другой, более подходящий пример: «Исламский мир» и «Запад» также играют в игру с ненулевой суммой и их судьбы явно неотделимы друг от друга. Чем меньше мусульмане довольны своим местом под солнцем, чем с большей неприязнью они воспринимают Запад, тем сильнее поддерживают радикальный ислам – а значит и Западу придётся несладко. И наоборот: чем больше на Западе будут уважать мусульман, чем сильнее те будут чувствовать выгоду, извлекаемую из отношений с Западом, тем скорее сойдёт на нет поддержка исламским радикалам, и на самом Западе угроза терроризма уменьшится.

Ничего из вышеперечисленного не гарантирует моральный прогресс. Люди часто не умеют играть в игры с ненулевой суммой (в первую очередь не понимая, что их взаимозависимость как раз и создаёт возможность выигрыша для всех). В мире полно конфликтов, подтверждающих эту истину. На самом деле, исход глобального проекта достаточно неясен, вполне позволяя допустить, что если в человеческой истории и есть высший смысл, то он состоит вовсе не в моральном прогрессе как таковом, но скорее в том, чтобы поставить наш вид перед выбором: совершенствоваться морально или … сполна заплатить за свою ошибку. Представители разных этносов, государств и религий либо научатся лучше понимать и ценить моральные качества друг друга, либо наступит хаос.

Если вы верите в эсхатологические сценарии, изложенные в Писаниях всех трех религий Авраамова корня, вы можете быть спокойны – так или иначе всё кончится хорошо. Но даже неверующий найдёт в этих Писаниях (особенно если учтёт социальный и политический контекст, в котором они создавались) нечто, вселяющее сдержанный оптимизм. А именно, что под влиянием жизненной необходимости не только люди способны проявлять терпимость и понимание, но даже небесное откровение может меняться.

 

Перевод Алексея Корнилова

Источник: http://www.theatlantic.com/doc/200904/globalization-religion

[1] Мк. 15, 34. Аналогичное место есть и у Матфея (27, 46) (Здесь и далее примечания переводчика).

[2] Очевидно, подражая событиям, описанным в Деян. 2, 4.

[3] Оригинальное название книги – «Beyond Belief», однако при дословном переводе – «Невероятно» – теряется игра слов.

[4] Однако у того же Исайи (19, 24:25) сказано: «В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею; благословение будет посреди земли, которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой – Египтяне, и дело рук Моих – Ассирияне, и наследие Моё – Израиль».

[5] Скорее она относилась к категории так называемых «сибоменов» – неевреев, поклонявшихся исключительно «Богу Авраама», но всех предписаний иудаизма не соблюдавших и формальной процедуре обращения – гиюру – не подвергшихся.

[6] В русской церковной традиции – Акила и Прискилла.

[7] Причём, по соображениям, далёким от бизнеса – так как «[император] Клавдий повелел всем иудеям удалиться из Рима» (Деян. 18, 2).

[8] Римские христиане составляли в то время часть еврейской общины города, в своей среде говорившей преимущественно по-гречески. Та же Фива вполне могла быть не гречанкой, а эллинизированной еврейкой – в античности в районе Коринфа была сосредоточена самая большая на Балканах еврейская община, и если судить по Аквиле и Присцилле, эта община была тесно связана с римской. Так или иначе, само послание Павла к Римлянам было написано по-гречески.

[9] Такого в истории ислама не было никогда. Вероятно имеется ввиду непродолжительный период в правление поздних Умаййадов (2-я четверть VIII в.), когда зимми – терпимых иноверцев – перешедших в ислам, не освобождали от специальных налогов для немусульман – исходя из презумпции, что «они обратились ради стад своих и имуществ».

[10] Это не совсем верно: ислам считает еврейскую Библию – как впрочем и христианскую – подложной, и никакого особенного пиетета к ней не испытывает.

[11] На самом деле: «благоразумия, правосудия, суда и правоты» (Притч. 1, 3).

 

RussianJournal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе