Хиджаб как железный занавес

30 лет назад официальный Иран отгородился от остального мира. Наш спецкор Елена Рачева открыла другой Иран — мечтающий о свободе и благах западной цивилизации

Тридцать лет назад, в феврале 1979 года аятолла Рухолла Мусави Хомейни прилетел в Тегеран из Парижа, откуда вел пропаганду против действующего шаха и координировал революционные действия. 

С этой даты начался отсчет «десяти славных дней», в течение которых было окончательно свергнуто правительство шаха и провозглашена победа исламской революции.
Спустя 30 лет после победы ислама корреспондент «Новой» проехала через весь Иран, чтобы убедиться: власть мулл сочетается здесь со свободомыслием, внешнее никогда не совпадает с внутренним и все настоящее спрятано, как женщина под чадрой.

Рецепт скромности

Фатима листает фотоальбом. Вот она, совсем юная, держит на руках своего первенца. Идет 1978 год, тегеранке Фатиме 18 лет: длинные волосы рассыпаны по плечам, короткая юбка, каблуки, улыбка. А вот она уже с новорожденным младшим сыном. Черный платок низко на лбу, бесформенная чадра складками до пола, улыбка. Это — 1981-й.

За четыре года, на которые пришлись рождение трех детей, исламская революция и начало войны с Ираком, Фатима, конечно, не изменилась. Но страна вокруг стала совсем другой. Традиции и привычки шахского, светского, вестернизированного Ирана наложились на исламские нормы и законы шариата. За прошедшие со времени революции 30 лет они образовали уникальную смесь.

К примеру, закон Ирана позволяет иметь трех жен. На деле никто не заводит больше одной, это почти неприлично: в интеллигентное общество не пустят и на хорошую работу не возьмут.

На митинги против сионизма или «мирового империализма США» выходят тысячи людей. Как рассказывает один из сотрудников иранского министерства внутренних дел, постоянные посетители митингов получают за это зарплату, государственных служащих заставляют приходить под угрозой лишения работы.

«Хиджаб (исламская женская форма одежды, оставляющая открытыми только лицо и кисти рук. — Е.Р.) делает женщину скромной, честной и высоконравственной» — гласит англоязычный плакат в тегеранском аэропорту имени имама Хомейни. «Исламский стиль одежды — это закон нашей страны. Уважайте закон» — поясняет следующий щит самым непонятливым. Хиджаб в Иране обязаны носить даже иностранки.

Вернувшиеся из-за границы (а значит, прогрессивные и состоятельные) иранки идут мимо. На большинстве из них — полупрозрачные платки и короткие пальто, лишь формально отвечающие требованиям закона. Чем выше доход семьи — тем короче хиджаб.

— Как они ходят в этих чадрах? Их же надо держать, представляете, зубами! Никогда не надевала чадру, — Анна говорит на идеально правильном, пушкинском русском с сильным акцентом. Ее мать уехала из России еще в молодости, на исторической родине Анна никогда не была. На тегеранских улицах она выделяется не только голубыми глазами, но и ярким платком на голове. Таким, как Анна, жителям северной (самой престижной) части города высокий доход позволяет вести жизнь, привычную для западного человека: собственный дом, машина, спутниковое ТВ, отпуск в Европе, дети в западных университетах. Религиозных фанатиков, которых показывает BBC, Анна не только не поддерживает, но никогда и не видит.

Страна закрытых окон

Первое, что бросается в глаза в любом иранском городе, — окна. Вечно закрытые — ставнями, шторами, затемненным стеклом. В них невозможно заглянуть. За окнами ходят без хиджаба, пьют вино, смотрят MTV по спутнику и слушают западную музыку. За ними радуются жизни, играют в карты и танцуют на домашних вечеринках.

А снаружи… снаружи видно женщин, закутанных в чадру, сегрегированные автобусы (передняя половина — для мужчин, задняя — для женщин), тюрбаны мулл и митинги, на которых тысячи одинаковых людей в черном выкрикивают одинаковые лозунги.

В Иране настоящую жизнь людей не увидеть на улице, мысли не прочитать по лицу. «Тааруф» — исламская система этикета — не позволяет отказать ближнему в просьбе, причинить неудобство или принести плохую весть. Видимо, поэтому честность здесь… ну, скажем, не входит в число основных добродетелей. Прибавьте к этому жесткий, контролирующий все и вся государственный режим — и контраст между частной жизнью среднего иранца и его поведением на публике окажется весьма резким.

Статистика

Портреты Хомейни и сменившего его аятоллы Хаменеи, как когда-то советских вождей, висят в каждом учреждении, от министерства до билетной кассы. Различать их учишься за день: у Хомейни лицо злое, Хаменеи — добряк в очках.

Наружной рекламы в стране мало. Ее заменяют портреты шахидов — смертников, погибших во время ирано-иракской войны, героев, лица которых в назидание потомкам рисуют на фасадах зданий и уличных билбордах. Самая распространенная рекламная тема в Иране — смерть за родину.

Официально войну страна не ведет, хотя западные аналитики предрекают ее после каждого антиизраильского выступления президента Махмуда Ахмадинежада. Власти Ирана, в свою очередь, разжигают страсти, то объявляя об успехах атомной программы, то запуская собственный спутник, то обвиняя в шпионаже четырнадцать белок, задержанных у иранской границы, и владельцев компании United Colours of Benetton (якобы продаваемая в стране одежда от Benetton снабжена специальными чипами, которые собирали и передавали информацию в разведцентр).

Впрочем, статистика скажет о жизни в современном Иране больше, чем воинственные заявления его лидеров. По словам иранского министра кооперативов Мохаммада Аббаси, у черты бедности или за ней живет около 60% населения. Безработица, по данным журнала Economist, составляет 12,5%, инфляция — 20-25%. На тысячу человек приходится 30 личных автомобилей. Железный занавес не нужен: при средней зарплате, равной 200-300 долларов, большинство не может позволить себе поездку даже в соседнюю Турцию. Западное платье и телевидение запрещены — чтобы не было возможности сравнивать и чтобы «моральная чистота» не нарушалась даже в мыслях.

— Россия?! — 25-летний Мухаммад из провинциального городка Андимешк поражен, что видит иностранцев. — Там холодно? А как там люди живут? И правда ли, — Мухаммад смущается, не зная, как спросить, — правда ли, что в России женщины не носят чадру?!

Путешествуя по стране, я спрашиваю встречных — таксистов, попутчиков в поезде, друзей друзей: что вы думаете об исламе? революции? президенте?

Каждый второй говорит о неприязни к Ахмадинежаду. Каждый третий — о вреде политики мулл. Каждый шестой мечтает об эмиграции.

Шах ушел — имам пришел

— Я 20 лет жила в Нормандии, у моря. До сих пор скучаю по морю и по этим птицам… не помню на французском… как название пьесы Чехова, — говорит Хермин по-французски и улыбается мне в зеркало заднего вида. Она уверенно ведет маленький «Пежо» по дороге среди по-осеннему желтых полей, в салоне пахнет полевыми травами и сигаретами, которые — редкость для иранки — курит Хермин. Кажется, что мы где-то на севере Франции. Но вот за окном показывается ограда школы с огромным плакатом: «Школа, где есть смертники, не сдается в плен». Вокруг иранская провинция Хузестан.

Хермин вернулась в Тегеран через год после революции: «Родители были пожилыми». Вместо «Восточного Парижа» она обнаружила город без единого развлекательного заведения, театров, рекламы — все это уже исчезло. Большая часть интеллигенции эмигрировала — муллы оставили границы открытыми.

В 1978-м, за год до революции, страна была погружена в нищету, и люди стали выходить на улицы с митингами протеста. Их встречала полиция, которой была дана команда стрелять. Разбегающихся демонстрантов догоняли и добивали. За одну демонстрацию погибало до сотни человек. На сороковины по убитым митингующие собирались вновь. Антишахское движение объединилось вокруг духовенства во главе с высланным из страны аятоллой Хомейни. К ним присоединился иранский средний класс, начались массовые забастовки, к концу 1978 года промышленность страны практически встала. 2 декабря на митинг в Тегеране вышли больше двух миллионов человек. В январе 1979 года шахская семья бежала из страны, и 1 февраля аятолла Хомейни триумфально прибыл в тегеранский аэропорт Мехрабад. «Шах ушел — имам пришел», — скандировала толпа.

Первого апреля большинство иранцев проголосовало за установление исламской республики. Теперь, вспоминая об этом, люди говорят: «Мы не понимали, что такое исламские порядки на деле».

— Сначала они надели на нас платок. Потом — чадру, — говорит Хермин. — Потом запретили пользоваться косметикой и стали арестовывать за накрашенные ногти. Затем ввели законы шариата и публично забили камнями четырех женщин, которых поймали в подпольном салоне красоты. Только тогда люди поняли, чего добились.

…Я сижу в дальнем помещении продуктовой лавки в городе Решт. Хозяин, 45-летний Реза, рассказывает, как его семья, до революции — приближенные шаха, бежала из Тегерана, спасаясь от верной смерти. Как все его братья эмигрировали, а самого Резу из-за происхождения не взяли в университет. Теперь он держит лавку, читает запрещенные книги и строит собственные теории: о том, что все революции — и в России, и в Иране — устраивали с лучшими намерениями, но к власти приходили не те люди: у нас — большевики, у персов — муллы.

— Полночь, — Реза смотрит на часы и спешно начинает собираться, — простите, мы бы посидели еще, но полиция заставляет закрывать магазины к двенадцати. Официально — ради экономии электричества. На деле — чтобы людям негде было встречаться и говорить.

Аллах простит

— Видели бы вы, какая она красотка, — Афшин, наш гид в Ширазе, причмокивает и деланно вздыхает. У него бегающие глаза и хитрая улыбка, он 10 лет жил в Таиланде, где приобрел свободомыслие и беглый английский. — Я женат, а она была слишком верующей, чтобы остаться со мной наедине без брака. Мы поехали в Кум (религиозный центр Ирана. — Е.Р.), чтобы найти муллу, который благословит нас на временный брак (брак, который по исламским законам может быть заключен на срок от одного часа до 99 лет. — Е.Р.). Но без согласия ее родителей все они отказывались. Мы искали три дня, я отчаялся и хотел возвращаться домой. Наконец один мулла выслушал нашу историю, вздохнул и сказал: «Не нужно брака. Можно без него, я разрешаю. И с Аллахом договорюсь», — Афшин смеется и непонятно, что в этой истории он выдумал. Возможно, только красоту девушки.

Современный Иран очень напоминает предперестроечный СССР. Исламские законы еще суровы, но на их нарушение уже начали закрывать глаза.

К примеру, по законам шариата, действующим в Иране, за употребление алкоголя и наркотиков полагается 80 ударов плетьми. За распространение наркотиков или спаивание — смертная казнь через повешение. За супружескую измену — побивание камнями.

Тем не менее алкоголь пьют всюду. На севере обходятся техническим спиртом, на юге — винами, которые делают из местного винограда. Афшин предлагает отвезти нас в деревню недалеко от Шираза, все население которой промышляет виноградарством, но в день поездки начинается дождь и дорогу размывает.

— А может, поедем покурить травы? — спохватывается Афшин. — Хотя нет, сегодня выходной, места, где курят, переполнены. Хотя… подождите-ка.

Наш гид останавливает машину на окраине города и исчезает в крошечной лавке без вывески.

— Держите, это подарок, — Афшин протягивает нам самокрутку. — Свежий гашиш. Только что из Афганистана.

— Спасибо, не нужно, — я стараюсь не думать, что в этой стране за такой подарок ему полагается смертная казнь.

«Мы же евреи!»

…Узкая улочка на окраине Шираза тиха и безлюдна. Колышутся на ветру зеленые флаги, доносится издалека пение муллы. Из неприметной калитки выходит мужчина в иудейской кипе и мальчик в толстых очках. За их спинами — синагога, рядом железная дверь с табличкой «Центр благополучия евреев Шираза» и — без вывески — ресторан еврейской кухни, куда пускают только своих. 

Всего в Иране около 30 тысяч евреев (еще 50 тысяч эмигрировали после революции). По официально опубликованным данным ЦРУ США, 0,3% жителей Исламской Республики Иран исповедуют иудаизм. В общине Шираза — пять тысяч человек. Держатся сообща: почти все знакомы между собой, вместе молятся, собираются на праздниках и похоронах.

— Мы живем мирно, — член еврейской общины, рыжий и светлоглазый Гершон удивляется моим вопросам. — Ну что ты, какие конфликты. Детям разрешают не ходить в школу по субботам, нам — соблюдать Шаббат. 

После начала конфликта в секторе Газа по всему Ирану прокатились митинги против политики государства Израиль. В Ширазе бок о бок с персами гневные лозунги выкрикивали около тысячи евреев. 

— Никто нас не заставлял, — Гершон говорит неохотно, теребя руль своего велосипеда. — Все мужчины сами пошли, на всякий случай. Лучше перестраховаться, чем потом объяснять, что ты не приспешник сионизма.

— А ты на самом деле против Израиля?

— Да нет... Я против политики Израиля, которая угрожает безопасности моей страны.

— И ты уверен, что, если ходить на митинги, в случае войны вас не тронут?

— Да ладно, — Гершон отмахивается и вскакивает в седло своего велосипеда, показывая, что разговор окончен, — выкрутимся. Мы должны быть умнее всех в этом городе. Мы же евреи!

Первомай

Народные гуляния в Иране случаются не только в праздники, но и в дни траура. Отличить одно от другого непосвященному тяжело.

К священному месяцу мохаррам-аль-харам («месяц запретного», который в этом году пришелся на январь) в Иране готовятся, как раньше у нас — к Первомаю. Развешивают по улицам зеленые флаги, протягивают траурные ленты с цитатами из Корана. На десятый день мохаррама шииты (а их в Иране подавляющее большинство) отмечают Ашуру — смерть Хоссейна, одного из двенадцати имамов, почитаемых шиитами наравне с пророком Мухаммедом. В это время положено скорбеть (слезы, пролитые во время траура, излечивают от болезней) и думать о высоком. А грешить не стоит: штрафы за воровство и «кровавые деньги», которые пойманный убийца платит родственникам жертвы, увеличивают в два раза.

Репетиции траурных процессий, посвященных Ашуре, начались за неделю. Каждый вечер после заката по улицам всех иранских городов маршировали люди с железными плетками, которыми они ритмично хлестали себя по плечам: Хоссейн мученически умер от ран, и теперь добровольцы истязают себя в знак скорби.

Смотреть траурную процессию на Ашуру мы приходим на площадь Точаль в респектабельной части Тегерана. Больше сегодня все равно делать нечего: учреждения и магазины закрыты, телеканалы показывают только мулл, и на улицы выходят все жители, включая детей и женщин в парадных чадрах.

Впереди процессии едет машина с певцом, который исполняет ногль — ритмичную импровизацию о страданиях Хоссейна, этакий исламский рэп. Со стороны это похоже на уличный карнавал: все движутся в такт, плетки синхронно взмывают в воздух, блестя на солнце, процессия течет черной рекой, музыка гипнотизирует, и прохожие почти неосознанно начинают ударять себя в грудь раскрытой ладонью. 

Участвовать в самобичевании — престижно. Как объясняет мой тегеранский друг Бехруз, большая часть украшений для Ашуры (а стоимость одного может доходить до $20 000) покупается спонсорами-бизнесменами. За это им позволяется лично участвовать в процессии: почетно и для развития бизнеса полезно.

— …А вон там кровь, — коротко сказал Бехруз. Я обернулась. Канава вдоль тротуара была заполнена кровью. То ли наяву, то ли в моем воображении от нее поднимался пар. Траурная процессия медленно удалялась, железные цепи размеренно взмывали над головами.

— …Овцу зарезали, — спокойно продолжил Бехруз, — на Ашуру это принято. Варварский обычай, а еще столица. Ой, ты решила,что она человеческая?

Говорят, раньше во время Ашуры действительно проливали свою кровь и люди. Теперь специальные отряды исламской полиции следят за соблюдением правил траура и не позволяют участникам процессии повредить себя всерьез. Сегодня полиция бездействует: религиозного экстаза на площади Точаль не видно. Выражение лиц участников шествия — как у танцоров, которые очень стараются не сбиться с такта.

…Протиснувшись через толпу, я подбираюсь вплотную к процессии. Ряд самобичующихся идет прямо на меня, один из них поднимает голову, видит иностранку — и кокетливо подмигивает, не переставая хлестать себя плетью.

Елена Рачева

Новая газета
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе