Философ Петр Сапронов: «Надо отличать цивилизацию от культуры»

Почему культура и цивилизация — это не одно и то же?

И почему второе начинает вытеснять первое? Об этом «Культура» поговорила с известным философом Петром САПРОНОВЫМ, доктором культурологии, ректором Санкт-Петербургского института богословия и философии.


— Есть ли в культурологии некие объективные индикаторы, благодаря которым возможно говорить о том, что культура оказалась в кризисе, что она переживает период ломки или «болезни»?

— Дело в том, что понятие культуры вошло в обиход западного человека примерно в конце XVIII — начале XIХ века. Само слово «культура» можно встретить еще у Цицерона, но только в работах Иоганна Готфрида Гердера оно впервые прозвучало как некая универсалия, в том смысле, что все сущее теперь образует некую дихотомию: «культура — природа». Но тут же, как только эта дихотомия возникает, начинается разговор о кризисе культуры.

— Почему?

— Культура как человеческая реальность в ее универсальности, не имеющая сакральной санкции, сразу же ставит себя в уязвимое положение. Самим своим возникновением культура посягает на непомерное: на совершенство, которое заведомо неосуществимо. В этом смысле культура — это всегда история одной большой неудачи.

— Но если разговоры о кризисе культуры не новы, то, вероятно, есть и критерии, на основании которых делаются выводы об упадке?

— Сама философия культуры формируется, на мой взгляд, под пером Освальда Шпенглера в его знаменитом труде «Закат Европы», где он пытается осмыслить каждую культуру как организм, переживающий свою молодость, зрелость, а затем старость. И в этой же работе, как нетрудно догадаться из названия, Шпенглер фиксирует и кризис западной культуры, которая, на его взгляд, уже в начале XX века вырождается в цивилизацию.

— Иными словами, сколько говорят о культуре, столько же говорят и о кризисе?

— В каком-то смысле да. Время от времени встречаются философы, чьи взгляды пронизаны оптимизмом и прогрессивизмом, но это, как правило, очень плоские и поверхностные взгляды. Так что выдвижение культуры в качестве универсалии само предполагает некоторый критицизм. Но я бы подчеркнул, что западная культура существует под знаком своего мифа, своей оптики, которая предполагает бытие в качестве Античности, Средних веков, Нового времени. А этот миф, как нетрудно заметить, в сущности, уже воспроизводит логику кризиса.

То есть можно говорить о том, что кризисность — это судьба западной культуры. Западная культура знает катастрофу перехода от Античности к Средним векам, так называемое «безвременье», или период культурной катастрофы. То же в промежутке между Средневековьем и Новым временем. Через Ренессанс и Реформацию Запад выходит в Новое время, когда кризис спровоцирован ощущением исключительного, уникального исторического времени, того, что мы сегодня называем современностью.

Можно сказать, что западное представление об историческом времени опирается на метафору поколений. Античность — это «деды», Средние века — «отцы», а Новое время — это мы. И кризис здесь оказывается запрограммированным, потому что переходы от поколения к поколению никогда не проходят гладко. Может быть, даже само слово «кризис» не совсем точно в этом контексте, но тем не менее это перелом, отсутствие однородности, стабильности.

— Если говорить о том, что происходит сейчас, в эпоху стремительно развивающихся информационных технологий, мощной миграционной мобильности, нет ли у вас ощущения, что мы все же оказались в некой новой ситуации, которая не очень хорошо вписывается в то, что вы сейчас обрисовали?

— В каком-то смысле да, наша современная ситуация во многом особенная. И здесь я согласен со шпенглеровской позицией, которая осмысливает кризис западной культуры через ее вырождение в цивилизацию.

Если говорить о современности, то мы, в сущности, живем во времена конца культуры. Симптомы этого кризиса для меня несомненны. Здесь главный вопрос — как нам отличить цивилизацию от культуры. И в первую очередь здесь нужно напомнить о секуляризации. Ведь главный симптом наступления цивилизации — это когда человек начинает принимать себя как данность: я таков, каков я есть.

Человек уже не жизненное задание. Скорее, к нему применима формула: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Если человеку нужно двигаться в сторону совершенствования, то оно направлено на окружающий мир, на условия своего существования. А если на самого себя, то таким образом, чтобы все изменения носили внешний характер.

— То есть причина нынешнего кризиса в первую очередь в отказе от религии, в преодолении церковного мировосприятия?

— Во многом это именно так. Сегодняшний человек ставит себя в центре мира, который теперь вращается вокруг него. Если сравнить сегодняшнего человека и человека эпохи Ренессанса, то вы увидите, что ренессансный человек мыслил себя творцом, а само слово «творец» было синонимом Бога. Вот почему достоинство ренессансного человека может быть воспето, восславлено, ведь он добивался самопреодоления и утверждения за собой божественного достоинства.

Иначе говоря, в понимании того времени — быть просто человеком еще недостаточно. Здесь уместно привести известные слова Ницше, утверждавшего, что человек — это то, что должно преодолеть, пока он еще только проект, который может состояться в будущем, а сейчас он пока ничто.

С торжеством индивидуализма и цивилизации человек от ренессансного замаха отрекается. Собственно, в этой установке «я такой, какой есть» прочитывается ленивый жест, когда меня уже совершенно не волнуют какие-то идеалы, усовершенствования собственной личности, подвиги познания или художества. Я просто хочу, чтобы вокруг меня вращался весь мир. Конечно, нынешняя человеческая данность, может, и предполагает какое-то развитие, но скорее внешнее, техническое, за счет мира внешних средств.

— То есть, несмотря на то, что нас многое роднит с человеком минувших эпох, мы все же стали другими?

— Безусловно. Загадочность индивидуализма в том и состоит, что, принимая себя в своей единичности и исключительности, человек приходит к безличности, стандартизации. Современный человек — это мышонок в теле льва, где лев — это та технологическая оболочка, которой он себя обволакивает, а мышь — это его душа, которая не очень знает, что с этим огромным и технически изощренным телом делать. В этом смысле индивидуализм — это когда мы ведем себя по-мышиному, обладая возможностями льва.

Если оглянуться назад, мы можем вспомнить, что в христианстве были широко распространены аскетические практики, они же «технологии», которые были ориентированы на то, чтобы найти тонкий баланс между телесным в человеке и духовным. В этом смысле религиозный аскетизм — это нечто прямо противоположное современной технике.

Первый стремится к тому, чтобы человек не подчинялся телу, а превращал его в инструмент души. Вторая, наоборот, делает человеческое тело все более изощренным, в то время как душа остается при всей своей ограниченности и несовершенстве. Собственно, технический прогресс для меня и рост индивидуализма — это стороны одной медали.

— Но почему именно индивидуализация кажется вам чем-то настолько порочным, характеризующим кризисный излом современности? Разве в романтизме и модернизме индивидуализма не было?

— Индивидуализм и индивидуальность — не совсем одно и то же. Индивидуализм, повторюсь, — это «я есть такой, какой я есть». Если же говорить о романтическом индивидуализме, то романтик, конечно, культивирует индивидуальность и замыкает мир на себя. Но он же жаждет и прорыва, он настроен мистически, он не принимает мир, он сам для себя огромная и неосуществимая задача. Индивидуалист же никогда романтика не примет и не поймет, потому что последний не стоит обеими ногами на земле, в отличие от индивидуалиста, и потому что та ноша, которую взвалил на свои плечи романтик, его ужасает.

— Однако, несмотря на то, что религия постепенно вытеснялась светской культурой, уже в XIX веке возникли идеологии, которые с точки зрения государства выполняли ту же функцию.

— Конечно, идеологии попытались заместить собой религию. Но в чем жизненное ядро идеологии? И почему она все-таки заканчивается? Идеология возникает как общественное движение, как борьба партий. Как раз XIX век ознаменован борьбой буржуазии и пролетариата. Когда общественный антагонизм ослабевает и исчезает, то же самое происходит и с идеологией.

Основное отличие идеологии от религии в том, что у идеологии нет глубинного понимания человеческой личности, она не смотрит на человека как на жизненную задачу, которую должен осуществлять каждый. Для идеологии есть только индивид, который с ней хорошо уживается.

— В таком случае к чему этот глобальный процесс роста индивидуализма и технической среды привел нас сегодня? Куда современная культура в этом смысле движется?

— Как я и говорил, мы продолжаем движение от культуры к цивилизации. Но сегодня культура пока находится в резервации, ее еще не полностью поглотила цивилизация. Собственно, в этом, как ни парадоксально, нуждается сама цивилизация. Она сама и «резервирует» культуру, с тем чтобы иметь под собой почву. В противном случае все, что есть «цивилизованного» в цивилизации, обернется варварством.

— А в чем выражается эта резервация?

— Последние 25 лет я довольно часто езжу на Запад. Вижу, что потоки туристов нарастают. Но большинство из них приходят, чтобы просто отметиться — людям важно посещать музеи, чтобы держать себя в каком-то подобии «культурного тонуса», пусть и поверхностном.

Могу привести и другое наблюдение. Во Франции в Пикардии я видел множество готических приходских храмов. Правда, почти все они открываются только раз в месяц. Один священник служит в пяти церквях по очереди, потому что больше служить не для кого. Но пустые храмы стоят, как заброшенные маяки. Потому что если уберем их, неизвестно, к чему это приведет.

Автор
Дмитрий БЕРЕЗНИЙ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе