Мы отказываемся от права на бесчестие. Часть II

Феликс Разумовский, священник Георгий Кочетков, Андрей Тесля, Олег Щербачёв, Юлия Балакшина, Алексей Наумов – о надеждах на возрождение русского народа.
Фото: Евгений Биятов / РИА Новости


Публикуем выдержки итоговой дискуссии Русского университета «Кто виноват и что делать? Пути возрождения русского народа», прошедшей в ноябрьские Дни русской скорби.  Начало материала читайте здесь.



«Лаборатории, где рождается новый народ»

Алексей Наумов, президент культурно-просветительского фонда «Преображение» (Москва): 

– Недавно в интервью Григорий Явлинский, анализируя 90-е годы, сказал что в неверующей стране ничего сделать нельзя. Это очень верно, потому что не имеющему внутренних сил обществу нужна энергия возрождения, энергия общения, общей жизни, энергия надежды – всё то, что только христианство может принести в общество. Без христианства невозможно на русской земле избежать ни крайностей в национальном строительстве, ни противоречий между личностью и государством. Но для возрождения веры – сама церковь должна быть возрожденной.

Также важно восстановление живых сообществ, неформальных групп, центров общения, просветительских обществ, таких, например, как получившие нашу премию «Жить вместе». Эти сообщества добровольно берут ответственность за какую-то сторону нашей общей жизни и могут быть устроены на разных основаниях. Такие сообщества не просто достигают какого-то внешнего результата – самое главное совершается у них внутри благодаря общению, выработке новых смыслов, нового опыта. Лучшие из них – это такие «лаборатории» по рождению народа. Уйти от человека массы, который позволяет собой манипулировать, уйти и от индивидуализма, и от коллективизма можно только в свободном сообществе. Освобождение от любого рабства возможно только в живом и непосредственном общении – с Богом и человеком. А для людей неверующих или так себя называющих это путь через такое общение, которое связано с ответственностью за общее дело, доброе и бескорыстное.


Вручение дипломов премии “Жить вместе 2020”.
Фото: www.forum-in.ru


Урбанист Святослав Мурунов на дискуссии Русского университета сказал, что слово «русский» должно быть отрефлексировано, встроено в контекст нашей жизни и в мировой контекст. Пока с этим много путаницы. Важно различать «русское» от слова «Русь», объединяющее три народа: украинский, белорусский и русский; и «русский» как «великорусский» и «российский». И, конечно, «русский» часто путается  с «советским», что очень плохо. Возрождение русского народа невозможно без освобождения от советской «закваски». Конечно, речь идёт о духе, а не о людях. Советскость тоже должна быть осмыслена нами как принятие права на бесчестие. 



«Русский ренессанс как творческое рождение и… творческое непонимание»

Андрей Тесля (Калининград), кандидат философских наук, старший научный сотрудник Академии Кантиана Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта:

– Сейчас, когда речь шла о качествах народа, национальном характере и тому подобном, то использовался модернистский язык – язык сообществ, язык больших масс, язык того самого мира высокого модерна, мира индустрии. Это сообщество мыслится как гомогенное, обладающее некими качествами, причём не суть важно, какие это качества: идеального работника, образцового коммуниста или образцового христианина – это уже детали, потому что речь идёт именно об описании некоего единого объекта, который называется «русский народ», который, соответственно, чем-то обладает, чего-то лишён, чем-то должен обладать, что-то нужно воспитывать, воздействуя на него. Стоит подчеркнуть эту особенность модернистского языка, что с народом нужно что-то делать, на него нужно воздействовать, возрождать его, о нём либо следует сокрушаться, либо на него надеяться, либо ещё что-то. Получается, что народ – это нечто вовне находящееся, а все присутствующие народом не являются по определению. Почему я столь подробно говорю о модернизме, потому что это встроено в практику модерна. Это история про социальное конструирование, про то, каким образом из этих самых неоднородных групп создавать «единый народ» и направлять его в нужное русло: советские, великорусские. Это безразлично, потому что конструкция в любом случае будет на уровне структуры выстраиваться одна и та же.

В чём же надежда? Очень важно то, что говорил отец Георгий о возрождении именно в смысле нового рождения и о ренессансе как о творческом рождении. Это не только про новое рождение и творческое осмысление, но в том числе и про творческое непонимание. Ведь ренессанс, который пытался возродить античность, возрождал её очень специфично, многого не видя, считая нужным возрождать одно и не возрождать другое, в том числе из-за внутреннего непонимания.

Тут есть несколько моментов, которые для меня просто принципиально обозначить. Первое – что мы находимся за пределами ситуации XX и отчасти XIX века, когда речь идёт о взращивании и формировании масс – больших социальных групп и сообществ. Сегодня невозможно описать в единых категориях эти массы. В этом смысле никакой актуальный непротиворечивый портрет русского народа не соберётся – это то, что не собирается в единую историю, в единый нарратив. Это тот самый случай множественности, который рассказать никак не получится. Здесь вступает уже второй пункт, как раз связанный с возрождением.

Мне кажется, фундаментально важно исходить из того, что христианство в мире и христианство в России – это вера немногих, и, соответственно, речь не идёт ни о каком русском народе в смысле православного, христианского. Можно говорить о постхристианском народе, имеющем отношение к церкви как некоему культурному символу, во многом нейтральному. В то время как советский атеизм – это сильная вера, если хотите, дальше можно вставить дополнительное определение вплоть до «сатанинская». Это история про предельную напряжённость, но и про то, что христианство не может быть оставлено в стороне, потому что советский атеизм – это вызов и испытание.

Если мы говорим о современности, о постсекулярном мире, то признаем, что религия, в том числе христианство, вновь становится частью этой сложно устроенной реальности светского мира как мира нейтрального. Этот мир был утопией модерна, начиная со Спинозы; мир, где религия является принципиально частным делом и никак не может быть включена в пространство публичного, политического или, во всяком случае, не должна быть включена в светское государство, которое в модели, выстроенной Спинозой, нейтрально. Да, мы теперь находимся в ситуации, когда эта модель не является идеалом – тем, исходя из чего действуют, на что ориентируются. Отсюда возникает  представление о том, что возможно некое национальное покаяние или возможно некое общее национальное отношение к прошлому и настоящему. Это очень модернистская идея, что вся нация вместе, все те, кто являются русскими, должны разделить какое-то общее понимание трагедии XX века – 1917-го, гражданской войны и далее со всеми остановками.


Отражение Церкви иконы Божией Матери Знамения на Шереметевом дворе.
Фото: Федор Лавров


Это именно модернистское видение, отсылающее в том числе к тому, что здесь выступает в качестве едва ли не предельного зла, – построение того самого идейно однородного сообщества, ориентированного на христианство, при том что, как я говорил, христианство – вера немногих. Одновременно понимаешь, что существование русского народа и России – это история как раз про множественность позиций и взглядов, которые никогда не придут к единству и зачастую даже не могут понять логики друг друга. Именно не могут понять и услышать, но могут услышать своё неслышание, пропадание звука и обозначить границы, где возникает глухота и остаётся только зафиксировать, что перед тобой другой.

Очень важный момент, о котором, в частности говорил Феликс Вельевич, про народ как сообщество живых, мёртвых и ещё не родившихся. Это история про невозможность найти что-то общее в логическом аристотелевском смысле. Общего знаменателя у них не будет. У них будет взаимодействие. У них будет преемственность. У них будет разрыв, сосуществование, связи, цепочки и так далее. Любая попытка рассказать это на уровне какой-то однозначности и есть возврат к модернистскому образу, когда принцип цельности и единства, который понятен для нас как идеал личности, мы проецируем на сообщество. Это важно как интенция, как стремление, но это, на мой взгляд, в высшей степени опасно, когда вдруг это может оказаться действительно реализуемым.



«Голос, который делает нас чем-то большим»

Юлия Балакшина, доктор филологии, учёный секретарь Свято-Филаретовского института, доцент РГПУ им. Герцена (Санкт-Петербург):

– Когда я слушала Андрея Александровича, то вспоминала бахтинскую теорию полифонии и диалога – что мир не сводится к абсолютной истине, и только в диалоге, стараясь понять и услышать друг друга, мы можем как-то приблизиться если не к единому знаменателю, то к тому, что нас очень роднит. Я вынуждена задать ещё один язык описания реальности, альтернативный по отношению к тем, о которых говорилось, но, может, тем самым поддержу идею множественности, за которую ратовал Андрей Александрович. Поскольку я занимаюсь русской литературой, я подумала, что не мы с вами первые размышляем о проблемах возрождения русского народа.

Литература с XIX века предлагает две универсальные модели возрождения русского народа. Первую очень хорошо описал Юрий Лотман: это возрождение при помощи некоего спасителя, которого русский роман периодически описывает в разных вариантах. Этот спаситель – некая фигура вождя, если хотите, на нашем языке старшего, большего – некоего человека, который появляется, как правило, из-за пределов существующего мира, потому что этот мир разрушен. Внутри него как будто нет потенции для рождения такой исключительной фигуры, и поэтому князь Мышкин приходит из швейцарского небытия, Раскольников перерождается благодаря своей идее, Рахметов – тоже особый человек. Ещё хорошо бы этого сверхгероя сослать в Сибирь, чтобы там он пережил процесс нового рождения, а потом он явится и будет спасать Россию.

Вторая модель может быть менее заметна в пространстве русского романа, поскольку не совсем в романе она и явлена. Условно назовем её моделью лесковских праведников. Лесков в какой-то момент ставит перед собой задачу выявления этих праведников из всех слоев российского общества и пишет целый цикл рассказов об этом. Их героем может становиться и Игнатий Брянчанинов, то есть человек, стоящий, так скажем, над общей массой. Но большинство героев этих его рассказов типа «Пигмея», «Шерамура» или «Человека на часах» не обладают изначально вообще никаким потенциалом. У них нет не то что потенции «спасителя», у них как будто даже нет возможности в принципе подняться над общей моральной нормой или одолеть отсутствие этой моральной нормы. Но вдруг в какой-то ситуации часовой стоит и слышит, что в Неве кто-то тонет, он понимает, что не может ничего с собой сделать и нарушит государственный долг, рефлексия, по поводу того, что ему за это грозит, видимо, в голову часового в этот момент не приходит, и он бросается спасать этого тонущего человека. Праведник для Лескова тот, кто способен услышать в себе этот внутренний стук, некоторый внутренний зов, и в этот момент, когда он следует этому зову, он становится праведником.

И я вспоминаю карельскую девочку – кажется, её звали Юля, которая, когда лодка с ребятами попала в шторм и перевернулась., до последнего спасала тонущих ребят. Что заставило её это делать? Этот странный внутренний голос, который в этот момент в ней начинает звучать.

Моя надежда, наверное, в том, что могут появиться вожди, старшие – люди, которые откуда-то придут извне этого разрушенного пространства и нам что-то явят. Но моя надежда и на этот внутренний голос, который вдруг почему-то начинает звучать в нас и в наших соотечественниках и делает их чем-то большим, чем жители этой разоренной пустыни.  



«Что надо русским людям, чтобы стать народом»

Священник Георгий Кочетков, кандидат богословия, духовный попечитель Преображенского братства (Москва):

– Мне слышится в словах Андрея Александровича как раз апология личностности, о которой я говорил. Нам нужно сохранять память о том, что каждая личность – это тайна иногда и для себя самой, тем более для других людей. Это очень ценно, с этой тайной личности нельзя бороться, нельзя это губить – насильно откупоривать человека. Только Господь знает человека до конца. Но не случайно мы с вами говорим не только о личностности, но и о соборности, потому что сама личность предполагает внутри себя потенцию и качество соборности. В связи с раскрытием в человеке личностности и соборности мы и говорим о проблемах взаимопонимания и понимания – частичного или полного.

Да, в том модерновом смысле старого русского народа возродить нельзя, даже такой задачи ставить нельзя. Но можно говорить о новом народе, который может ещё возродиться вместе с возрождением церкви и возрождением новой соборности – того новозаветного «единства духа в союзе мира», которое должно быть в центре человеческих взаимоотношений. Пока же, как показывают последние выступления, мы в лучшем случае можем видеть пространство общественной солидарности при множественности центров. Но ограничиваться только солидарностью я бы не стал, потому что в христианстве, в Церкви всё-таки есть опыт соборности, основанной на связях любви, которая трактуется как совокупность (связь) совершенства. Да, соборность мало кто видит, слышит, понимает, ощущает, имеет в своём сердце, в своём опыте. Это опыт, на который мы стараемся опираться в нашем братстве, и во внешней ограде церкви мы наталкиваемся на стену непонимания. То, что составляет суть христианской церковной жизни, проповеди и свидетельства, – соборность и личностность, –  невозможные без любви и свободы, не воспринимаются или воспринимаются как чужое, не своё. Это главная проблема и в русском обществе, и в русской культуре, и в русском народе, который действительно надо понимать по-новому, не модернистски. Но всё-таки я думаю, что народ есть, существует, он не ограничивается просто языком и территорией или какими-то нашими представлениями о нём и ищет возможности для своего возрождения.

Автор
Олег Глаголев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе