ДАДА. Нет? Да!

Ну, что. Меня тут в комментах попросили прокомментировать тему эсхато-оптимистов и пессимистов не на историософском, а на следующем, богословском «этаже», и я сдуру согласился. 


Но это дело не такое быстрое, поэтому пока небольшой «подход к снаряду» — чуть издалека.


Объяснял тут старшей дочери, которая учится в МГУ на истории искусств, откуда и почему у западноевропейских идеологов художественного авангарда после Первой Мировой вдруг прорезался интерес к византийскому богословию. Настолько сильный, что один из отцов-основателей всего европейского дадаизма, поэт Хуго Балль, создатель Кабаре Вольтер, даже бросил сочинять свои плохие стихи и написал весьма пристойную книжку «Византийское христианство» с подробным разбором учений Иоанна Лествичника, Симеона Столпника и Дионисия Ареопагита (именем последнего, дважды повторенным, он и объявил смысл аббревиатуры ДАДА). А у актуальных тогда художников, в широчайшем диапазоне от Макса Эрнста до Густава Климта, в картинах синхронно появились мотивы византийской иконописи. И даже старый ирландский морфинист Йейтс написал в 1927-м своё монументальное Sailing to Byzantium.

Вот что пишет Балль:

«Согласно Дионисию, все те символические образы, которыми Священное Писание наделяет ангелов, надо воспринимать «сверхмирными очами». О себе самом он говорит, что именно неожиданные, шокирующие атрибуты ангелов заставили его более основательно заняться рассмотрением их символики. С его точки зрения, неожиданные образы, взятые из материального, животного мира, служат лишь тому, чтобы с помощью аллегорий как–то намекнуть на то, что ускользает от непосредственного описания. Возникающее при этом явное внешнее несоответствие необходимо для того, чтобы отпугнуть профанов от нечестивого посягновения на святыню и направить их по ложному пути. Впрочем, абсурдность и противоречивость такого описания заставляют сведущего человека расширять свою фантазию и изощрять свой ум».

Логика, вкратце, такая. В 1914-м Европу постигла катастрофа, подорвавшая веру в самые основания европейской цивилизации, до того момента вроде бы победно шествовавшей по планете. И возник запрос на рефлексию этих оснований, но все-таки, пока еще, внутри самого европейского «культурного ареала» — то есть не как у наших Рерихов-Гурджиевых-Успенских-Блаватских. И здесь очень логично «всплыла» Византийская Атлантида — конструкт «другого» европеизма, погибший от крестового погрома 1204-го и турецкого завоевания 1453-го, но все же сохранившего для потомков достаточное количество художественных образов и текстов.

Здесь не обойтись без краткого экскурса в «большую» историю раскола между западным и восточным христианством. В традиционной историографии точкой отсчёта считается легендарный конфликт в Святой Софии в 1054 году, где патриарх Керуларий и кардинал Гумберт покрыли друг друга латино-греческими матюками и взаимно предали анафеме. Но любой, кто хоть немного в теме, понимает, что это, в сущности, достаточно произвольная дата, поставленная где-то в середине процесса, шедшего несколько веков — причем и до, и после этого момента.

Если, к примеру, смотреть из нашего колхоза, то в Киеве этого мегасобытия вообще не могли заметить — у Ярослава Владимировича Мудрого тогда с Константинополем у самого был острый конфликт. Дошедший до того, что его сын Владимир Новгородский даже, как в былые языческие времена, сходил с варяжской дружиной на Царьград в набег и славно греков пограбил — хватило украсить новопостроенную Софию Новгородскую, где он и лежит теперь, весь из себя святой и благоверный. А на митрополию в Киеве в том же 1054 году впервые в истории взошёл не присланный из метрополии грек, а свой местный поп Ларион — тот самый, автор «Слова о законе и благодати». Но как бы там ни было, мы тогда, что называется, несмотря на всю эту гибридную войну, «автоматически» остались все же в орбите восточного, а не западного христианства. Хотя на всю Святую Русь вряд ли бы нашёлся в те времена хоть один человек, способный объяснить разницу между первым и вторым, кроме того, что те служат в церквах на латыни, а эти на греческом. И, кстати, в реалиях XI-го века все это еще не воспринималось как такой уж разлом — когда тот же Ярослав отдавал свою дочь замуж в Париж, или различные другие наши князья устраивали династические браки с норвежцами или датчанами, не вставал еще вопрос «перекрещиваться».

И всерьёз и осознанно самоопределяться на предмет того, «с кем мы», русским пришлось уже сильно позже — ни много ни мало, на несколько веков. Тут было два поворотных события, дистанция между которыми — аж два века.

Первое — это когда Александр Невский уже после и конфликтов с крестоносцами, и Батыева нашествия отказывается от присланной папой из Рима короны, которая должна была символизировать его освящённое Святым Престолом лидерство в намеченном общехристианском походе против «безбожных татар». Предпочтя договориться с этими самыми татарами и установить у нас инновационный политический режим, который неблагодарные потомки назовут «татаро-монгольское иго». И основаниями для его отлупа папе послужили как раз различия в вере — на тот момент уже довольно существенные, да к тому же отягощённые страшной историей разграбления Константинополя теми же крестоносцами.

Но для моей логики здесь гораздо важнее второе.

Середина XIV века: тот самый период, когда фактическим руководителем Великого Княжества был сидевший в Москве митрополит «Киевский, Владимирский и всея Руси» Алексий, его ученик и несостоявшийся преемник Сергий Радонежский строил свой знаменитый монастырь, а приехавший из Царьграда живописец Феофан Грек учил молодого Андрея Рублева держать в руках кисточку. А в самой Восточной Римской Империи в то время происходило нечто намного более важное — как впоследствии выяснилось, важное для всех, вплоть до европейских дадаистов первой половины ХХ-го.

Казалось бы, ничего особенного: греки, несмотря на то, что их когда-то великая империя сжималась как шагреневая кожа под ударами и с запада, и с востока, занимались любимым делом — вели нескончаемые богословские споры. Но в тогдашних координатах и контексте это одновременно были и споры о путях исторического развития, и о политических и военных альянсах. Италия, в которой вовсю уже расцветало не только знаменитое Возрождение, но и шёл ренессанс глобальных амбиций Первого Рима, стала создавать новые идеи и новых глашатаев общехристианского единства — тренд, который несколькими десятками лет позже выльется в мегапроект Флорентийской Унии. Но пока были только «пробные шары». Одним из таких был италийский грек Варлаам Калабрийский, сочетавший греческую традицию с итальянской образованностью, писатель и богослов, который приехал в Константинополь с миссией договориться о воссоединении церквей, имея все полномочия от папского престола. Император Андроник III Палеолог дал ему пост в университете, а потом еще и сделал солунским игуменом — и вот тут он вошёл в конфликт, одновременно личный, богословский и политический, с архиепископом той же Солуни Григорием Паламой.

Про нюансы богословского спора между Варлаамом и Паламой написано многотомье книг, и странно было бы излагать их в кратком посте; но основной нерв этого спора крайне значим для всей последующей истории. Предметом спора стал так называемый «исихазм»: от слова ἡσυχία, то есть — вот же ирония судьбы! — тишина, или молчание. Варлаам, воспитанный на дохристианском классическом наследии, был скептик и рационалист. Его учение декларировало, если очень грубо и на пальцах, что путь науки, технологии и регулярного знания есть путь к познанию Божественного в мире. Для человека такого склада и стиля мышления косматые и вонючие «афонские подвижники», претендовавшие на духовный авторитет, зарабатываемый в основном аскезой (самоистязанием) и отшельническими молитвенными подвигами, не могли восприниматься иначе как опасные еретики. Но поднявшийся на защиту мистиков и отшельников из пещер архиепископ Григорий был образован не хуже. И в ходе этой напряженной полемики — и того, и другого по нескольку раз объявляли ересиархами церковные соборы — Григорий Палама сформулировал свою контрдоктрину. В итоге и ставшую официальным учением Восточной Церкви — в те недолгие десятилетия, которые Второму Риму вообще осталось существовать. И которую — но уже на сей раз отнюдь не «автоматически» — унаследовала и самая крупная из негреческих Православных Церквей — русская.

Доктрина Паламы — это не просто апология «отшельников». Это развёрнутая программа бунта против идущей из Первого Рима установки на реабилитацию Разума, рационального «аристотелианского» знания как главного оружия реализации Божественного замысла о человеке. И центральная мысль паламизма — для того, чтобы войти в живое общение с Богом, человек обязательно должен выйти за границы обычного, «нормального» разума.

Понимаем теперь, почему это предсмертное послание византийской цивилизации так отозвалось в душах у вождей европейского культурного процесса ХХ века? Это самое прямое, прямее некуда, попадание в их главную боль, боль всей тогдашней Европы, боль 1914-го: смотрите, что натворил этот ваш «разум»!

Что до Руси эпохи Алексия и Сергия, она в XIV все еще была глубокой периферией великой греко-римской цивилизации. Число людей, способных читать по-гречески, исчислялось от силы десятками, а уж способных понять, о чем же друг с другом спорили учитель Петрарки (Варлаам) и духовный отец афонского монашества (Палама), могли, наверное, единицы. Но именно политический контекст этого спора у нас уловили чётко. Все просто: если прав Варлаам, тогда нет никаких препятствий к воссоединению с Римом, возрождению единой христианской Церкви и единой же, пусть и не административно, но духовно, новой Римской Империи, с дальнейшим ее расширением до пределов всего обитаемого мира. А вот если прав Палама… тогда, получается, Восточное христианство — единственное, которое сохранило истину веры, в отличие от западного, впавшего в ересь и превратившегося в отрезанный ломоть. А если «неверные» все же сокрушат Константинополь — тогда, получается, дальше это бремя — бремя, на секундочку, ответственности за судьбы христианского мира — нести уже… нам!

Теперь понимаем, откуда растёт корнями эта русская народная сказка о Третьем Риме?

Финальный выбор нашего «особого пути» пришлось делать еще веком позже после этого спора — уже в 1441 году. Митрополит Всея Руси Исидор, константинопольский грек, поставленный из Царьграда на русскую церковь, прибыл из Флоренции, где на деньги и при «продюсерстве» того самого Козимо Медичи было организовано главное событие века — собор, подписавший Флорентийскую Унию: воссоединение Западной и Восточной церквей после нескольких веков раскола. Константинополь доживал последние годы перед окончательным турецким завоеванием; греки подписали капитуляцию, поскольку у них просто не оставалось выбора. 19 марта 1441 года Исидор единственный раз в истории русской церкви помянул на службе в московском Успенском Соборе своего нового первоиерарха — Папу Римского. А через три дня осмысления этой новой реальности князь Василий II взял Исидора под стражу, спешно собранный им собор лишил митрополита сана, а потом сбагрил в Литву, в итоге тот окончил жизнь главой Коллегии кардиналов Римо-Католической Церкви и лежит себе в компании с шедеврами Микеланджело в Соборе Святого Петра. Но уния провалилась — ученики и ученики учеников Алексия и Сергия решили продолжать дело Паламы.

И это было было гораздо больше, чем отказ от омофора Рима. Это был отказ от участия в глобальном римском проекте реставрации еще античного, дохристианского культа Разума — того, что составляло на тот момент главный нерв всего Высокого Возрождения (на деньги, опять-таки, Медичи и компании). Отказ от того пути, на котором стоял Запад — и который в итоге привёл его, как мрачно пророчествовали мало кем из современников понятые паламиты, к закономерному итогу: идею Бога заместила идея Человека — всезнающего, всемогущего, всесильного, «ренессансного» — которому уже не особо-то и нужен этот нудный бородатый дед из облачка.

Нашего национального героя зовут Иван, а фамилия у него Дурак. Но а ведь и, как говорится, Бог с ним. И теперь мы с вами наконец-то поняли, что даже и это — не случайность, а Хитрый План с глубочайшими, тысячелетними и уникальными византийскими корнями. Мы были всю дорогу дадаистами — и не «стихийными», а очень даже продуманными; просто узок был круг тех, кто что-то понимал в происходящем, и страшно глубоки они были в глубине глубинного нашего народа. Но, в сущности, это же ведь евангельская еще тема — об истине, которую Бог не дал мудрым, зато открыл младенцам. Ну, во всяком случае, наш русский Христос — он как раз типа про это. В отличие — да-да, Фёдор Михалыч — от их Великого Инквизитора.

Автор
Алексей Чадаев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе