Яхта «Три поколения»

Василий Шульгин, его сын и внук

Своего сына Василия родители называли Пушок — то ли из-за его на редкость красивых темно-русых кудрей, которым я в детстве завидовала, то ли в честь деда, Василия Витальевича Шульгина, прозванного «Пушком» стенографистками «Киевлянина». Дед пишет об этом в своих воспоминаниях (они были опубликованы посмертно) и цитирует «к случаю» стихотворение А. К. Толстого, льстя себе строками: «Твоя же речь ласкает слух,/ Твое легко прикосновенье,/ Как от цветов летящий пух».

Василий Витальевич Шульгин. Кадр из фильма «Пред судом истории»

В 2003 году, на железнодорожной станции в Нью-Йорке, я не узнала бы его внука, если бы у нас не было назначено встречи; мы с Пушком не виделись больше 45 лет. Он теперь почти лысый и этим похож на отца с дедом. Самое любопытное, что я его опознала по рукам — они напомнили мне красивые руки его деда в фильме «Перед судом истории» (1965) Фридриха Эрмлера, где Шульгин играет самого себя. Пушок никогда не видел Василия Витальевича; я тоже знаю его лишь по этому фильму (который мне торжественно показали в московском Доме кино в 1989 году и скопировали в подарок) да семейным рассказам.

Пушок родился за два года до ареста В. В. Шульгина в конце 1945 года в Сремских Карловцах. Во время войны его отец поступил в РОА («Русская освободительная армия» Власова) с целью организации подпольных ячеек НТС (Народного трудового союза) на захваченных немцами территориях — для борьбы с советской властью. Этой организационной деятельностью он занимался под Минском в свободное от преподавания немецкого местным студентам время. В отличие от многих эмигрантов дядя Дима никогда не скрывал, что служил у Власова, а скорее гордился этим. Можно сказать, что он пошел по стопам отца, еще в 1925 году нелегально приезжавшего в Советскую Россию на поиски другого своего сына, Ляли (Вениамина), пропавшего без вести во время Гражданской войны: в Париже гадалка сказала ему, что видит Лялю в винницкой больнице.

***

Дмитрий Васильевич и Антонина Ивановна (урожд. Гуаданини) — родители Василька — в семейном кругу называли друг друга Крокодилом и Крокодилицей. Дядя Дима был, несмотря на близкое родство, первым мужем моей матери, а его мать (урожд. Екатерина Градовская) и его отец тоже были родственниками по материнской линии. Григорий Градовский, отец тети Кати, как называла ее моя мама, был известным публицистом, знал Толстого, Достоевского, Лескова; он печатался в шульгинском «Киевлянине», где, скорее всего, и познакомился со своей женой Евгенией Поповой, сестрой матери В.В. — Марии Константиновны. Градовский был либералом и, перебравшись в Петербург, прославился борьбой за свободу печати. Мать Василька была сестрой моей бабушки (урожд. Нины Гуаданини), то есть второй женой деда Билимовича.

Дмитрий Шульгин. Фото из личного архива Ольги Матич

Не удивлюсь, если читатель запутался в хитросплетениях родственных связей, но они типичны для нашей семьи. Близость в семействе Шульгиных поддерживалась не только любовными и идеологическими, но и собственно семейными связями, создававшими тесный, закрытый мир.

В семье В.В. у каждого было прозвище: для детей В.В. был Бибом, Бибищем и Бибисусом, Екатерина Григорьевна — Му, сына Диму она называла Принцем Карлучи (Prince Karlutchy), а он ее — Музичкой. Мужа она звала Боб, Бобик и Бобочка. В письмах к отцу Дима подписывался «твой Боцман». Моя мать этот стиль не любила и называла шульгинскими «выкрутасами». Мне кажется, что он также способствовал образованию того закрытого, сокровенного семейного мира, который их пленял — и сковывал. Дима и В.В. из него бежали, первый, правда, вернулся, хотя в конце жизни и нарушил установившуюся семейную практику, женившись на американке.

***

В.В. любил фантастические сюжеты и распространил эту любовь на свою публичную деятельность: он писал исторические романы из жизни вымышленного князя Воронецкого, а один из его эмигрантских рассказов назывался «Нечто фантастическое». Любовь к фантазированию унаследовали и его сын, и его внук.

Дядя Дима с самой ранней юности хотел быть моряком (отсюда — «твой Боцман»). В эмиграции он закончил Морской кадетский корпус в Бизерте (Тунис, в те годы французский протекторат), затем поступил в военное училище Сен-Сир, располагавшееся неподалеку от Версаля, — его, между прочим, закончил Шарль де Голль. Романтической мечтой Димы был Французский Иностранный легион, но в 1928 году там было слишком много русских эмигрантов и его не приняли.

Его первой любовью была молодая поэтесса, дочь Константина Бальмонта, жившая в Париже. Они даже собирались пожениться, хотя В.В. был против брака. На радость отцу и к огорчению сына, Мирра передумала. (Ее назвали в честь Мирры Лохвицкой, в которую Бальмонт когда-то был влюблен.)

После неудачи с Иностранным легионом Дима вернулся в Югославию и кончил Белградский университет. Вместо рискованной экзотической профессии легионера ему пришлось избрать штатскую профессию инженера-строителя, хотя любил он другое: мореплавание, а также быструю езду на велосипеде. Мама рассказывала, что, живя у В.В. в Сан-Рафаэле (Лазурный берег), они объездили весь юг Франции, и автомобилисты приветствовали их за лихую езду. Об их гонках втроем вспоминал и сам В.В. в письме к маме из СССР, написанном после освобождения из тюрьмы. В том же Сан-Рафаэле В.В. с сыном построили лодку, на которой собирались плыть в Северную Африку! Такими Шульгины были авантюристами; пусть эта мечта, подобно многим другим, не осуществилась — главное было жить фантазиями. И в юности, и зрелым уже человеком В.В. делал байдарки и плавал по рекам юго-запада России и Сербии. Узнав, что я еду в Киев, Василек попросил меня поискать в семейном архиве рисунки этих байдарок — вдруг они сохранились!

Письма В.В. к сыну начала 30-х полны морем. Он пишет о возможности устроиться журналистом на корабль «Кралица Мария»: «С каким восторгом я бы послал тебя вместо себя, но требуют „писателей“». Живя в Дубровнике, он пишет: «Из морских новостей вчера под ручку протащили какое-то раненое судно», а также, описав ситуацию в морских терминах, обращается к сыну с вопросом: правильное ли решение, как поступить на корабле во время «ужасающей бури», он предложил. И еще — делится впечатлениями о книге Алана Жервье про путешествие в Атлантику.

Василек недавно рассказал мне, что после смерти матери они с отцом бросали дротик в карту Америки и ехали туда, куда он попадал. Так они избороздили все восточное побережье, но поразительно даже не это, а все то же лихачество: когда им нужно было поменяться местами за рулем, они делали это на ходу, причем рискованный маневр предлагал не молодой сын, а пожилой отец, не желавший тратить времени на остановку. Дядя Дима не боялся подвергать себя и сына опасности и не думал о полицейских, а сыну такой отчаянный отец наверняка импонировал. Василек говорил, что научился водить машину в двенадцать лет и что отец примерно с тех же пор позволял ему ездить одному, хотя у него не было — и не могло быть! — водительских прав.

Выйдя на пенсию, Дима купил старый аэропланчик, дал ему прозвище «Ильюшка» и летал на нем вдвоем со слепой женой, которая читала карту по Брайлю (последнее обстоятельство, скорее всего, легенда, но красивая): после смерти тети Тоси дядя Дима женился на молодой американке и любил повторять, как ему повезло — Сью (Sue от Susan) не видит, какой он старый. Она учила русский язык на специальных курсах для слепых в Джорджтаунском университете (Вашингтон), организованных в 1959 году при участии ЦРУ в рамках профессиональной подготовки инвалидов. Слепые, изучавшие русский язык, должны были заниматься «прослушкой». Сью работает до сих пор, но не на разведку, а на социальные службы, помогающие слепым.

Василек подрабатывал на этих курсах. В 1961 году университет посетил президент Кеннеди и, знакомясь с Васильком, спросил, какое у того гражданство. Василек ответил, что ждет официального присвоения ему американского гражданства — и ждать ему еще восемь месяцев, пока очередь не дойдет до буквы S (Schulgin). Президент обещал посодействовать ускорению процесса; Василька вызвали через две недели, и он получил гражданство вместе с новоиспеченными американцами на букву L: такую роль сыграл Кеннеди в жизни нашего семейства. Васильку тогда было восемнадцать лет — в этом возрасте эмигрант уже имеет право на соискание американского гражданства отдельно от родителей.

Американка Сью и Дима всю совместную жизнь говорили друг с другом по-русски — у нее был сильнейший южный акцент — и даже два раза ездили в Россию: в первый раз еще советскую, во второй раз — уже при Ельцине. Целью последней поездки была встреча с членами НТС в Москве! У дяди Димы был только нансеновский паспорт — их в 20-е годы выдавала русским беженцам Лига наций. Его отец в тюремных мемуарах писал о Нансене главным образом как о полярном исследователе, чьими экспедициями он интересовался, когда был депутатом Государственной думы. Он и не подозревал, что станет владельцем такого паспорта, да и паспортов этих еще не существовало. В отличие от сына, Дима американского гражданства не принял, считая, что может быть гражданином только одной страны — России; он снова выступил оригиналом. Перед поездкой в Советский Союз ему пришлось получать специальное разрешение не только для того, чтобы попасть туда, но и для возвращения в США.

Мне запомнились грустные слова дяди о том, что он был вынужден отказаться от полетов на своем аэропланчике после того, как не смог самостоятельно в него забраться.

Ему тогда исполнилось девяносто лет: он был самым старым пилотом в Америке, чем, конечно, гордился. (Из-за возраста, он ежегодно пересдавал экзамен на летные права: таковы были официальные требования.)

Дима до конца жизни оставался действующим членом Национального / Народного трудового союза, в который вступил в начале 30-х годов в Любляне, тогда же, когда и мои родители, и Тося. В 1956 году, уже из Вашингтона, он ездил на съезд НТС в Мюнхен — спустя два года после сорвавшегося покушения КГБ на Георгия Околовича, одного из руководителей Союза. Дима был с ним хорошо знаком.

В 50-е годы КГБ охотился на видных членов НТС, находя его опасной организацией. Но ликвидация Околовича, одобренная на самом верху, не удалась: агент КГБ Николай Хохлов (1922–2007), придя к нему прямо на квартиру, раскрыл свое задание. Околович сообщил о нем ЦРУ, с которым НТС после войны был тесно связан — не только политически, но и финансово. Я до сих пор хорошо помню эту нашумевшую историю, возбужденные разговоры о ней дома и самого Околовича, вскоре после событий приехавшего к родителям в Монтерей. Я даже помню, где он сидел в нашей гостиной, рассказывая о несостоявшемся покушении на свою жизнь. В особенности мне запомнилась история о бесшумном огнестрельном оружии, спрятанном в зажигалке: предлагая собеседнику прикурить, агент его убивал. Правда, недавно я где-то читала, что оружие пряталось в пачке сигарет «Кэмел», но это мне кажется маловероятным. Еще мне запомнились фотографии различных шпионских устройств из популярного журнала Life — одно из них было встроено в зажигалку. Много лет спустя — кажется, в 1980 году — я познакомилась с Хохловым на концерте Булата Окуджавы в Калифорнийском университете в Ирвайне, неподалеку от Лос-Анджелеса. Хохлов к тому времени стал профессором психологии в Калифорнийском университете в Сан-Бернардино. Когда разыгралась история с Александром Литвиненко в Лондоне (2006), он провел параллель с тактикой КГБ времен своего с ним сотрудничества.

Дядя Дима не разуверился в свержении советской власти. В рамках своей деятельности в НТС он напрямую сотрудничал с ЦРУ, которым ему был присвоен псевдоним Уильям Керр (William Kerr). Об этом я недавно узнала от Василька. Под этим именем Дима дважды ездил в Германию с какими-то «шпионскими» поручениями — с какими, Василек не знал: ведь все это было совершенно секретно! Вспоминается авантюра В.В., под вымышленным именем Эдуард Эмильевич Шмитт ездившего в Советский Союз (впоследствии выяснилось, что поездку организовало ГПУ и этим подмочило его репутацию). Близкий монтерейский друг моей семьи Михаил Хордас, бывший член НТС, рассказывал, как в 50-е годы Дима зазвал его на север Америки — в Айдахо или Монтану — в какой-то секретный лагерь, организованный ЦРУ. Там их тренировали для высадки в Советском Союзе со спецзаданиями, и после этого Хордас решил в таких секретных операциях никогда не участвовать.

Живя в Вашингтоне, Дима работал на «Голосе Америки» — вещал на Кубу. Его антисоветские передачи, рассчитанные на тамошних русских, то есть на советских служащих, были очередной его фантазией: он намеревался повлиять на политические взгляды своей аудитории и убедить ее в целесообразности антисоветской деятельности!

Марина Юрьевна Григорович-Барская, которую я называю surrogate mom — она заменила мне мать после ее смерти — любит вспоминать, как еще в Германии (в Вайльхайме), ее муж с Димой решили уйти в подполье для борьбы с «большевиками». Это — после войны! Дима принес ей ружье: обороняться от «Советов». Она, разумеется, страшно перепугалась: ружья никогда в руках не держала и стрелять не собиралась. Такова была обуреваемая политическими страстями шульгинская натура.

***

Шульгины (Дима, Тося и Пушок) прибыли в Сан-Франциско из Баварии в 1949 году и сначала жили в нашей квартире, в те годы напоминавшей коммуналку. Их выписал в Америку доктор Роберт Джонстон; моя бабушка (крестная Василька), Нина Ивановна Билимович, была сиделкой его старой матери. Доктор выслал Шульгиным нужные документы, обязавшись содержать их в том случае, если они окажутся не в состоянии заработать на жизнь. Как я теперь понимаю, он, выписавший общим счетом семерых бабушкиных родственников, был человеком исключительным. Как он на это пошел, теперь ни у кого не спросишь.

В Сан-Франциско Дима работал маляром, вместе с тем же Мишей Хордасом, которого он увлек в цээрушный лагерь, а Тося — уборщицей: в первые свои годы в Америке многие русские, не зная языка, шли в маляры или в уборщики. Как Дима сумел купить автомобиль, мне непонятно: у него вдруг появился «Плимут» 1929 года, прозванный «Чертопхаем», на котором он нас катал. Мы с Пушком сидели в багажнике, открывавшемся сверху. Семилетний Пушок научил меня распознавать марки автомобилей, и мы с ним в этом состязались. Мы играли под нашим столом в игрушки, которые нам делала тетя Тося, большая мастерица этого дела.

Oтец Пушка любил снимать домашние фильмы, в которых среди прочих действующих лиц были и мы с братом Мишей: их с увлечением смотрели обе семьи. Эти фильмы сохранились, и, когда я некоторое время назад была у Василька в гостях, мы с ним пересмотрели их, чтобы припомнить детство. Дядя Дима начал делать фильмы еще в Европе. У одного из них, снятого в 1947 году в лагере Ди-Пи под Мюнхеном, даже была заставка в конструктивистском стиле, с титрами и именами режиссера, декоратора, оператора и исполнителей ролей: Дима — факир, Тося — факирша, поэт Михаил Залесский — леший, Василек — мальчик; была еще неизвестная мне девочка — они с Васильком заблудились в лесу и для безопасности притворились мухоморами. Миша Залесский, воевавший в Белой армии, тоже был членом НТС. В Сан-Франциско он вместе с Димой красил дома. Разбирая недавно книги в своем университетском кабинете, я нашла несколько сборников его стихов; в одном маминой рукой написано: «Миша (брат — О.М.) дядю Мишу очень любил».

В одном из сан-францисских фильмов мы с Пушком изображаем казака и «малороссийскую» девушку, опять же заблудившихся в лесу. На этот раз это был не баварский лес, а парк «Золотые ворота». Нас соответствующим образом нарядили: Пушка — в папаху и казачий костюм, изготовленный Тосей, а меня — в мамину украинскую рубашку и передник, которые мама перешила на мой рост. Она рассказывала, что их в 30-е годы сшили волынские крестьянки, когда она с Димой — тогда ее мужем — жила в имении В.В. Курганы, после революции оказавшемся в Польше. В.В. регулярно получал деньги от управляющего имением, Вацлава Цезаревича Каминского, мужа сестры моего деда Билимовича. Каминский фигурирует в неопубликованных тюремных мемуарах В.В. как «мальчик, ужаленный змеей»; он был троюродным братом своей жены — еще один виток сложных родственных сплетений.

Мама с Димой поехали в Польшу, чтобы спасти свой брак, но сделать этого им не удалось. В его жизни уже была Тося. (Об их отношениях я узнала совсем недавно, когда работала в семейных архивах в Любляне.) Этот роман, однако, не помешал маме с Димой оставаться близкими друзьями. Как его бумаги попали в Национальный архив Словении, мне неясно — в историческом отношении они ничем не примечательны, это сугубо личные письма Димы, его родителей, Тоси и моей матери.

В 1951 году Шульгины переехали в Вашингтон, где Дима преподавал русский язык, а в 1955-м — в Филадельфию: там он устроился на работу по специальности, инженером, но любил он все-таки другое: корабли и море, велосипеды, автомобили и лихую езду, аэропланы и небо. В начале 1959 года мы с мамой гостили у них, и все вместе отправились в Нью-Йорк; тетя Тося почему-то сошла раньше, и мы беспокоились — как Василек с отцом ее найдут. Она к тому времени уже была больна и умерла через несколько месяцев. Следующая наша встреча с Васильком состоялась на той же нью-йоркской станции, но уже в другом веке.

***

Вскоре после смерти жены Дима вернулся в Вашингтон, чтобы опять преподавать русский язык, только в этот раз слепым. Василек женился на американке; дядя Дима с удовольствием называл ее индианкой, хотя индейской крови в ней была всего четверть. Он написал об этом В.В., связь с которым после долгих лет возобновилась; тот поинтересовался, из какого она племени, перечислив «Могикан, уважаемых Сементал, живших недалеко от Нью-Йорка, почтенных Делаваров и кровожадных Гуронов, Сиуксов, Арапахов»; сын ответил, что она из племени Сенека. Как В.В. пишет в тюремных записях, в детстве он больше всего любил Майн Рида и знал все «краснокожие» племена наизусть.

После освобождения В.В. из тюрьмы моя мать, а затем Дима начали с ним переписываться, а в 1968 году он выразил желание посетить сына и даже переехать к нему на постоянное жительство. Самая активная переписка велась именно в тот год. После того, как Василек отправил ему нужные документы (Дима не был американским гражданином и приглашать родственников права не имел), переписка заглохла: В.В. перестал получать наши письма, хотя его письма до нас иногда доходили.

Думая о переезде, В.В. тревожился из-за денег, придумывал различные способы, «как их делать» (его слова) и делился ими с мамой: например — «напечатать по-русски и по-английски мою книгу „Дни“, без первой части, трактующей о событиях 1905 года, последние сейчас неинтересны. А события 1917 года остаются и сейчас как важное свидетельство о важнейших событиях того времени (так в оригинале. — Ред.). Я дал бы доверенность на печатание и получение гонорара кому-нибудь из вас, т. е. близких мне людей. Напиши мне, пожалуйста, свое мнение, фантазии ли это или реально». С политической точки зрения этот вопрос был крайне наивным — «Дни» были напечатаны в Советской России в 20-х годах, но «моменту» конца 60-х они никак не соответствовали. В.В. либо этого не понимал, что маловероятно, либо, как обычно, не хотел изменять себе. Деньги же заботили его оттого, что он предполагал обеспечивать не только себя, но и свою вторую жену Марию Дмитриевну, которую в нашей семье не любили и называли Мардихой; но в июле 1968 года она умерла, и этот вопрос отпал.

Тревожило его и другое: сможет ли он в Америке уйти от политики. Дима ответил ему так: «В Америке не всегда удается делать то, что хочешь. Но, безусловно, можно не делать того, чего не хочешь, в частности можно не заниматься политикой, предоставляя это занятие тем, кому оно по вкусу». Ответ старика удовлетворил. «Этой истиной, — пишет В.В., — я буду защищаться против тех, кто меня запугивает: „И на старости лет Вас впрягут в политику, и будете ее тянуть пока не упадете, как вол на пашне. Тогда о вас напишут некролог“. Точка!». Так его запугивали власти, которые, конечно, разрешения на выезд ему не дали. О запугивании есть запись в его дневнике: «...меня <...> не выпускают. Почему? Потому что боятся за меня. Чего? Вот чего: после того, как я написал благоприятное для Советов , мне нельзя ехать за границу. Почему? Потому что, куда бы я теперь ни поехал, меня запрут в каземат».

В письмах В.В. призывал к воспоминаниям, с целью восстановить прошлое, проверяя на прочность семейную память и, таким образом, — чувства. Так, он спросил сына, понимает ли тот, почему он называет его Пичужником, и тут же пояснил: «...твой четырехлетний брат, именовавшийся Лялей, стал говорить и повторять нечто, на что сначала не обращали внимания. Но потом заметили, что, прерывая всякий другой раз разговор, Ляля заявлял: „А Пичужник прилетит в четверг“. Родители его спрашивали, кто этот Пичужник — „птичка, пичужка?“ Он делал хитрое лицо: „Нет, Пичужник это — Пичужник“». Когда родился Дима, продолжает В.В., и Ляле показали новорожденного, он «негромко, но торжественно сказал: „Это — Пичужник“ и, столько раз слышавшие предсказание, мы были поражены». Дима ответил отцу, что помнит эту историю, и добавил какие-то детали; так сохранялась память; ведь связь с В.В. прервалась в 1945 году, семья не знала, где он и жив ли; он тоже ничего о семье не знал.

В том же письме В.В. пишет о своей мечте: приехать к Диме с Васильком в Балтимор и выйти с ними в море на яхте под названием «Три поколения», дабы восстановить нарушенную связь. Следует добавить, что ему тогда было девяносто лет; впрочем, Дима в этом возрасте только-только бросил летать. В другом месте он описывает свой род по материнской линии со стороны деда Данилевского, который тоже был женат на Шульгиной! А его предок, пишет В.В., принимал у себя в имении Петра Великого. В.В. задается вопросом родства с писателем Данилевским, имея в виду Григория Данилевского (1829–1890), автора исторических романов. Беглый взгляд на его родословную вроде бы подтверждает это родство, но удивительно, что В.В. не знал, есть оно или нет — ведь писатель, скорее всего, приходился его деду ровесником. Впрочем, важнее всего тут — желание восстановить связь времен.

***

Тема продолжения рода в личном и философском отношении проходит в тюремных записях Шульгина красной нитью. Он вспоминает подслушанный разговор своих мальчиков о «продолжении фамилии» в Коктебеле в 1909 году (В.В. там общался с Максом Волошиным и его семьей). Старшие сурово говорят четырехлетнему Диме, что ему придется жениться для продолжения рода, так как они этого делать не собираются. Маленькому Диме женитьба представляется чем-то ужасным, но он крепится и соглашается. «Старшие не удосужились жениться,— пишет В.В. в 1952 году, — они погибли в боях. Младший уцелел, исполнил завет братьев, женился и от второго брака у меня родился внук». Он добавляет, что вряд ли когда-нибудь его увидит.

Сидя в тюрьме, В.В. посвятил десятилетнему внуку, которого он никогда не видел, текст под заглавием «Вот где зарыта собака». Он построен как диалог деда и внука, в котором старший делится с младшим своей заветной детской любовью к животным, особенно собакам и лошадям.

«Мальчики иногда очень любят свою мать. У меня матери не было, можно сказать; она умерла, когда мне было пять лет. Иногда любят братьев. Я брата очень полюбил позже. А тогда в мои десять лет мы часто ссорились. Он был очень упрямый и хладнокровный, хотя был младший, а я легко кипятился, хотя был старший. А третий брат был еще совсем маленький. <...> Словом, я хочу сказать, что у других людей первая любовь бывает человечья, а у меня была собачья. <...> Я часто тогда думал, задумываясь: „Если Марс умрет... не стоит жить“. Он мне был, как говорят, за папу и за маму».

Марс пропал, и дед рассказывает внуку о своих переживаниях, о своем одиночестве и ранимости в детстве. Меня в этом диалоге поразило тонкое проникновение В.В. в психологию животных и тонкие размышления о Боге, добре и зле.

***

Василек по профессии землемер. Он руководил работой на постройках шоссе в штате Мэриленд, но, подобно своему отцу, любит он другое — модели железных дорог, которые строит на своем мэрилендском загородном участке. Еще он со своей женой Грейси вышивает футболки с изображениями поездов, полотенца и прочее в этом роде: прямо как губернатор города NN из «Мертвых душ», который «сам вышивал иногда по тюлю». Думаю, что В.В. одобрил бы жизнь внука, хотя его, несомненно, огорчило бы то, что их род прекратится: своих детей у Василька нет.

Вышивки Василька строчатся на швейной машине Зингера со специальным устройством для вышивания. Как ни смешно, Зингер предоставил нам с ним неожиданную параллель: ему как практику, мне как историку. Я в какой-то момент увлеклась домом Зингера на Невском проспекте, вообще историей распространения зингеровской швейной машинки в дореволюционной России. Уже тогда эта машинка имела приспособление для вышивания. Описывая выставку таких вышивок в доме Зингера, анонимный автор журнала «Нива» особенно восхищался великолепно вытканными картинами, выставленными на продажу. Он описывает их как «копии в красках» с картин «лучших мастеров из Дрезденской картинной галереи, Лувра и Эрмитажа», утверждая, что посетители выставки не могли поверить, что картины были не написаны, а вышиты, к тому же на швейной машинке.

Свои изделия Василек с Грейси тоже возят на выставки — ярмарочные — в разные города восточного побережья, где происходят собрания Общества любителей железнодорожных моделей. Шульгины привозят свой товар в огромном доме на колесах и продают его членам этого специфического собрания. Швейная машинка берется с собой, и, если нужно, Василек вышивает на месте.

С ними ездят собака с кошкой. Когда я сказала Васильку, что кошки не любят ездить на автомобиле, он вполне в шульгинском духе возразил: «Наша кошка любит смотреть в окно и любоваться природой!» В своей привязанности к животным Василек напоминает мать с отцом и деда, о чем свидетельствует их переписка, в которой они с нежностью рассказывают друг другу о любимых животных, наделяя их человеческими чертами. У его отца была дрессированная ворона, прозванная в честь Ляли Пичужником. Она не только умела говорить, но и ела с ним и его американской женой, расхаживая по столу, а иногда, как полагается таким пичужкам, воровала. У них был и кот, которого звали Б.Т.К. — Большой Толстый Кот.

Их в свою очередь напоминает моя дочь Ася — у нее всегда было множество собак, кошек, птиц, лягушек, змей и прочей живности, включая экзотического аксалота, водяной ящерицы. Недавно у нее сорвалась операция на колене в штате Колорадо — узнав, что ее старый пес Энзо при смерти, она немедленно вернулась в Калифорнию. Энзо похоронили в горах к югу от Монтерея: Ася с мужем живет там в доме моих родителей. В юности у нее были два попугая: первого звали Амелия Эрхарт, в честь пропавшей без вести в 1937 году женщины-пилота, второго — People (народ). У них были подрезаны крылья, и они не могли летать, поэтому Ася гордо разгуливала с ними — они у нее сидели на плече. Оба в конце концов погибли; второй упал с балкона третьего этажа, но разбился не насмерть. Ночью он начал жутко кричать и мы повезли его в лечебницу для экзотических животных, найдя ее по телефонной книге. Она работала ночью! Крик в машине был ужасающим, в больнице его положили в кислородную клетку и на следующий день он сдох.

Как и Василек, Ася любит работать руками. Не так давно она устроила в своем саду пруд с водопадом и запустила туда редких рыб, на которых по ночам стали охотиться еноты. Асин муж окружил пруд электрической сеткой, но это не помогло. Тогда он купил духовое ружье; не помогло и оно. В конце концов, еноты съели всех рыб. Теперь пруд пустует, но есть новая собака, черная овчарка Бэла, и цыплята, за которых я боюсь — вдруг еноты их тоже съедят.

***

Как закончить рассказ о последних Шульгиных? Словами о том, что им и их родственникам был и остается присущ эксцентризм? Но главное не это, а то, что они не стеснялись и не стесняются быть самими собой. Этот расхожий оборот — «быть самим собой» — в данном случае означает Ариаднину нить, позволяющую не заблудиться в лабиринте жизненных перипетий. Тут в мое заключение вплелась высокопарность, но я хотела протянуть метафору нити сквозь всю главу. Василек вышивает футболки, я — тексты, а волынские крестьянки много лет назад вышивали украинские рубахи, одна из которых досталась моей маме. Теперь она у Аси.

Ольга Маатич

Русская жизнь

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе