Александр Скобов. Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
«Русская планета» продолжает цикл бесед с диссидентами, находившимися в СССР вне либерального лагеря. Первое интервью было с одним из лидеров монархических движений в Советском Союзе Владимиром Осиповым, второе — с активным участником советских национал-патриотических организаций Валерием Скурлатовым.
На этот раз «Русская планета» поговорила с бывшим участником подпольной леворадикальной организации в Ленинграде, преподавателем истории Александром Скобовым. Кружок «Ленинградская школа», или «Новые левые», в который входил Скобов, существовал в 1970-х годах. О его участниках, а точнее о преследовании его членов сообщали в то время в правозащитной «Хронике текущих событий», сборнике «Вести из СССР» и в передачах на радио «Свобода». За судьбой «товарищей» из «Ленинградской школы» следили и левые издания Западной Европы.
— Расскажите, как в вашем случае происходило превращение из октябренка-пионера в оппозиционера?
— Все начинается со столкновения с тотальной ложью. Когда на уроках истории нельзя задавать вопросы. Когда ты слышишь по радио, читаешь в газетах одно, а в реальности видишь другое. Когда тебе говорят, что Ленин всегда был прав, а ты знаешь, что такого просто не бывает в жизни, чтобы один человек во всем был прав. С одной стороны, тебе прививают рационалистическое мировоззрение, в котором такого быть не может, а с другой — религиозная догматизация. Эта бомба должна была взорвать советский строй. Не могло так продолжаться, это рождало конфликт и протест.
— Как и когда образовался ваш кружок, сколько в него входило человек?
— У кружка, как это водится, была своя предыстория, о которой надо сказать отдельно. Еще в школе в выпускном классе Андрей Резников и Аркадий Цурков, которые учились в параллельном классе, и я совершенно независимо друг от друга устраивали скандальные оппозиционные выступления, клеили листовки, по которым потом были разбирательства. Так мы узнали друг про друга.
— Это какой год?
— С 1974 по 1975-й. Тогда учились 10 классов, а не 11. Взгляды у нас были оппозиционные, но выступления носили, скорее, внутришкольный характер: развешивали вместо стенгазеты задиристые листовки против нового директора школы и его порядков. Он требовал от школьников обязательную форму и стрижку, а мы были против. До него у нас все это было не обязательно. Взгляды у нас были коммунистические, мы придерживались марксистской теории. Антисоветские настроение в школе были в порядке вещей — школа у нас была интеллигентская. Как бы сейчас сказали, элитная — физико-математическая.
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— Как вы понимаете формулировку «антисоветские настроения»?
— Это разговоры по углам, которые не приводили ни к каким действиям. Они, скорее, были тем, что позже сформировалось как буржуазно-либеральное мировоззрение. А наш оппозиционный коммунизм был диковинкой вдвойне. Когда мы окончили школу, поступили в разные университеты, то решили создать кружок для выработки революционной теории. Чтобы дать ответы на вопросы: в каком обществе мы живем, чем мы недовольны, и как с этим бороться? Встречались несколько раз в месяц. Не скрою, наш кружок был калькой с революционных кружков XIX века, но только этот пример и был нам известен тогда. В нем было около десять человек: кроме нас троих туда входили, например, школьник Александр Фоменков, студентки Светлана Сенькина, Наталия Лопатнева и Нелли Ласло.
— Члены этого кружка провели знаменитую акцию, приуроченную к XXV съезду КПСС.
— Да, но к этому моменту мы уже успели расколоться. Цурков и Резников говорили: «Теория? Ха! Да запросто!» и предлагали сразу переходить к действиям: клеить листовки и создавать революционную организацию. Я считал, что они спешат и что необходим глубокий анализ ситуации в стране. После долгого обсуждения было решено, что к XXV съезду КПСС надо распространить листовки. Я эту идею не поддержал и ушел из группы. А они сделали. 2 февраля 1976 года у Гостиного двора разбросали около сотни листовок.
— Что в них было?
— Правящая партийная бюрократия обманула народ, обещала ему к 1980 году коммунизм, и где он? Примерно в таком духе. КГБ их быстро нашел. Резникова арестовали, продержали в СИЗО два месяца, остальных таскали на допросы. Резникову еще не было восемнадцати лет, поэтому дело закрыли и замяли. Других исключили из института, кому-то просто нервы потрепали. Собрания кружка прекратились до конца 1977 года.
— Чем вы занялись вне кружка?
— В 1977 году вместе с друзьями по Ленинградскому государственному университету (ЛГУ) я жил в хипповской коммуне «Yellow Submarine» на Приморском проспекте. Это был такой частный двухэтажный деревянный дом, четыре квартиры, водопровод, печь-голландка. Все было отлично. Мы снимали половину этого дома. Больше года удалось прожить. А потом меня опять нашли Цурков и Резников и предложили создать самиздатовский журнал, в рамках которого будет поиск той самой социалистической идеи для СССР. Журнал по нашей задумке должен был быть этаким агитатором-пропагандистом, вокруг которого собирались бы близкие нам по идеям люди. Это тоже была калька с большевистской газеты «Искра».
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— Сколько человек было в коммуне?
— Постоянно жило шесть человек, иногда доходило до десяти.
— Как вы планировали размножать журнал, сколько номеров вышло?
— На печатной машинке — компьютеров, принтеров тогда не было. Несколько экземпляров перефотографировали, сделали с помощью старого фотоаппарата. Формат журнала был А5, объем 30—40 страниц. Тираж не превышал 10—20 экземпляров. Публиковались статьи о марксизме и анархизме. В последнем номере, который так и не вышел, потому что нас повязали, должна была быть статья либерально-буржуазного толка для развития дискуссии. Выходил журнал около года. Первый номер был без названия, второй мы уже обозвали «Перспектива. Журнал ленинградских левых». Вышло всего два номера небольшим тиражом. Экземпляры есть в «Мемориале» у Дмитрия Рублева, ну и в архивах ФСБ, конечно.
— А о каком анархизме шла речь в журнале — нашем или европейском?
— О нашем, конечно: Кропоткин, Бакунин. У нас был в группе товарищ — анархист Алексей Хавин, он отвечал за эти публикации.
— В журнале были статьи о Мао? В некоторых публикациях можно встретить мнение, что вы были маоисты, это правда?
— Аркадий Цурков и Резников не называли себя маоистами. Хотя Аркаша, конечно, склонялся, искал у Мао что-то положительное. Ему казалось, что это левая альтернатива советскому и обуржуазившемуся монстру. Они выискивали там другие отношения собственности. Однако после наших долгих споров пришли к мнению, что номенклатурный Китай ничем не отличается от номенклатурного СССР. Диктатура номенклатуры. Кстати слово «номенклатура» мы тогда не знали и называли это партийно-государственной бюрократией. Мы не разделяли партийную и государственную бюрократию, не видели иерархической разницы между ней. Мы тогда совершенно самостоятельно пришли ко всем тем выводам, которые были в книге Милована Джиласа «Новый класс». Когда мы писали все это в своих статьях, мы имени Джиласа даже не знали.
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— Слушали ли вы западное радио?
— Западное радио, слушали мало и начали поздно. Я сам впервые послушал «Би-Би-Си» в 1973 году, когда произошел военный переворот в Чили, попросил приемник на ночь у соседа (свой появился только в 1976 году). Я внимательно следил за событиями в Чили, сочувствовал Сальвадору Альенде. Для меня это было очень важно, ведь он строил социализм с сохранением политических свобод: разрешена многопартийность, есть оппозиция. Переворот в Чили для меня и других левых был как подавление «пражской весны» для более ранних диссидентов. Это был психологический надлом.
— А какие международные события особенно обсуждали?
— События в Венгрии в 1956 году и Чехии 1968 году. Спорили о том, было ли это движение за капиталистическую реставрацию или движение за новый социализм. Конечно, действия СССР осуждали в этих странах. Нельзя было запрещать им экспериментировать. Наша группа к тому моменту уже накопала сведений про Будапештский народный совет, у «пражской весны» были идеи про самоуправление на предприятиях. Более «строгие» марксисты Цурков и Резников прохладно относились к рыночным распределительным механизмам, поэтому идея коллективной собственности их не грела — они верили в народную неделимую собственность. Я этого понять не мог, а они не могли объяснить, как это возможно в реальности. Мы упирались в те же самые проблемы, которые, на мой взгляд, международное левое движение так и не решило.
— Какие вы хотели увидеть перемены в Советском Союзе?
— В отличие от Цуркова и Резникова, я тяготел к социал-демократии. Хотелось больше политических свобод, чтобы была возможность высказываться, многопартийная парламентская система. Что касается социально-экономического устройства, то его я видел в переходе к рабочему самоуправлению, групповой и коллективной собственности на предприятиях, допущение некоторых рыночных элементов. Ровно то же, что было у рабочей оппозиции образца 1920 года. С большим интересом я смотрел на югославский вариант, где предприятия вели между собой свободную торговлю, а не подчинялись Госплану.
— Вернемся к истории с вашей коммуной на Приморском проспекте Ленинграда, что с ней случилось?
— КГБ заинтересовался нашим журналом, назрел его разгром, а вместе с ним — и нашей коммуны. В самом доме нас не «накрыли». Дело в том, что его обитатели почувствовали, что что-то назревает, и разъехались по своим домам. Вместе со мной квартиры для коммуны снимал мой товарищ по университету, идейный такой хиппи, а папа у него был полковником погранвойск, а они относились к КГБ. Работал в том же доме на Литейном. Достаточно распространенное тогда явление не только у нас, но и в Европе, когда дети состоятельных родителей и силовиков шли в хиппи. Так вот папа этого хиппи подогнал грузовичок с солдатами, они погрузили вещи и его самого с женой увезли. Остальные поняли, что к чему, и тоже разъехались.
— С чем это было связано? Может быть, кто-то на вас сообщил в КГБ?
— Я не знаю, сколько бы они еще терпели наш журнальчик, если бы не попытка Резникова и Цуркова провести молодежный съезд под Выборгом с палатками в лесу в октябре 1978 года. Уже были налажены связи в нескольких городах с другими такими же группами недовольных советской властью. Ожидалось, что в съезде участие примут не менее 15 человек. Идея со съездом сильно напугала КГБ, и они решили все это пресечь, воспользовавшись уже собранным на нас материалом по журналу. Мы, конечно, были плохими конспираторами: давали его всем подряд, не думая о последствиях. Кроме того, за хиппующей богемой КГБ всегда приглядывал. Кто-то и «постукивал», например, взятый на «травке».
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— Много человек арестовали?
— С 12 по 14 октября 1978 года начались обыски и задержания участников съезда. Были посажены на 15 суток приехавшие на съезд Виктор Павленков и Лев Кучай, помещен в психиатрическую больницу Андрей Бесов, а в конце октября были арестованы я и Цурков. КГБ при обыске действовал строго по закону и по существовавшим тогда процессуальным нормам. Никаких нарушений КГБ старалось не допускать. Не было хамства, насилия. Вещи, которые они брали в квартире, старались ставить назад. Соблюдались приличия. Нас повезли в СИЗО, на Шпалерку. Обвинили по 70-й статье УК СССР («Антисоветская агитация и пропаганда»). На нашем первом деле все были неопытные и, конечно, давали показания. При этом так получилось, что все, кто проходил по этому делу в качестве свидетелей и обвиняемых, не дали никаких показаний против Андрея Резникова.
— Его удалось спасти?
— Да, что редко тогда получалось. Его не арестовали, а старые диссиденты, которые тогда с ним связались, увезли его в геологическую экспедицию на Алтай. У них была примета, что если сразу не арестовали, то есть вероятность, что по возвращении его не будут трогать.
— Сколько вы просидели по первому делу?
— Полгода провел под следствием, в следственном изоляторе КГБ на Шпалерке. Затем психэкспертиза, которая признает меня невменяемым, затем суд соглашается с заключением экспертизы, и вместо срока мне дают принудительное лечение в психиатрической больнице. Механика этого процесса была такова: человек попадает на бессрочное лечение, пока суд не разрешит врачам его освободить. Психбольницы были двух типов — общего и специального. Общий тип находился в подчинении Минздрава, и на сто обычных больных там могло быть три-четыре «принудчика», то есть отправленных в психбольницу решением суда после совершения какого-то предусмотренного УК деяния. Как правило — обычные уголовники. Чтобы в одном отделении оказалось больше одного политического, власти старались не допускать. Политических, у которых режим был более строгий, чем у обычных больных. Специальные больницы находились в ведомстве МВД, там содержались только принудчики. Месяц я провел на экспертизе в институте Сербского, потом был в Лефортовской тюрьме месяц, откуда меня вернули в Ленинград, на Шпалерку. Потом был суд, но так как я был признан невменяемым, на суд меня не возили. В больнице общего режима я находился до 1981 года. А вот когда меня посадили второй раз, в 1982 году, с 1983 по 1986 год я опять находился в больнице общего типа, а в 1986 году меня перевели уже в спецбольницу.
— Почему на этот раз туда?
— Потому что на больничной комиссии я отказывался признать, что все, что я делал и говорил, было по болезни. Спецбольница — более закрытое заведение. На общем типе свидание раз в неделю и передачка раз в неделю, а на «спецу» — раз в месяц.
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— Аркадия Цуркова по этому делу просто посадили?
— Да, у него все сложилось очень любопытно. Ему дали пять лет, статья была до семи лет. Он их отсидел от звонка до звонка. Сначала на пермской зоне, где большинство «семидесятников» (осужденных по 70-й статье УК. — РП) содержалось, а потом его за «хорошее» поведение угнали в чистопольскую тюрьму, где он сидел вместе с Натаном Щаранским и основателем Хельсинской группы Юрием Орловым. Щаранский, кстати, вспоминает Цуркова в своей книге «Не убоюсь зла».
Так вот Цурков, оставаясь марксистом, все свободное время в чистопольской тюрьме изучал труды Марска и Энгельса, писал конспекты. Тупое тюремное начальство решило показать свою власть, и на тюремном шмоне у него отобрали конспекты: «Проверим, что ты там пишешь!» Он стал жаловаться, не помогло. А у него к тому времени уже кончается срок, надо выходить на свободу. И вот тут Цурков решил протестовать: отказался выходить из камеры, пока ему не вернут конспекты трудов Маркса. Тюремное начальство воспользовалось этим и вменило ему избиение конвоя при освобождении. За это ему дали еще два года уже обычного режима за хулиганство.
— Что было самым сложным в заключении для вас?
— Обыденность зла. Все всё видят, всю эту лживость ситуации, но продолжают играть в игру.
— Цурков во время заключения пересекался с Щаранским, Орловым, Резников в Перми общался с ссыльным тогда марксистом Глебом Павловским, а вас судьба свела с кем-то известным?
— Был такой человек — Владимир Борисов, сильно досаждавший советской власти, непредсказуемый акционист. В 1964 году он принял участие в создании подпольной группы социал-демократического направления. Много раз попадал в психушку. В 70-х был одним из основателей Свободного межпрофессионального объединения трудящихся (СМОТ) — одного из первых независимых профсоюзов в СССР. Перед Олимпиадой в 1980 году его арестовали и выслали из страны. Когда его сажали в самолет, он сопротивлялся, ему порвали штаны. В венском аэропорту Австрии диссидент Борисов появился перед журналистами, сверкая задницей в рваных штанах. Дни общения с Владимиром в больнице были самыми счастливыми для меня. Он, конечно, не был коммунистом и тем более марксистом, у него были лево-либеральные взгляды.
— В литературе упоминают, что после разгрома вашей группы и ареста Цуркова и вас, студенты вашего университета вышли на акцию в вашу поддержку к Казанскому собору, что их было человек 300. Вы об этом знаете?
— Я слышал про эту акцию, но, конечно, на ней не было 300 человек. Вышло человек 30 — их сразу похватали. Кстати, тогда же КГБ инсценировал драку и арестовал на 15 суток Андрея Резникова, чтобы он не попал ко мне на суд. Задерживал Резникова лично Владимир Путин. Андрей рассказывал. Путин тогда был оперативником КГБ.
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— Следом посадили участников вашего кружка анархиста Хавина и будущую жену Аркадия Цуркова Ирину Лапухину.
— Анархиста Алексея Хавина арестовали прямо в суде. Он приходил ко мне на суд. У него при обыске нашли марихуану. Он ее употреблял, конечно, но в том случае ее ему, скорее всего, подкинули. Хавина обвинили в хранении и сбыте наркотиков, дали ему шесть лет лагеря строгого режима. Потом появилась информация, что он погиб в заключении. Не знаю, кто ее запустил, но это ложь. Хавин жив и сейчас живет в городе Иваново.
Ирина Лопухина на момент ареста уже была женой Цуркова. Ее арестовали не по первому моему делу, а много позже. Уже по второму моему делу в 1982 году. Ее осудили на три года за распространение самиздата (сборника анекдотов) по 190-й статье. Реальная же причина ареста была в том, что она превратила свою квартиру в правозащитный штаб по сбору и передачи информации на Запад.
— По первому делу вы отсидели, успешно вышли, не одумались, и тут же сели снова?
— Так и было, не одумался. Вышел я летом 1981 года. Пробыл на свободе до декабря 1982-го. Наш кружок был разгромлен, и я связался с группой людей из СМОТа, контакты которых мне оставил Володя Борисов. Он сильно на меня повлиял. СМОТ — это такие развеселые раздолбаи, которые любили троллить статусных диссидентов. Не щадили своего брата-антисоветчика. Этот профсоюз никак был не связан с левым движением, скорее, даже с право-радикальным направлением типа Народно-трудового союза российских солидаристов (НТС). Надо мной там постоянно подтрунивали: «Мы белогвардейцы, а тут ты, марксист, затесался». Это была тусовка, а не организация. Неформальная группа до уголовного дела... Численностью полтора-два десятка человек. Мизерная то есть. СМОТ по своему социальному составу никогда не был близок к рабочему движению и попытки позже приравнять его к польской «Солидарности», за которой были реальные рабочие, — это профанация, поза и мистификация.
— Вас тогда не называли шпионами?
— Нет, но агентами влияния считали. Хотя на самом деле в 1970-е в это уже никто не верил.
— В декабре 1982-го вас арестовали в связи с деятельностью СМОТа?
— Ровнехонько 20 декабря (в день ЧК) меня взяли, и освободила меня только перестройка. Меня арестовали, потому что я пустился во все тяжкие: когда все авторы самиздата подписывались псевдонимами, я подписывал своим настоящим именем. Это была наглость. Обыски прошли еще летом 1982-го, мы были в подвешенном состоянии, возьмут не возьмут. Тогда мы договорились, что если кого-то арестовывают, остальные устраивают акции в поддержку задержанных: расписывают стены города надписями. КГБ воспринимало такие акции очень болезненно, как личный просчет, что не сумели предотвратить. Когда арестовали моего приятеля Льва Волохонского, я добросовестно выполнил обязательства и расписал центр города лозунгами: «Солидарность жива!», «Свободу политзаключенным!», «Свободу Волохонскому!». В том числе, расписал дома в непосредственной близости от гэбухи (здание КГБ в Ленинграде находилось на Литейном проспекте, 4. — РП).
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
Это спецоперация, которой я горжусь. Мы были под колпаком и, чтобы такое провернуть, пришлось очень постараться, И я сделал это. На следующий день информация об этом была в иностранной прессе. Литейный был взбешен. Лёвка рассказывал, как к нему в камеру вбежал весь красный, брызгая слюной, начальник следственной части Третьяков и заорал: «Ваш Скобов сделал ошибку! Мы ему сейчас такой иск припечатаем!» Волохонский понял, что дело сделано. Через неделю меня арестовали, но доказать, что лозунги писал я, не смогли. Засудили только за статьи и самиздат.
— СМОТ чем занимался?
— Да тем же самым, чем Хельсинская группа: писали воззвания об арестах, задержаниях.
— Вас снова посадили в психбольницу?
— Да, по той же схеме, только в этот раз освидетельствование было не в Москве, а в Ленинграде в психбольнице на улице Лебедева, недалеко от Финляндского вокзала.
— Расскажите поподробнее, как именно вас освобождала перестройка?
— В 1986 году я сидел в больнице на Скворцова-Степанова и ждал перевода в больницу на Арсенальной. Тогда в Рейкьявике состоялась встреча Рейгана с Горбачевым. По общей тональности я понял, что страна изменилась. На этой встрече впервые заговорили о соблюдении прав человека, создании совместной группы по этой проблеме. Через день ко мне пришел под окно Андрей Резников и прокричал, что Орлова за границу отправили, он уже там. Насколько все это далеко зайдет, я тогда не знал.
Перевели на Арсенальную. Сижу в камере, слушаю радио, и вечером, незадолго до нового 1987 года, вдруг заводят песню «Наутилуса Помпилиуса» «Марш, марш левой» и следом сразу «Скованные одной цепью». И я офигеваю. Любой советский человек тогда знал, что такого у нас не может быть. Тут я начинаю понимать, что пошли реальные процессы в обществе и одним Орловым тут не обойдется. Потом был пленум, где выступил с огромной речью Горбачев по кадровым вопросам. Горбачев впервые тогда выступил с критикой системы. Его речь легко найти в интернете. Сразу после этого было сообщение по радио, что Президиум Верховного Совета принял решение о помиловании осужденных по 70-й статье. Ко мне ввалился начальник психбольницы с криком: «Слышал? Скоро расстанемся!» Реабилитировали значительно позже, признав неправомерной саму статью. Выйдя на свободу, я сразу вписался в «Демократический союз» Валерии Новодворской.
Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»
— То есть от левых взглядов уже ничего не осталось?
— Надо понимать, что ДС задумывался как инкубатор самых разных партий от левых до правых. Там было много людей самых разных взглядов. Например, в ДС была фракция «демократические коммунисты». Если есть желание потроллить Новодворскую, ей можно припомнить, что она состояла в одной организации с коммунистами. В 1987—1988 годах было непонятно, насколько это далеко зайдет. Мы воспринимали Горбачева как человека, идущего по пражскому пути. Это было до 1991 года. Диссиденты тогда хотели только интеллектуальной свободы. Их собственные устремления не шли дальше чего-то вроде либерального абсолютизма: КПСС сохраняет монопольную власть, но разрешает выражать различные взгляды. То, что общество массово начало выступать против партноменклатуры, было для нас неожиданностью, мы считали, что людям нет дела до того, за что мы боролись тогда. Последние обыски по 70-й статье в конце 1980-х проводились уже по деятельности ДС. У меня он тоже был. Но тогда же состоялся 1-й съезд народных депутатов, который отменил 70-ю статью, и аресты не состоялись. Хотя уже во время обысков по лицам гебешников было видно, что никаких арестов не будет.
— Чем занимались участники кружка «Ленинградской школы» после его разгрома?
— Многие мои друзья по первому и по второму делу ушли в научную и правозащитно-историческую деятельность. Например, Резников помогал политзекам. Цурков с женой уехал после 1991 года в Израиль, жил там в кибуце несколько лет, потом в левых взглядах окончательно разочаровался и уехал по контракту преподавать математику в Бразилию. Пришел к вполне себе буржуазным взглядам. Сейчас геолог Резников работает со студентами, но в общественно важные моменты он выходит на улицу. Например, в 2011 году он участвовал в акции протеста, его даже задержала полиция на Гостинке.
1991 год был воспринят мной однозначно хорошо, и с 1991 по 1993 год я впервые поддерживал правительство и считал, что я получил все, что надо. Тогда я решил, что больше не воюю и пошел работать преподавателем истории в школу, издал несколько учебников. 1993 год, конечно, был шоком для меня и началом расхождения с либеральной тусовкой. Они орали «стреляй» и аплодировали, я этого принять не смог. Но продолжал верить, что Ельцин вернется на нормальный путь, что, может быть, это зиг-заг и все вернется на демократический путь, но... Наступил новый год, 1994-й. Он мне показал, что рано я штык закопал в землю. Я говорю о штурме Грозного в новогоднюю ночь. Такова моя политическая биография.
— Исходя из вашего опыта политического андеграунда, в условиях нынешней политической стабильности (или застоя), что бы вы пожелали поколению людей, участвующих в нынешнем политическом андеграунде?
— Все застои когда-нибудь кончаются. Режим, сложившийся в современной России, напоминает мне диктатуру Маркоса на Филиппинах, ну 20 лет он может простоять, но все равно кончится. Статистика говорит, что на жизнь каждого поколения приходится два социальных потрясения. Одно я пережил, надеюсь, доживу и до второго. Пятидесятилетнего правления одной партии, как в Мексике здесь не будет. Путь не усыпан розами, но надо отстаивать справедливость, сейчас для этого возможностей и свободы больше, чем в СССР, чтобы ни говорили.
Алексей Сочнев