Мандельштам. Протоптавший тропу в пустоте
28 декабря 2018 ● едиапроект s-t-o-l.com
Неизвестны ни точная дата смерти Осипа Эмильевича, ни её причина, ни место погребения, куда можно было бы прийти, принести цветы, помолиться и поклониться поэту.
Осип Мандельштам
Когда я думаю об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, на ум сразу приходит его фраза «тоска по мировой культуре». Так Мандельштам определял суть акмеизма – поэтического направления, к которому в молодости тяготел. Он сам и его стихи стали воплощением этих слов и в каком-то смысле утолением этой тоски. Может быть, в наше время постмодерна это особенно в поэзии Мандельштама трогает, цепляет… Он жил в другую социальную и культурную эпоху, которую принято называть эпохой модерна, и которая как раз к этой мировой культуре была устремлена. Мироощущение современного человека иное: эта связь с мировой культурой оказалась вдруг разорванной, богатства, накопленные человечеством, мы воспринимаем как груду случайных обломков, как фрагменты пазла, которые могут и не сложиться в единое целое. Но даже если они сложатся, у нас и тогда нет надежды, что мы увидим картину, в которой проявятся красота и смысл.
Зарисовка собрания «Цеха поэтов», основателей течения акмеизма
Для Мандельштама же красота, смысл и глубина жизни соединены, и культура, искусство позволяют проникнуть в эту глубину.
Поэзия – плуг
С одной стороны, Мандельштам в стихах всё время сетует, что не может стать современником Гомера, Оссиана, Шекспира…
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
Или
Я не увижу знаменитой Федры
В старинном, многоярусном театре…
Но, с другой стороны, совершенно очевидно, что он сопричастен им, делает их своими современниками. Поэзия – плуг, взрывающий время и возвращающий нам самые сокровенные пласты культуры… Этот образ, который Мандельштам использует в статье «Слово и культура», точнее всего описывает его мироотношение и творчество.
Осип Мандельштам
Поэзия Мандельштама и сегодня помогает нам вернуться к этому переживанию мировой культуры, заново сродниться с ней, принять её как сыновнее наследие, а не как что-то далёкое и чужое, бывшее задолго до нас. Это прежде всего открывает человеку самого себя, его глубину и протяжённость: человек не случайная вспышка спички во мраке всемирной пустоты, а наследник всего человеческого рода, его продолжатель. Как в генах каждого свернута биологическая память о многих-многих поколениях предков, так в культурном гене, или коде, человека заложена духовная память человечества, которая может раскрыться или не раскрыться. Мандельштам помогает нам вырасти, не затеряться в вечности или в истории. Ему самому это родство с мировой культурой помогло в противостояния «веку-зверю», в зрачки которому ему довелось заглянуть.
Человек эпохи Москвошвея
Его судьба, как у многих людей этого поколения, распадается на две части. Детство и юность пришлись на эпоху рубеж XIX–XX веков. Воздух серебряного века был пропитан творчеством и тревогой. В жизни было много игры, которая позволяла воплотить творческую энергию и убежать от апокалиптических предчувствий. Они как будто заигрались, слишком много себе позволили, потеряли чувство реальности и истории, не удержались в ней. Потом была очень трудная жизнь в большевистской России, которую каждый как-то пытался на себя примерить:
Я человек эпохи Москвошвея, –
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Прежняя эпоха воспринимается как бы не всерьёз, как выдумка:
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
Но и попытка войти в постреволюционный мир оказывается невозможной – новое время с каждым годом открывало свой всё более пугающий лик:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Жизнь распадается, «позвонки столетий» расходятся, начало мировой культуры, которое есть в человеке, грозит кануть в небытие. Какая-то интуиция подсказывает Мандельштаму, что склеить эти позвонки получится лишь «своею кровью». В эти тяжёлые годы верность опыту красоты и правды, открывшемуся через мировую культуру, даёт ему силы оставаться собой и противостоять времени. Осипу Эмильевичу, человеку по-человечески не самому сильному, выходцу из небогатой еврейской интеллигенции, совсем не «хозяину жизни», за эту верность призванию, данному от Бога, пришлось заплатить дорогую цену. Сначала такой ценой стала устроенность, благополучие, признанность в «новой» России, затем – его физическая жизнь.
Надежда и Осип Мандельштам
Культурный человек = христианин
Поэт и философ Ольга Седакова в книге «Наше положение» рассказывает историю о диссиденте, которого арестовали, долго допрашивали и довели до такого состояния, что он готов был подписать все показания против себя. И вдруг он вспомнил строки Мандельштама:
Флейты греческой тэта и йота –
Словно ей не хватало молвы –
Неизваянная, без отчёта,
Зрела, маялась, шла через рвы…
Более непонятного стихотворения Мандельштама, наверное, не найти. Оно написано в Воронеже в 1937 году, когда сопротивление самого поэта было на последнем пределе. И вдруг эти стихи вернули обречённому ценность жизни и человеческого самостояния и помогли не просто выжить, но дали силы сопротивляться и победить.
Это очень показательный пример того, что слово Мандельштама дает силу, которая, подобно вере, возвращает человека к жизни.
В ситуации рушащегося и обезбоженного мира поэт формулирует для себя:
Сегодня каждый культурный человек – христианин.
Хотя крестился он до революции в лютеранской церкви в Выборге, такое решительное внутреннее обретение христианского пути произойдёт позже, когда правда и красота жизни, музыка и точность слова будут испытаны злом революции и станет понятно, что «музыка от бездны не спасёт».
О. Мандельштам, К. Чуковский, Б. Лившиц, Ю. Анненков. Петербург, август 1914
Слово, в музыку вернись
Осип Мандельштам – поэт очень сложный, и, может быть, чтение его не каждому открыто. Это автор предельного поэтического качества. Бывают поэты правильные, знающие законы стихосложения, владеющие пером, а Мандельштам – поэт от Бога. У него есть особое чувство словесной формы: образной, содержательной, музыкальной. Он говорил, что стихи рождаются именно из музыки.
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись
Сначала появляется ритм и некий звуковой образ, а потом он наполняется словами. Так бывает у художников: многие рисуют красиво, с хорошей техникой рисунка и композиции, но Ван Гог – один. Он может совсем «неправильно» и «некрасиво» рисовать, но он схватывает что-то такое, что никто другой схватить и передать не может. Так и Мандельштам. Он способен словом не просто передавать мир, но мир творить. Безусловно можно говорить о его гениальности.
Ему близки не только музыка, но и архитектура, тяжесть камня, преображённая гением человека. Можно вспомнить его стихи о Святой Софии, Адмиралтействе, Нотр-Даме:
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.
В русской поэзии ему близок Державин и эпоха классицизма с её прицелом на античные образцы, стремлением держать строгость формы и особой теплотой державинского мира: «Жизнь Званская», наслаждение красотой и одухотворённостью простых, как будто бытовых, вещей. Но и Лермонтов, и Жуковский, и Батюшков, и Баратынский в его строчках как-то откликаются. Ну и более всего он, конечно, ориентирован на Пушкина:
Зачем сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?
Мандельштам, например, один из немногих подхватывает пушкинскую тему праздничного, торжественного, сияющего Петербурга. В отличие от русских поэтов – Блока, Белого, Мережковского, Гиппиус – которые видели в Петербурге город демонический, где царствует антихрист, принявший облик Медного всадника на медном коне, Мандельштам и в Петербурге, и в самом замысле Петра различал яркое явное творческое начало, стихию преображения жизни. Но после 1917 «Твой брат, Петрополь» умирает. А вместе с городом погибают те, кто был ему здесь близок и дорог:
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы…
Убитый задёшево
Это его пророчество в отношении Ахматовой исполнилось как в её жизни, так и в его собственной, и в отношении многих поэтов, которые в «новом мире» оказались не только не ко двору, но были поруганы и обесчещены. Мандельштам понимает, что он – часть русской истории, и ему важно разобраться, какова в этой истории судьба поэта, а значит, и его судьба.
Рукописи Осипа Мандельштама. Посвящение Анне Ахматовой
У академика Аверинцева есть замечательная статья «Судьба и весть Осипа Мандельштама», где он пишет о его готовности своей человеческой судьбой подтвердить судьбу творческую. Он бросает вызов веку-волкодаву и за это расплачивается своей жизнью.
Он умер в пересыльном лагере на Дальнем Востоке. И это какое-то предельное надругательство над русской культурой, когда гениального поэта уничтожают самым подлым и бессмысленным образом. Может быть, с точки зрения самого Мандельштама в этом была какая-то своя логика, в какой-то момент он говорит: «Я к смерти готов», – и пьёт свою чашу, и восходит на свою Голгофу . Но для страны, для культуры, для нас вот так уничтожить гения – это большой грех. Когда 30 октября, в День памяти жертв советских репрессий, я выхожу поминать погибших людей, то имя Осипа Мандельштама неизменно произношу одним из первых. Так совпало, что в Петербурге в этот день мы читаем имена в саду Фонтанного дома у памятника Мандельштаму. На той дорожке, уходя по которой он покинул дом Ахматовой, лежит камень, и на этом камне выбит его профиль, как бы его тень. Мы читаем эти имена убитых и замученных, и он всё время оказывается свидетелем, как в его «Стихах о неизвестном солдате»:
Миллионы убитых задёшево
Протоптали тропу в пустоте.
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Он и сам в числе этих протоптавших «тропу в пустоте» – один из главных духовных свидетелей эпохи, тех, кто даёт надежду, что эта жертва не бессмысленна, она действительно дает свет во тьме и путь над пропастью прокладывает.
Личное Дело Осипа Мандельштама
Когда я думаю об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, на ум сразу приходит его фраза «тоска по мировой культуре». Так Мандельштам определял суть акмеизма – поэтического направления, к которому в молодости тяготел. Он сам и его стихи стали воплощением этих слов и в каком-то смысле утолением этой тоски. Может быть, в наше время постмодерна это особенно в поэзии Мандельштама трогает, цепляет… Он жил в другую социальную и культурную эпоху, которую принято называть эпохой модерна, и которая как раз к этой мировой культуре была устремлена. Мироощущение современного человека иное: эта связь с мировой культурой оказалась вдруг разорванной, богатства, накопленные человечеством, мы воспринимаем как груду случайных обломков, как фрагменты пазла, которые могут и не сложиться в единое целое. Но даже если они сложатся, у нас и тогда нет надежды, что мы увидим картину, в которой проявятся красота и смысл.
Зарисовка собрания «Цеха поэтов», основателей течения акмеизма
Для Мандельштама же красота, смысл и глубина жизни соединены, и культура, искусство позволяют проникнуть в эту глубину.
Поэзия – плуг
С одной стороны, Мандельштам в стихах всё время сетует, что не может стать современником Гомера, Оссиана, Шекспира…
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
Или
Я не увижу знаменитой Федры
В старинном, многоярусном театре…
Но, с другой стороны, совершенно очевидно, что он сопричастен им, делает их своими современниками. Поэзия – плуг, взрывающий время и возвращающий нам самые сокровенные пласты культуры… Этот образ, который Мандельштам использует в статье «Слово и культура», точнее всего описывает его мироотношение и творчество.
Осип Мандельштам
Поэзия Мандельштама и сегодня помогает нам вернуться к этому переживанию мировой культуры, заново сродниться с ней, принять её как сыновнее наследие, а не как что-то далёкое и чужое, бывшее задолго до нас. Это прежде всего открывает человеку самого себя, его глубину и протяжённость: человек не случайная вспышка спички во мраке всемирной пустоты, а наследник всего человеческого рода, его продолжатель. Как в генах каждого свернута биологическая память о многих-многих поколениях предков, так в культурном гене, или коде, человека заложена духовная память человечества, которая может раскрыться или не раскрыться. Мандельштам помогает нам вырасти, не затеряться в вечности или в истории. Ему самому это родство с мировой культурой помогло в противостояния «веку-зверю», в зрачки которому ему довелось заглянуть.
Человек эпохи Москвошвея
Его судьба, как у многих людей этого поколения, распадается на две части. Детство и юность пришлись на эпоху рубеж XIX–XX веков. Воздух серебряного века был пропитан творчеством и тревогой. В жизни было много игры, которая позволяла воплотить творческую энергию и убежать от апокалиптических предчувствий. Они как будто заигрались, слишком много себе позволили, потеряли чувство реальности и истории, не удержались в ней. Потом была очень трудная жизнь в большевистской России, которую каждый как-то пытался на себя примерить:
Я человек эпохи Москвошвея, –
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Прежняя эпоха воспринимается как бы не всерьёз, как выдумка:
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
Но и попытка войти в постреволюционный мир оказывается невозможной – новое время с каждым годом открывало свой всё более пугающий лик:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Жизнь распадается, «позвонки столетий» расходятся, начало мировой культуры, которое есть в человеке, грозит кануть в небытие. Какая-то интуиция подсказывает Мандельштаму, что склеить эти позвонки получится лишь «своею кровью». В эти тяжёлые годы верность опыту красоты и правды, открывшемуся через мировую культуру, даёт ему силы оставаться собой и противостоять времени. Осипу Эмильевичу, человеку по-человечески не самому сильному, выходцу из небогатой еврейской интеллигенции, совсем не «хозяину жизни», за эту верность призванию, данному от Бога, пришлось заплатить дорогую цену. Сначала такой ценой стала устроенность, благополучие, признанность в «новой» России, затем – его физическая жизнь.
Надежда и Осип Мандельштам
Культурный человек = христианин
Поэт и философ Ольга Седакова в книге «Наше положение» рассказывает историю о диссиденте, которого арестовали, долго допрашивали и довели до такого состояния, что он готов был подписать все показания против себя. И вдруг он вспомнил строки Мандельштама:
Флейты греческой тэта и йота –
Словно ей не хватало молвы –
Неизваянная, без отчёта,
Зрела, маялась, шла через рвы…
Более непонятного стихотворения Мандельштама, наверное, не найти. Оно написано в Воронеже в 1937 году, когда сопротивление самого поэта было на последнем пределе. И вдруг эти стихи вернули обречённому ценность жизни и человеческого самостояния и помогли не просто выжить, но дали силы сопротивляться и победить.
Это очень показательный пример того, что слово Мандельштама дает силу, которая, подобно вере, возвращает человека к жизни.
В ситуации рушащегося и обезбоженного мира поэт формулирует для себя:
Сегодня каждый культурный человек – христианин.
Хотя крестился он до революции в лютеранской церкви в Выборге, такое решительное внутреннее обретение христианского пути произойдёт позже, когда правда и красота жизни, музыка и точность слова будут испытаны злом революции и станет понятно, что «музыка от бездны не спасёт».
О. Мандельштам, К. Чуковский, Б. Лившиц, Ю. Анненков. Петербург, август 1914
Слово, в музыку вернись
Осип Мандельштам – поэт очень сложный, и, может быть, чтение его не каждому открыто. Это автор предельного поэтического качества. Бывают поэты правильные, знающие законы стихосложения, владеющие пером, а Мандельштам – поэт от Бога. У него есть особое чувство словесной формы: образной, содержательной, музыкальной. Он говорил, что стихи рождаются именно из музыки.
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись
Сначала появляется ритм и некий звуковой образ, а потом он наполняется словами. Так бывает у художников: многие рисуют красиво, с хорошей техникой рисунка и композиции, но Ван Гог – один. Он может совсем «неправильно» и «некрасиво» рисовать, но он схватывает что-то такое, что никто другой схватить и передать не может. Так и Мандельштам. Он способен словом не просто передавать мир, но мир творить. Безусловно можно говорить о его гениальности.
Ему близки не только музыка, но и архитектура, тяжесть камня, преображённая гением человека. Можно вспомнить его стихи о Святой Софии, Адмиралтействе, Нотр-Даме:
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.
В русской поэзии ему близок Державин и эпоха классицизма с её прицелом на античные образцы, стремлением держать строгость формы и особой теплотой державинского мира: «Жизнь Званская», наслаждение красотой и одухотворённостью простых, как будто бытовых, вещей. Но и Лермонтов, и Жуковский, и Батюшков, и Баратынский в его строчках как-то откликаются. Ну и более всего он, конечно, ориентирован на Пушкина:
Зачем сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?
Мандельштам, например, один из немногих подхватывает пушкинскую тему праздничного, торжественного, сияющего Петербурга. В отличие от русских поэтов – Блока, Белого, Мережковского, Гиппиус – которые видели в Петербурге город демонический, где царствует антихрист, принявший облик Медного всадника на медном коне, Мандельштам и в Петербурге, и в самом замысле Петра различал яркое явное творческое начало, стихию преображения жизни. Но после 1917 «Твой брат, Петрополь» умирает. А вместе с городом погибают те, кто был ему здесь близок и дорог:
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы…
Убитый задёшево
Это его пророчество в отношении Ахматовой исполнилось как в её жизни, так и в его собственной, и в отношении многих поэтов, которые в «новом мире» оказались не только не ко двору, но были поруганы и обесчещены. Мандельштам понимает, что он – часть русской истории, и ему важно разобраться, какова в этой истории судьба поэта, а значит, и его судьба.
Рукописи Осипа Мандельштама. Посвящение Анне Ахматовой
У академика Аверинцева есть замечательная статья «Судьба и весть Осипа Мандельштама», где он пишет о его готовности своей человеческой судьбой подтвердить судьбу творческую. Он бросает вызов веку-волкодаву и за это расплачивается своей жизнью.
Он умер в пересыльном лагере на Дальнем Востоке. И это какое-то предельное надругательство над русской культурой, когда гениального поэта уничтожают самым подлым и бессмысленным образом. Может быть, с точки зрения самого Мандельштама в этом была какая-то своя логика, в какой-то момент он говорит: «Я к смерти готов», – и пьёт свою чашу, и восходит на свою Голгофу . Но для страны, для культуры, для нас вот так уничтожить гения – это большой грех. Когда 30 октября, в День памяти жертв советских репрессий, я выхожу поминать погибших людей, то имя Осипа Мандельштама неизменно произношу одним из первых. Так совпало, что в Петербурге в этот день мы читаем имена в саду Фонтанного дома у памятника Мандельштаму. На той дорожке, уходя по которой он покинул дом Ахматовой, лежит камень, и на этом камне выбит его профиль, как бы его тень. Мы читаем эти имена убитых и замученных, и он всё время оказывается свидетелем, как в его «Стихах о неизвестном солдате»:
Миллионы убитых задёшево
Протоптали тропу в пустоте.
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Он и сам в числе этих протоптавших «тропу в пустоте» – один из главных духовных свидетелей эпохи, тех, кто даёт надежду, что эта жертва не бессмысленна, она действительно дает свет во тьме и путь над пропастью прокладывает.
Личное Дело Осипа Мандельштама