– Наше отношение к Византии – это по большей части глубокое и нежное воспоминание о том, чего никогда не было. Мы создали себе свою Византию – частью реальную, отчасти напоминающую Китеж-град или царство Иоанна Пресвитера.
Шапка Мономаха
Часто мы очень не любим, когда реальная история разрушает наше представление. Но, так или иначе, это представление у нас сформировалось и выдержало даже проверку временем, потому что сформировалось оно где-то окончательно к XVI веку.
Сергей Кравец
Зачем нам нужна была Византия как представление? Представьте себе XVI век. Российское государство практически единственное свободное православное государство. Есть Запад, где католики и протестанты. Есть православный Восток, полностью оккупированный и находящийся под властью Османской империи. И есть православный государь и православное государство.
Но оно же не может быть образовано на пустом месте? Всегда важно предание, важна древность. И в этом смысле преемство от Византии как настоящей, мощной исторической православной империи для становления нашего самосознания сыграло огромную роль.
Во-первых, таким образом получилось, что мы не случайные, не стечением обстоятельств сложившиеся, а что мы – укорененные в истории. Вот эта укорененность давала нам такое представление: что мы продолжатели Византии, мы Третий Рим, и четвертому не бывать. Это очень важные для нашего самосознания вещи.
Мы молодые. Мы очень молодые. Мы про это часто забываем. В момент, когда Римская империя уже разрушалась варварами – эта великая Римская империя со своими достижениями в области права, военного искусства, культуры и так далее – нас еще просто не было. А история уже шла. И поэтому связь с Византией – это еще связь с великими римскими кесарями.
На самом деле, Византия в нашем представлении была не вполне самодостаточна. То есть, она была замечательная великая самодостаточная православная, но при этом важнейшим ее свойством была укорененность в том самом Римском государстве, которое, собственно, представляло из себя цивилизацию. И – связывая себя с Византией – мы, таким образом, проводили некую связь себя с истоками цивилизации.
Реальность, конечно, была другой. Так получилось, что наши основные связи с Византией испытали несколько этапов. Этап первый – это до христианизации. Тогда Византия для славянских племен представлялась в двух ипостасях. Во-первых, это то, что хорошо бы завоевать и пограбить. А второе – это тот, кто нанимает для охраны и участия в боевых действиях.
После христианизации, конечно, греки стали еще и учителями. Но не стоит забывать, что татаро-монгольское нашествие имело для основного центра русского государства, для Киевской Руси, совершенно ужасные последствия. Оно смело все, лишило будущего. И, в том числе, были сметены и культурно-образовательные связи с Византией.
К моменту, когда русское государство и русская церковь вновь ощутили свою силу и самодостаточность, свою востребованность, сама Византия стала совсем другой. Это было уже небольшое, как шагреневая кожа, все время уменьшающееся государство, которое совершало отчаянные попытки сохраниться.
И в этих отчаянных попытках оно шло на все – вплоть до заключения унии с тем, чтобы получить какие-то войска, которые способны были бы ее защитить. И в этом смысле, ее современное состояние во второй половине уже XV, не говоря уже о XVI веке было таково, что мы оттуда могли получить или какое-то старое знание – то есть знания, накопленные ими раньше, или легитимность – то есть легитимность нашего укоренения в истории. Вот, собственно, это мы и получали. И в основном, за деньги.
Наши отношения с Византией тогда сводились к поездкам. Отношения с Константинопольским патриархатом – а это был единственное признанное в Османской империи представительство православных народов, такой центральный аппарат был – отношения с ним сводились к тому, что им было что-то нужно, и мы возили туда дары.
Мы пытались защищать православных, и тогда случилось самое главное.
Мы почувствовали себя. Ведь, в чем смысл преемственности от Византии к Руси? Смысл не в гордости, и смысл не в том, чтобы сказать, что я – потомок славных византийских императоров. А смысл – в переложении ответственности.
Византийская империя, как православная империя, была ответственна за все православие в мире. Вот эта ответственность перешла на Россию, и Россия ее взяла на себя.
Падение Константинополя
И именно с этого времени, со времени – когда восторжествовала эта идея «Москва – Третий Рим» – начинаются активные внесения в договора русского государства с другими государствами, например, с Османской империей, пункта в защиту православного населения той же Османской империи.
Это говорило о том, что даже на дипломатическом уровне мы уже как бы признаем вот эту свою ответственность за все православие в целом.
При этом, наверное, все же нельзя говорить о Византии как о неком комплексе идей, которые захватили нашу страну. Любые византийские, как официальные, так и не официальные нормы, были адаптированы.
Влияние на будущее развитие России оказало, во-первых, вот это принятие на себя ответственности и наследия Византии. И во-вторых – это татаро-монгольское нашествие. Все-таки Россия не одно столетие жила в совершенно иных условиях.
И я думаю, что если анализировать становление каких-то идей на Руси, то, очень вероятно, что мы придем к выводу, что представление о себе, как о наследниках Византии, было необходимым именно в условиях освобождения от представления о себе как о данниках Золотой Орды. Это поднимало самосознание на совершенно новый уровень.
Иногда говорят, что влияние Византии состояло в том, что Россия не стала Европой. На самом деле, этот выбор был сделан задолго до идеи «Москва – Третий Рим». Этот выбор был сделан, в том числе и Александром Невским. И это был абсолютно сознательный выбор.
Надо признать, что Европа никогда не хотела принять Русь в число европейских братских народов. Русь была, скорее, территорией для освоения. И это было абсолютно четко сформулировано во время крестового похода на Русь, и соответственно, Прибалтику. Тогда прибалтийские земли, в том числе, и тесно связанные с Русью, в том числе, и сами русские территории, были названы «землей Девы Марии».
Рыцари, участвующие в захвате этих земель, получали те же привилегии, что и рыцари, участвующие в освобождении Гроба Господня. Само население для захватчиков не представляло никакой ценности. Важны были земли.27
Это надо представлять себе абсолютно четко. Лично мне кажется, что Александр Невский свой выбор сделал абсолютно правильно – хотя бы, потому что мы с вами сидим и разговариваем сегодня, спустя почти 800 лет со дня его знаменитой битвы. Наверное, сделай он другой выбор – было бы и другое развитие.
Но поскольку все последовало именно в этом направлении, я бы не стал ни отказываться от идеи «Третьего Рима», ни отказываться от идеи «Русь как наследница Византии». Но, в то же время, я бы всегда уточнял: это – не наследие реальной Византийской империи с ее бесконечными распрями, предательствами, бунтами, взаимным ослеплением родов и так далее.
А это, скорее, идеализированное представление о Византии как о церковно-государственной симфонии. Вот, что действительно было нами заимствовано.
– На ваш взгляд, почему некоторые исследователи, в том числе отец Александр Шмеман фактически называют Византию проклятием для России? Говорится также и о том, что крах Византии стал в итоге и нашим крахом?
– Первая половина XX века, все катаклизмы, которые произошли с Российской Империей – с революцией, с войнами, все это ощущение депрессии, которая вообще овладела европейскими людьми в начале XX века – это было всеобщее ощущение приближения к концу.
Но всякий человек конец своего исторического периода, своей эпохи расценивает как конец вообще. Поэтому широкими массами узкого круга интеллигенции подхватывались такие идеи и овладевали ими. Такие идеи, как идеи о смерти Бога, христианского Бога, идеи Ницше, Шпенглера о закате Европы, о том, что на смену философии Канта идут пушки Круппа – все это такая, как бы сегодня сказали, депрессуха.
И, конечно, концу искали причины – в том числе, исторические. Было популярно допущение, что вот мы такие, мы приближаемся к концу, потому что когда-то случилось что-то неверное, был сделан неверный шаг.
И Византию, нашу преемственность от нее, стали рассматривать как этот шаг. На мой взгляд, это совершенно неправильно. Крушение императорской власти в России можно рассматривать с разных сторон. Но его будет очень трудно связать с византийским наследием.
Ни по своему происхождению, ни по своему воспитанию русские императоры конца XIX-начала XX века к Византии не имели никакого отношения. Скорее, это были европейские роды. Народ не имел к Византии какого-то близкого отношения. Дворянство, тем более. Устройство жизни имело мало общего с устройством жизни Византии.
Рисунок Малого государственного герба Российской Империи. 1856 г.
Но именно в устройстве жизни я бы пытался найти корни каких-то наших особенностей. Наше кардинальное отличие от европейских государств заключается в частной собственности. Частная собственность стала святыней европейского устройства жизни, ее защищали законы, частная собственность была неприкосновенна.
В России частной собственности – как того, что не могли отобрать в любую минуту – никогда не было. Ее отсутствие повлекло другое: у нас не возникло развитого права, правовой системы, необходимой в первую очередь для того, чтобы защищать частную собственность.
Не возникло и чувства необходимости в этой системе. Понятие правого суда и справедливости, в общем, никогда не доминировали в нашем обществе. Был такой замечательный вопрос, идущий еще из XVIII века: «Тебя как судить? По закону или по совести? Вот если по закону, то вот видишь все эти тома свода законов Российской Империи? Вот они все против тебя».
И мы всегда выбирали по совести. А это предполагает совершенно другое устройство. Это предполагает милосердие вместо справедливости. Это предполагает отсутствие самоопределения, коренящегося в тебе самом.
Очень интересно читать отчеты об уголовных делах, связанных с царем и царской властью XVII века. Интересно, как там люди сами себя определяли. «Ты меня не смеешь бить! Я сын царева солдата!».
Почти во всех самоопределениях конечным итогом является царь, патриарх или воинский начальник. Не сам по себе человек, а то, как через родственников, через кого-либо связан с царем или патриархом. Это пирамида наоборот. В ее основе – сакральная фигура, царь, патриарх.
И ценность человека определяется тем, насколько ты имеешь частичку этой сакральной фигуры. Это совершенно другая система. И она с Византией не особенно связана.
Михаил Боков
Видео — Виктор Аромштам
Православие и мир