3 октября 2009 ● Михаил Угаров
Министерство образования утвердило перечень словарей, официально рекомендованных к использованию. Общественность взбудоражена: теперь можно говорить договор, по средам, горячее кофе и даже йогурт. Ревнители русского языка негодуют. А вот драматург Михаил Угаров, напротив, рад
Честно говоря, сама эта история со словарями не кажется мне достойным поводом для царящей вокруг шумихи. Но бедный наш народ испереживался, в каком роде употреблять слово "кофе". Интеллигенция так просто горюет. Словари, призванные фиксировать бытование слов, и до сегодняшнего дня включали в свои статьи различные варианты их употребления. В конце концов, язык со временем изменяется, и то, что когда-то казалось нормой, выглядит анахронизмом. А вариант, считавшийся недопустимым, признается единственно верным. Между прочим, в свое время такое слово, как "фильм", было женского рода - "фильма". Я сам помню, как старые люди произносили "музэй" и "рэльс". Тем более что все вышеперечисленные слова - иностранного происхождения. Сейчас все в ужасе - "кофе" среднего рода! А во времена Карамзина пребывали в шоке от того, что он в своей "Бедной Лизе" употребил эпитет "трогательный". Причем громче всех кричат и возмущаются те, кому кричать и возмущаться давно не в диковинку. В этом они видят причастность к высокой культуре. По той же причине у нас очень любят ритуально упоминать классику. "Я читала Достоевского всю ночь" - смысла в этой фразе нет, один ритуал и жеманность. Неудивительно, что такие пуристы чувствуют себя очень польщенными, получив прекрасный шанс встать на защиту великого и могучего русского языка. Я же, напротив, отношу себя к прагматикам. Речевые ошибки и оговорки придают речи определенный колорит. И мне, признаться, очень нравится, что в слове "договор" можно по-разному расставить ударение, а слово "кофе" употреблять в разных родах. Потому как это становится своеобразным социальным маркером. То есть человек произносит "я пью свой кофе" - и все вокруг сразу понимают его социальную принадлежность, уровень образования и так далее. Что, на мой взгляд, замечательно. Куда страшнее, когда язык ничего о человеке не говорит, настолько он сух, неэмоционален. Когда через язык не проглядывает личность. Как через язык чиновников, который как будто и придуман для того, чтобы сохранять полное инкогнито своих носителей. Я, конечно, понимаю: мой подход, что называется, ненаучный, но драматург привык получать информацию о человеке через его речь. Пускай филологи до сих пор горюют о том, что сто лет назад русская орфография лишилась ятей. Для тех, кто занимается коммуникацией, это не важно. И проблема у меня скорее противоположная. Люди, изъясняющиеся по-русски, сегодня, на мой взгляд, страдают от нехватки словарного запаса. Не потому, что их образовательный ценз низок. Просто русский на поверку оказывается не таким уж великим и могучим. Бывает, в нем просто не хватает единиц. Когда человек хочет выразить сложные чувства, он не может подыскать верных слов, не переходя в медицинскую или философскую лексическую область. Или, напротив, на слишком эмоциональный уровень. В пьесах молодых авторов я это очень ощущаю.