Разговоры о глобальном экономическом кризисе поражают, с одной стороны, явной избыточностью нервных драматических интонаций, а с другой — очевидной непроговоренностью того, с чем приходится сталкиваться не только России, но и всему человечеству. 

  Налицо очевидные явления, о которых с утра до вечера вещают либеральные критики "режима" и которые вяло разъясняют его сторонники и спикеры: спад производства, обесценивание финансовых обязательств, инфляция, безработица, исчезновение потребительского кредита и вообще какое-то обеспомощевание "банковского сектора". 

  Меры, предпринимаемые властью, глухим эхом отдаются в информационном пространстве: какие-то предприятия, которые надо спасать в первую очередь, какие-то валютные коридоры, которые то ли будут, то ли по ним сквозняки загуляют, какие-то инвестиции и вложения в иностранные экономики, якобы спасающие всё, но спасающие как-то без объяснений и словно бы не наверняка. 

  И цены на нефть, подобно теннисному мячику, прыгающие около магических пятидесяти долларов за баррель. 

  Впрочем, всё банально: правительство опровергает слухи и прогнозы (как и положено правительству), оппозиция поддерживает слухи (как и положено оппозиции), авантюристы же всех мастей и рангов начинают присматриваться к возможностям розыгрыша политических комбинаций. 

  Но вся эта словесная и псевдоинтеллектуальная трескотня ничего не объясняет, да, пожалуй, и неспособна объяснить. Кризис развивается как черная дыра, невидимая глазом, но неумолимая и беспощадная к сущему. 

  Если мир меняется, то это значит, что он неизбежно изменится, то есть он не может не измениться, следовательно, кризис всеобъемлющ — вот интуиция, которая дает нам шанс пройти в этом номере газеты по всем аспектам кризиса, кругам меняющегося болезненного мира: как внешнего, так и внутреннего. 

  Проблема именно в поверхностности попыток объяснить, решить, предложить. Мы не доверяем до конца этим попыткам — может быть, это недоверие и есть свойство нашей особенной исторической природы (советской, русской, постсоветской)? 

  Согласитесь, ведь мы, рожденные в СССР, всегда чувствовали какую-то недосказанность во всём, что с нами происходило за последние несколько десятилетий, во всём, что мы затевали даже и по собственной воле. 

  В нашей жизни было многое: служение, присяга, отказ, измена, даже мистические поиски — подхватывали нас своим безумным судорожным экстазом стремления "понять и разъяснить" всё здесь и сейчас, как можно быстрее. 

  Как будто события (революции, войны, блеск и нищета) последних столетий, подобно урагану, взметающему и опавшие листья, и обломки дворцов в едином порыве, и запалившие итоговый костер ХХ века, в котором сгорели и гуманизм, и аристократизм, и социализм, и демократия, да и вообще практически всё, что только можно представить, иссякли в своей мощи. И нам, оставшимся в живых (пока) и народившимся (словно), надо понять, что делать с этой золой и куда дальше двигаться. 

  Есть два фундаментальных философских подхода к описанию и пониманию того, что представляет собой современный кризис. 

  Первый подход заключается в понимании кризиса как временного явления, периодически сменяющегося подъёмом, развитием. Диалектика — вот приниципиальный ключ к пониманию происходящего. Ничего из того, что с нами происходит, не останется втуне, непреображенным через неизбежное отрицание самое себя. 

  Второй подход — кризис есть неотъемлемая составляющая человеческого бытия, заключенная в самой мыслящей, чувствующей, переживающей, чающей сути человека. 

  Этот самый пресловутый человек во многом уже и есть кризис, разрывающий гармоническую картину (если можно говорить о картине) "того, что есть" (если о чем-то, конечно, можно внятно утверждать, что оно "есть"). 

  Особенно это внятно нам в том случае, если мы связываем себя с понятием Россия, русский. Ведь "русское" — не существует вне исторической проектной деятельности, вне стремления к тому ужасному в своем масштабе "всечеловеческому" статусу, о котором вещал Достоевский в пушкинской речи. Русское и есть кризисное. Это политическая платформа, если угодно. 

  И когда нам пытаются доказать, что можно быть (оставаться) русским, измеряя себя как "средний класс", "потребительскую единицу", "социальный сегмент" и прочее, то нам кажется это глубоко фальшивым и чуждым — не отсюда ли и сомнения в подлинности происходящего с нами, о которых упоминалось выше? 

  Кризис — вот наша стихия, в которой мы всегда выигрываем, даже если и приносим этому выигрышу огромные жертвы. Звучит страшновато, но, согласитесь, интереснее, нежели "инновационная экономика"… 

  Сумеем ли мы быть русскими (по Достоевскому) настолько, чтобы воспользоваться теми преимуществами, которыми наделяет нас кризис? На мой взгляд, если не сумеем, то это станет величайшей трагедией всей русской истории, которая словно готовила нас к нынешним временам, втягивая в события невероятные. Которые всегда приходили не вовремя, и к которым мы всегда бывали не готовы. Но в этой неготовности, в этой перманентной кризисности во многом и залог наших грядущих побед и свершений, того преображения и тех смыслов, которых так ждёт по-прежнему мир от "русского", от "русских". 

  Итак, вперёд, в кризис, овладев природой которого или, по крайней мере, перестав бояться природы которого мы изменим мир, а сказку сделаем былью! Ибо такова наша вера!

Максим Шевченко

Газета "Завтра"