Больше русские на них не позарятся

Заметки этнопсихолога

Я училась в университете в группе со словаками. Они рассказывали свои анекдоты. Возвращается чехословацкий лидер Густав Гусак в Прагу, идет по взлетному полю, видит бумажку, поднимает, кладет в карман, видит камушек, кладет в карман и так далее. Чехословацкие товарищи звонят в Кремль доложить, что за беда случилась. А из Кремля им отвечают: «Ах, извините, мы ему случайно вместо программы договоров программу лунохода дали».

Мы такому послушанию лидеров соцстран верили, но была она где-то в заоблачной высоте. Польша, ГДР и Чехословакия воспринимались как потусторонний мир, воплощение свободы. Это была заграница, попасть в соцстрану туристом было немногим легче, чем в капстрану. Это была настоящая заграница, из которой везли невиданные у нас товары, которой восхищались и дивились.

 И только немногие интеллигенты, которые вникали во внешнеполитические проблемы, были не на шутку встревожены разрушением «социалистического содружества), мало кто поверил в «новый мировой порядок», о котором писал Михаил Горбачев. Прочая интеллигенция вкупе с молодежью ликовала – укреплялась уже зародившаяся вера в то, что и в СССР коммунисты уйдут из власти. Они готовы были поверить в «новый мировой порядок», хотя слабо представляли себе, что это такое.

 Это была, если можно так выразиться, первая вера в новый мировой порядок. Это важно подчеркнуть, потому что сейчас грядет вторая вера в «новый мировой порядок», уже от Барака Обамы.

 ***

Были и те, кто радовался, но в «новый мировой порядок» не верил, а наоборот, представлял себе грядущие войны, грозящие распадом не только СССР, но и России, но был готов рискнуть государственностью ради избавления от коммунизма. Я буду писать от лица последних. Империя как таковая представляет важность не только с одной единственной точки зрения – она обеспечивает мирное сосуществование народов. Ее настоящее призвание в том, что она несет в себе истину и объединяет народы вокруг истины. Имперский народ по определению причастен к истине. В СССР имперский народ был причастен не к правде, а к кривде, ко злу. И Рональд Рейган имел основания назвать СССР «империей зла».

С этой точки зрения, отпадение республик буферного пояса было событием положительным. Они выходили из зоны зла. Тем более, они имели весьма слабую связь с имперским народом. Это были люди совсем другой культуры и в Империи им делать было нечего. За исключением, пожалуй, ГДР, где еще активнее, чем в СССР, развивалась марксистская наука и которая, как рассказывали немецкие социологи на XIII Международном социологическом конгрессе, проходившем в Белифельде в 1994 году, вовсе не хотела объединяться с ФРГ. Восточные немцы рассматривали себя как другой народ по отношению к западным немцам, были благодарны русским за то, что им удалось создать свое государство, с русскими им было комфортно, а падение Берлинской стены многие рассматривали как предательство со стороны русских.

Как в свое время остзейские немцы легко вошли в состав Российской империи и служили ей верой и правдой, так и ГДР вольготно чувствовала себя российским протекторатом. Дело было в том, что восточные немцы верили в марксизм, которой тогда служил основной имперской идеи СССР, то есть разделял ее имперский комплекс, а это главное, что цементирует империю. Между СССР и ГДР шла ассимиляция на идеологическом уровне. Но поскольку русские были гораздо меньшими марксистами, чем восточные немцы, они этой ассимиляции не замечали, а потому видели в ГДР ту же заграницу.

 Почти заграницей была для старшего поколения и Прибалтика. Там был свой мирок, любопытный и притягательный для русских, но мирок чужой. И идеологическая ассимиляция не продвигалась ни на шаг.

 ***

 Однако на уровне молодого поколения ассимиляция шла во всю.

 Молодежная субкультура, которая называлась тогда Системой (нечто вроде хиппи) охватывала в равной мере Прибалтику и Россию. В сленге Системы попадались слова из прибалтийских языков, а подвижность членов Системы, их любовь к «автостопу» приводила к постоянной миграции российской и прибалтийской молодежи туда-сюда.

Следует отметить, что Система была настроена антикоммунистически, так что на пространстве СССР среди молодежи зарождалась новая имперская культура, которая могла бы потом дать свои всходы, и в этом случае Прибалтика была бы вписана в имперскую целостность.

 В самом конце 1990-х я проводила социологический опрос среди литовцев, так или иначе связанных с Петербургом. Они жаловались, что в Литве им не хватает той теплоты, которую они ощущали в России, хвалили русских, говорили, что с ними очень легко и комфортно жить бок о бок и не надо думать о национальности. Одна женщина на вопрос, кто бы помог России, если бы на нее напали, сказала: «Да все мы! Та же Литва помогла бы!» Я была поражена такими данными и обратилась по этому случаю к дипломату, работавшему в российском посольстве в Вильнюсе. Он прокомментировал: «Это типичное мнение простого почтальона, простого врача, простого инженера, но только ни в коем случае не интеллигента».

Еще бы поколения одно-два, и Прибалтика начала бы активно ассимилироваться. Но только в одном случае, если бы русские предложили не коммунистическую, а какую-либо иную? приемлемую для прибалтов имперскую идею, которую те могли бы переинтерпретировать для себя. Теплота, которую они ощущали в России, зачаровывала и их, и, судя по моим опросам, они с радостью были готовы принять идеологию «Дружбы народов». Теплота объединяла Систему, и потому, наверное, была так привлекательна на прибалтийской молодежи. Но прибалты не могли смотреть на коммунизм теми же глазами, которыми смотрели на него жители других советских республик. Для них коммунисты были врагами.

 ***

В других советских республиках коммунизм воспринимался как своего рода игра, атрибут для внешнего пользования типа языка межнационального общения, а еще больше - как атрибут международной политики. Идея рискнуть государством, чтобы сбросить коммунизм, казалась им чудовищной. Да, они воспринимали коммунистическую идеологию как имперскую идею, сплачивающую Советский Союз, но не обязательную для себя лично. Они переосмысливали ее, выбирая из нее то, что было по душе: дружбу народов, понятие «советский человек», которое деидеологизировалось, превращаясь в набор добродетелей, государственную защиту, государство «как большего папу», как выразилась одна моя респондентка. Они не могли поверить, что русские относятся к коммунизму серьезно, как к добру или как злу, но серьезно. (Я проводила опросы на эту тему среди таких непохожих народов, как армяне и узбеки).

 Поэтому к крушению коммунизма в восточноевропейских буферных государствах русские отнеслись серьезно. Кто как к личной потере, кто как к радостному событию, предвестнику кардинальных идеологических перемен у себя дома.

Меньше всего об этих государствах думали как о буферах. В какой-то мере их воспринимали в качестве потенциальных советских республиках. Ходили слухи, что к СССР присоединится Болгария, говорили «Курица не птица, Болгария не заграница». Это осознание было выражено слабо, но оно было. А вот что такое «буфер», русский человек не мог понять на интуитивном уровне. У Российской империи был очень малый опыт обхождения с протекторатами и буферами, новозавоеванные территории чаще всего немедленно включались в российскую государственную территорию, ассимиляция оставалась на потом. Даже мало пригодные для жизнедеятельности русских среднеазиатские земли немедленно заселялись русскими крестьянами, да с таким упорством, что государству не удавалось сдерживать вольные колонизационные потоки.

 А что такое Восточная Европа для русских, если ее нельзя колонизировать? В чем смысл подчинения их руководству нашему, если нам там нельзя возделывать землю?

 ***

 Геополитическое ощущение в России специфическое. Оно не приемлет серых зон. Или это наше, тогда мы там заселяемся и ищем пути для ассимиляции местного населения, или это объект покровительства и помощи.

Никто не считали, что эти так наз. буферные государства защищают нас, напротив, это мы их защищали. Пространство «пустое» выступает для русских прежде всего пространством колонизации, заполнения этих пустот самими собой, а вот пространство, заполненное другими народами, оценивается в зависимости от возможностей осуществления над ними покровительства. Есть векторы наибольшего притяжения, как в прошлом веке Балканы - Константинополь - Палестина. Выделяются и места, имеющие особое значение в рамках доминирующей в данный момент культурной темы — Иерусалим, Константинополь, а в Советское время, например, Куба - «Куба, любовь моя, остров зари багряной, песня лети над планетой, звеня, Куба, любовь моя». Значимыми являются места поселения народов, которых можно попытаться защитить от чего бы то ни было.

 Отсюда «матрешечная» геополитическая иерархия зрелого Советского Союза, строившаяся именно по «степеням защиты» тех или иных регионов. Россия, «пятнадцать республик — пятнадцать сестер», это центр пространства, в этом центре наблюдается определенная амбивалентность — с одной стороны это Советский Союз, для которого Россия только центр, главный защитник, с другой стороны — это все Россия, соответственно и пространство является то единым, то ранжированным, в зависимости от контекста. Следующая зона — «социалистическое содружество», это уже не Россия, но высшая, привилегированная категория подзащитных. Затем — страны «социалистического выбора», вроде Анголы, Мозамбика или Никарагуа, по отношению к которым формальных обязательств нет, зато есть моральные обязательства. И, наконец, миролюбивые и демократические страны, вроде Индии и ей подобных — тоже подзащитные, но уже не по долгу, а по дружбе. Эта пространственная структура не закрыта, не имеет замкнутых контуров, поскольку к каждому из составных уровней может быть что-то «привинчено» и круг подзащитных может расшириться в любой момент.

Соответственно — условием действия русских является защита себя и всех своих многочисленных подопечных — покровительство. Любое внешнеполитическое действие является «вынужденной самозащитой», любое действие на чужеземной территории — «освобождением» или «помощью». Идея «интернационального долга» намного старше позднесоветской доктрины, — вспомним русско-турецкую войну 1877-78 гг., истолковывавшуюся «образованным обществом» как помощь «братьям славянам», а простым народом, как заступление за «грека» (то есть православных вообще, а не только славян) от «бунтующего» против него турка.

Таким образом, отпадение западного буферного пояса могло рассматриваться как потеря подзащитных, ощущение, что мы их не защитили. Тут уже было не до любви или ненависти к коммунизму. Но более сильное чувство состояло в том, что они не были благодарны нам за нашу защиту, что, оказалось, они ее не хотели.

И даже к чувству радости тех, кто ликовал по поводу падения коммунизма, примешивалась на бессознательном уровне горчинка, что наше русское покровительство не оценили. Горчинка, умом непонятная, ведь мы ждали этих изменений и никогда вообще-то не думали, что навязыванием коммунистического режима мы спасли Восточною Европу от злых империалистов.

Страны Восточной Европа плохо вписывались в русское имперское сознание, когда они сидели на нашем крючке и стали совершенно непонятными (с точки зрения не разума, а подсознания), когда ушли от нас. Они, эти страны, особенно Польша, страшно боятся русского имперского инстинкта, который будто бы толкает Россию вновь присвоить себе Восточную Европу. Боже упаси! Нашему имперскому сознанию от восточно-европейцев был сплошной дискомфорт. Мы не сумели определить их значение для себя, дать им адекватное нашему имперскому комплексу название. И если Прибалтика еще как-то в этот комплекс вписывалась – в Российской империи спокойно отводили на дело ассимиляции десятилетия, более того, русские даже готовы были ждать наступления этой ассимиляции лет через сто, как в Туркестане, постепенно заселяя его русскими, — то страны, нашей ассимиляции в принципе не поддающиеся, недоступные для колонизации и не желающие нашей защиты, выглядели в составе русского имперского пространства сущим нонсенсом. Кто-кто, а огни могут спать спокойно. Больше русские на них не позарятся.

RussianJournal

Поделиться
Комментировать