Все последние акции НАТО – от агрессии в Боснии и Герцеговине, Косово до агрессии в Ливии – совершаются в некоем самозабвении чувства безнаказанности. Им всем кажется, что они достигли некоего уровня всемогущества, стали этакими богами. И в этом отношении, при всей своей «правозащитной» риторике и клятвах именем демократии, они предельно близки к тому невменяемому состоянию, в котором находились немецкие нацисты, убивая невинных людей, уничтожая народы и развязывая Вторую мировую войну. Только нацисты были честнее, потому что о своем мнимом праве быть господами мира заявляли открыто. И ничего не говорили ни о защите прав человека, ни об идеалах демократии. И отрыто провозглашали: «Мы – высшая раса, и имеем право вас убивать». И в ответ получили: «А мы считаем, что вы – звери. Вы будете висеть на виселицах по нашему приговору, а оставшиеся 50 лет не посмеют поднять головы в мировой политике и 100 лет будут каяться за свои преступления».
В отличие от нацистов, современные европейские политики много говорят о тех или иных гуманных вещах, но кончают тем же: «Мы будем решать, кого нам бомбить и кого убивать». И никак не поймут, что в ответ будут убивать их самих и их граждан.
Разница еще в том, что нацисты, убивая и завоевывая, все же сами шли в бой. Европейцы убивают с недосягаемой высоты, вступая в бой только тогда, когда уверены, что им ответить не смогут.
Брейвика уже объявили почти нацистом. Но, вообще-то, он, судя по его записям, был антифашистом: как раз в первую очередь чтил из политиков таких борцов с фашизмом, как Черчилль и норвежский антифашист Макс Манус.
В его взглядах и действиях (если они действительно продиктованы в т. ч. желанием «отомстить за сербов») – немало абсурдного: абсурдно было мстить за бомбардировки Югославии Норвежской рабочей партии, которая как раз с 1997 по 2000 гг. была в оппозиции. Абсурдно было желать убить Гру Харлем Брунтланн, оставившую пост премьера за три года до агрессии против Югославии, и расстреливать молодежных активистов.
Но как раз Норвежская рабочая партия поддерживала и защищала мигрантов в Норвегии и являлась носителем того самого мультикультурализма, который, вместе с «глобальным капитализмом» и «суицидальным гуманизмом», Брейвик считал источником бед своей страны. Причем Норвежская рабочая партия поддерживала именно исламских мигрантов, т. е. именно ту сторону, которую в серии югославских конфликтов и поддерживали страны НАТО, включая Норвегию.
При этом акция Брейвика явно отличается от наиболее известных террористических актов, осуществленных исламскими боевиками. Исламисты, что в Нью-Йорке, что в Беслане, что в Москве, что в Мадриде, что в Лондоне, наносили удары по людям, в принципе не имеющим отношения к тем силам и той политике, которые им противостояли. Они наносили удары не по солдатам и политикам, а по обществу, запугивая его, пытаясь вызвать в нем протест против власти и истерику, какую в дни «Норд-оста» можно было видеть в Москве, когда доведенные до отчаяния страхом за своих близких люди вышли по требованию террористов на улицы, требуя принять все условия боевиков и не допустить операции по их обезвреживанию.
Брейвик же, так или иначе, наносил удар по политически адресным объектам – правительству и молодежным активистам правящей партии, возвращая террору, в отличие от терроризма, его здоровое ядро.
Безусловно, его реакция на проблему была уродлива. Так же уродлива, как в свое время – акции луддитов, в протесте против нещадной эксплуатации человека крушивших машины вместо того, чтобы свергать систему, рождающую эту эксплуатацию.
Но говорить об уродстве реакции Брейвика – это самое простое. И самое ненужное и вредное. Потому что свести все к этому уродству – значит, замалчивать реальную проблему, о которой идет речь.
А проблема заключается в том, что переживающая кризис цивилизация модерна (в первую очередь – европейская) оказалась перед выбором: либо тонуть в разложении своих ценностей в пространстве постмодерна, либо отказаться от них на возвратном пути контрмодерна. Есть и еще один вариант: преодолеть свой кризис и возродить, обновить свои гуманистические ценности через преодоление, через прорыв в некий сверхмодерн.
Единственный вариант сверхмодерна, который мы знали до сих пор, – это советский проект. Он оказался разрушен. Другого никто не предложил. Значит, остается дилемма: постмодерн или контрмодерн?
Что такое постмодерн? Это цивилизация и система установлений, в которой, по сути, снимаются табу. Единственное остающееся табу – это само табу. Запретов нет. Можно все, кроме установления запретов. Провозглашается свобода точек зрения, но до такой степени, что уничтожаются объективность и единственность истины. Утверждается множественность истины, и у каждого – своя истина. Но если она у каждого – своя, то ее нет вообще, потому что сама истина есть некая претензия на верность. Истина может существовать только там, где признается, что если и есть сотни дорог, ведущих к ней, то она-то все равно сама по себе одна.
А уничтожение единственности истины уничтожает и аксиологию. Цивилизация – это всегда система запретов и ценностей. Если запреты уничтожаются, а ценности плюрализируются, от цивилизации не остается и следа. Потому что если ценности множественны – значит, соотносить себя с ними необязательно. А значит, ничего ценного нет. И остается одно – «животный гуманизм», т. е. признание ценным в человеке исключительно его животное существование.
Можно верить в истинность учения Христа. Можно – в истинность других учений. Можно не верить ни в одно из них, но верить в человека и его разум. Но нельзя верить в то, что «неважно, во что верить». Можно верить в Бога, можно в Него не верить. Но верить в то, что для каждого существует свой Бог, – значит считать, что вообще неважно, во что ты веришь.
Отказ от признания единой истины оказывается и признанием отказа от универсализма понимания добра и зла, т. е. моральным релятивизмом, в рамках которого вообще не существует понятия хорошего и плохого, и оправданию подлежит любое зло, на том основании, что для каждого оно – свое.
Эти установки начали пробивать себе дорогу особенно во второй половине XX века и в его конце. Но в это же время началась и массовая миграция представителей иных культур в Европу. И если раньше старая европейская культура, встречаясь с носителями иных культур, могла демонстрировать им то свое превосходство, которое позволяло и давало основание носителям иных культур интегрироваться в европейскую культуру, то теперь носители иных культур и ценностей, которых к тому же стало намного больше, увидели, что распропагандированная европейская культура не дает им ничего равного и достойного их ценностей, ничего того, ради чего они могли бы оказаться от своего мира и своих богов. Европа оказалась переполнена носителями иных культур – при все меньшем числе тех своих аборигенов, которые были бы носителями ее собственной.
Та же тенденция стала проявляться и вне континента. Ислам стал тем проектом контрмодерна (т. е. отказа от норм и принципов эпох Возрождения и Просвещения), который смог предложить миру то, чего лишились европейская культура и постмодерн, – видение единства истины, ценностей и соотношения добра и зла.
Постмодерн в узаконенном им самим диалоге культур говорит: «Мы не знаем, что такое добро и что такое зло, все в мире относительно и субъективно», а контрмодерн ислама отвечает: «А мы знаем, что такое добро и что такое зло. И готовы умирать за наше понимание и одного, и другого».
Но вполне естественно, что у тех, кто все-таки хочет видеть значимость и одного, и другого, рождается свой ответ: «Если модерн кончился, а сверхмодерн не удался, и мы обречены на контрмодерн, то почему Европа должна принять этот контрмодерн у иных культур? Мы можем найти его и в своей истории».
В этом отношении своего рода идеальный, хотя и исторически отдаленный образец для европейского контрмодерна, – это крестоносцы и инквизиция. Более близкий – нацизм. Брейвик, по крайней мере, выбрал первый.
И он сказал своей акцией обществу: «Если для вас нет ничего большего, чем ваша животная жизнь, – значит, вас можно убивать, как скотину. Другого вы не заслуживаете».
И еще один момент. Перестрелять за два часа около 70 человек (даже если ты не один, а вас двое) практически невозможно. Уже на втором десятке жертв живые (если перед тобой – люди) толпой навалятся на тебя и, потеряв, быть может, еще 5-6 человек, вместе все же добегут до тебя и разорвут на части или затопчут. Но это если перед тобой – люди, т. е. те, кто обладает чувством собственного достоинства и ценностями. Одному или даже вдвоем перестрелять из винтовки почти 70 человек можно только в том случае, если перед тобой – все же не люди, а кто-то другой. Слишком трусливый, чтобы кинуться на тебя безоружным, рискуя собственной жизнью, но защищая при этом своих друзей или близких.