«Мы одно человечество»

Меир Шалев — о войне, любви и о том, что можно достать из колодца Иерусалима

В одном из опросов писатель Меир Шалев был назван одним из 50 величайших израильтян за все время существования государства. Он пишет прозу, нон-фикшн, детские книги и газетные колонки, получает за все это израильские и международные призы, но великим его сделало не только это. 

Шалев никогда не молчит; при этом Шалев — яростный социальный критик — совсем непохож на Шалева — ироничного выдумщика. Он любит подчеркивать, что пишет на языке библейских пророков; похоже, что пророки для него ролевая модель. В этом смысле он близок российской аудитории с ее восприятием писателя как больше, чем просто писателя: из всех израильских авторов Шалев — один из самых переводимых на русский.

***

«Каждую весну и осень дедушка выходил из времянки, высматривал, прикрыв глаза ладонью, аистов и пеликанов, и душа его наполнялась печалью пшеничных полей, широких рек, заснеженных равнин и березовых рощ. “Вот он я — живу в окружении кустов малины, — писал он себе, — в стране саранчи и шакала, смоковницы и оливы”».

(«Русский роман»)

Ваша первая книга для взрослых называлась «Русский роман», но в ней нет почти ничего русского, особенно в эстетике.

Русскость связана с происхождением персонажей: большинство из них приехали в Палестину из России как пионеры второй алии, вдохновленные идеей сионистской социалистической революции. Это важно — что переселенцы того периода были не только сионистами, но и социалистами и что коммунистические идеи они принесли из Восточной Европы.

Кроме того, русскость — и в эмоциональности героев: они очень чувствительны. Когда на иврите мы говорим «русский роман» — так было и до того, как появилась моя книга, — мы имеем в виду сильные страсти. Я расскажу вам, как появилось название «Русский роман». Я закончил книгу, позвал трех друзей, пересказал им ее и сказал: «Придумайте название, у меня нет хорошей идеи». Один сказал: «Сладкая земля». Но в книге говорится о похоронах и кладбищах, мне это не понравилось. Друзья предлагали другие варианты, я их отвергал, наконец один сказал: «Назови книгу “Страсть”, “Томление”», и это мне понравилось, но другой ответил: «Ну что за название — “Томление”, это звучит как “русский роман”». И это было как раз то что надо! «Русский роман»! Самое лучшее название.

Вы тщательно и с любовью описываете мир первых сельскохозяйственных поселений в Израиле — мир, в котором главной была идея преображения общества и природы. Этот мир, кажется, исчез?

Он существует, просто чуть-чуть изменился. Я не думаю, что такие эпохи могут пройти бесследно. Они трансформируются и возрождаются. Конечно, сегодняшние кибуцы и мошавы (кооперативы. — «РР») совсем не те, что были в момент своего появления. И потому, что многие ошибки были сознательно исправлены, и потому, что время неизбежно многое меняет. А что, в сегодняшней России разве не заметна старая Россия? Я имею в виду даже не только Россию большевиков, но и Россию Петра Великого. В Израиле, например, вы можете почувствовать присутствие Авраама, Исаака и Иакова — они ­по-прежнему живы. А если присмотритесь повнимательнее, то обнаружите, что они определяют израильскую политику.

Да, мошавы утратили идеологию и стали похожи на обычные деревни. Кибуцы, которые были чистейшим и наиболее успешным воплощением коммунистической идеи, тоже изменились. Но я вовсе не хотел описывать исчезающий мир деревни. Я собирался написать семейную историю, в которой очень важен элемент мести. Кладбище, которое рассказчик строит в центре своей деревни, — это месть его деда всей общине. Сочиняя эту историю, я описывал природу, обстоятельства жизни и быт того места, где происходило действие. Возможно, описание получилось слишком хорошим и потому оказалось в центре книги.

То же самое с романом «Дело было так». Я описывал свою бабушку, самую значительную фигуру в истории моей семьи. Но оказывается, многие читатели, особенно в Израиле, считают, что мои книги — это такая форма ностальгии, что я описываю старшее поколение так, будто хочу сказать: «Смотрите, они были лучше, чем мы».

Это совсем не так. Я не скучаю по той эпохе. Если бы я жил во времена моей бабушки или моих родителей, я бы страдал куда больше, чем страдала бабушка в этой деревне, ­потому что я такой же индивидуалист, как она, но при этом не такой сильный человек. Она всю жизнь боролась со всеми. Я не такой. Но и я не смог бы подчиняться приказам деревенского центрального комитета.

То, что вы сейчас сказали, звучит как описание состояния всего современного общества, не только израильского: «более индивидуалистичные, менее сильные».

Да. Не знаю, насколько точно эта формула описывает российское общество, но в Израиле за последние сорок лет у нас появилось чувство, что войны, в которых мы сражались за право быть, жить, за нашу страну, больше не выглядят такими уж безусловными. У людей все больше сомнений по поводу этих войн, и сегодня все больше молодых израильтян не хотят служить в боевых частях. А у меня есть чувство, что мы воюем не за право ­Израиля на существование, но за поселения и благополучие поселенцев.

С поселенческой политикой согласны не все израильтяне. Но при этом многие сражаются и даже отдают жизни — за идеи, которые, получается, разделяют далеко не все. И это значит, что прежде сильная сердцевина общества ослабла, люди больше думают о себе, а не о благе государства.

Я воевал в Шестидневную войну 1967 года, и мой брат, который младше меня на двадцать лет, спросил у меня совета, в каких частях служить. Он был бы отличным солдатом, очень умным, любое подразделение ­было бы заинтересовано в нем. Я сказал: «Иди во флот или в ВВС». А сам я служил в пехоте. Он спросил: «А почему же мне не пойти по твоим стопам?» «Ни в коем случае, — ответил я. — Лучше быть в воздухе или в море, чем защищать поселенцев или проверять ­палестинцев на блокпостах». И он пошел в авиацию.

***

«И дом тоже радовался нашему приходу, дышал и отвечал, как ты обещала. Мы переступали порог, и ты говорила: “Пойдемте перекусим что-нибудь”, что означало кусок хлеба, тонко-тонко намазанный мягким сыром, и крутое яйцо — бац по лбу, — и паста из анчоусов в желтом тюбике, и мелко нарезанная петрушка, и тонкие, почти прозрачные дольки помидора. Ведь это то, что делают дома. Возвращаются в него, здороваются с ним, прислушиваются к его ответу и входят. Перекусывают чем-то и наполняются радостью: вернулись домой. С холмов, с моря, издалека. Это то, что мы любим и умеем делать».

(«Мальчик и голубь»)

Израильское общество очень разнообразно. Каков ваш личный Израиль?

Это страна, где я живу, и мы подходим друг другу. Здесь я родился, здесь пишу, здесь моя семья и дети. Я совершенно естественно думаю об этом месте как о своем. Например, я обнаружил, что не могу писать где-то еще. Я получал прекрасные и щедрые предложения приезжать и писать в других странах, там мне предлагали полный уют и покой — в Англии, Швейцарии, Германии, Италии, США. Но я не могу нигде, кроме Израиля, ­хотя это бурная и неспокойная страна. Мне нужно быть рядом со своим ландшафтом, своим языком, наконец, рядом со своим ­садом.

Я знаю, когда я говорю «мое место», это звучит слишком просто, но я очень глубоко привязан к этой земле — не только в географическом смысле, но и как к месту, где живут идеи и воспоминания, мои и моего народа. Мы всегда говорим, что Израиль занимает так мало места на поверхности земли, но он так велик в вертикальном измерении, что похож на колодец, откуда можно черпать мысли и воспоминания. И, конечно, он источник тревог и надежд. Ведь Израиль — еще не свершившийся факт, хотя мы живем здесь, создали страну, у нас есть университеты и театры, ­армия и города, высокотехнологичная промышленность, лучшее в мире сельское хозяйство и, мне кажется, неплохая литература. И все-таки Израиль неустойчив, как плот, ­который несет по бурной воде. Я беспокоюсь за Израиль.

Но, в отличие от многих других израильских писателей, вы не пишете о политике. Что удивительно, учитывая степень политизированности вашего общества.

Я высказываюсь о политике, но не пишу о ней в своих книгах. Знаете, мне это не очень нравится. Когда я вижу роман, написанный с политическими или образовательными целями, у меня это вызывает подозрение. Эти авторы продвигают литературу через политику или политику через литературу?

У нас есть возможность сравнить политическую и неполитическую литературу, используя трехтысячелетний опыт. Вот «Илиада» и «Одиссея», написанные, предположительно, одним автором.

«Илиада» — о войне, о политическом союзе греческих городов против Трои, а повод для войны, красота Елены, прекрасно придуман. И даже несмотря на вмешательство богов, это произведение о политике.

А вот «Одиссея». После многолетней войны и победы царь возвращается к жене, которую не видел много лет, и это путешествие оказывается неожиданно долгим. И в этой книге нет политики. Улисс, конечно, упоминается и в «Илиаде». А как вы говорите в России: Улисс или Одиссей?

Одиссей.

На иврите тоже Одиссей. И что же нас связывает с «Илиадой» три тысячи лет спустя? Конечно, мы помним про деревянного коня и последний бой Гектора и Ахилла — может быть, из всей «Илиады» самые пронзительные слова те, что говорит Андромаха, призывая Гектора не сражаться с Ахиллом. И все. Но все мы помним человека, который возвращается к своей жене. И сколько писателей, художников и музыкантов вдохновлялось этой историей!

***

«Теперь город разостлал перед ним свои обычные вечерние приправы: удлиняющиеся тени башен, пустеющие площади базаров, тонущие в сумерках золотые купола и другие поэтические виды, хорошо знакомые всем его поклонникам. Князь ощутил озноб, обещанный Священным Писанием и туристскими путеводителями и отозвавшийся в его копчике шепотком тончайшей и сладостной дрожи. В своем путевом журнале он записал, что Иерусалим — это “единственный в мире город, издающий запах человеческого тела”».

(«Эсав»)

В книге «Дело было так» вы упоминаете о встречах с писателем Давидом Шахаром, который, как никто другой в ХХ веке, поэтизировал Иерусалим. Иногда кажется, что он оказал на вас влияние. Но вы поместили свой художественный мир в деревни Изреельской долины, хотя часть вашего детства прошла в Иерусалиме.

Я люблю книги Шахара и знал его лично, он дружил с моими дядей и отцом. Они с отцом были ровесники и росли в Иерусалиме во времена британского мандата. Их связь с городом была совсем другой, чем у меня, ведь я родился в 1948-м, когда город уже был разделен пополам. Отец воспитывал меня в весьма политизированной манере: «Все, что по ту сторону стены, наше, в один прекрасный день ты вырастешь, станешь солдатом, будешь сражаться за город» — и все такое прочее.

Мой отец был известным писателем с правыми взглядами, родня моей матери была левой, и в семье постоянно шли стычки. Я не знаю, был ли Шахар правым, может быть, просто левые вытеснили его с израильской литературной сцены. Но только я его очень ценил. К моему огромному удивлению, незадолго перед смертью он попросил, чтобы я произнес речь на его похоронах. И для меня это было огромной честью и комплиментом, потому что я не подозревал, что и он ценит меня. Он успел прочитать только «Русский роман».

Какое-то подобие шахаровской атмосферы Иерусалима есть в моем романе «Эсав», но действие книги снова перемещается из Иерусалима в деревню. Все-таки именно там прошла та часть моего детства, которая меня сформировала. И вся моя жизнь — это своего рода состязание с Иерусалимом. Нужно сказать, что сегодня многие, и я сам, больше не восхищаются Иерусалимом. Восхищаются им по большей части религиозные и правые. А представители левого лагеря говорят, что Иерусалим — бомба замедленного действия.

Однажды я сказал, что Иерусалим — это ядерный реактор, вышедший из-под контроля. В каком-то смысле это угроза будущему Израиля. Он ядро ближневосточных проблем, потому что фанатики со всех сторон, и еврейские, и мусульманские, используют Иерусалим для агитации за бесконечную войну.

Мне иногда кажется, что почти ничего не поменялось со времен крестоносцев. Есть великолепное пророчество Исайи, описывающее Иерусалим будущего как источник духовности и морали для всего мира. Но это не про сегодняшний Иерусалим. Он центр фанатизма, и самого худшего, что есть в религии. Никто не думает об Иерусалиме как о городе, где пророчествовали Исайя и Иисус, хотя их пророчества — самые лучшие образцы морали и религиозности для своего времени. Сегодня Иерусалим обращается к Ближнему Востоку с призывом не морали, духовности, мира и справедливости, а с призывом к войне. Конечно, это призыв не города с тысячелетней историей, а живущих там людей. И эти люди должны решить, каким станет будущее города.

Но Иерусалим разный, в нем ведь не только религиозные кварталы и правительственные здания.

Герман Мелвилл был в Иерусалиме примерно в то же время, что и Гоголь. Он писал, что Иерусалим окружен кладбищами, и мертвецы — самая могущественная гильдия в городе. И это так до сих пор! Мертвецы влияют на город и диктуют, каким быть Иерусалиму в будущем, а Иерусалим не замечает нас, живущих здесь сегодня. Поэт Иегуда Амихай написал чудесное стихотворение, в котором он описывает самого себя, возвращающегося с овощами с рынка в Старом городе. Это тоска по нормальности. Да, Иерусалим не только сочетание религиозных кварталов и правительственных зданий. Иерусалим — это люди, которые живут в городе и покупают овощи на рынке.

На берегах Средиземного моря есть три ­великих города: Рим, Афины и Иерусалим. ­Иерусалим не прибрежный город, но принадлежит тому же миру. Это три самых влиятельных города, которые так или иначе создали современный западный мир. В Афинах и Риме туристы смотрят на старые камни, а потом идут в ресторан и развлекаться. В Иерусали­­ме туристы идут смотреть на старые камни — и тут ­начинается! «Это наше! Здесь мы проливали кровь! Это святое!» Да, конечно, Рим и Афины были языческими, а Иерусалим стал центром монотеизма в форме трех религий, но все же у Рима и Афин есть чему поучиться: нужно отделить святые места Иерусалима от реальности и современности. Иначе он взорвется.

Это единственный шанс создать город Исайи и Иисуса, а не город Ричарда Львиное Сердце, Салах ад-Дина и израильских лидеров. Но я не знаю, как это можно сделать сегодня, потому что никто не позволит, например, придать Иерусалиму международный статус. Каждый народ и религия хотят оставить его себе.

Вы предпочитаете Тель-Авив?

Безусловно. Это лучший город Средиземноморья: счастливый, веселящийся. Не то ­чтобы я люблю вечеринки, но я очень ценю Тель-Авив за то, что он дает этому миру ­немного нормальности.

***

«Сейчас, когда Бог уже не говорит с ним, а Сарра умерла, и даже Исаак нашел утешение в своей любви к Ревекке, Авраам впервые получил возможность пожить в свое удовольствие. На склоне лет он стал весьма деятельным и плодовитым. У него появились и наложницы, кроме Хеттуры, и с ними он тоже породил многих детей.

Библия подчеркивает, конечно, что Исаак как был, так и остался его любимым сыном и что именно ему Авраам завещал все свое имущество, тогда как сыновей всех своих наложниц он отослал на восток, в землю Кедем, чтобы они не конкурировали с сыном Сарры.

Но важно не это. Важна та метаморфоза, что произошла с Авраамом в этом преклонном возрасте. Он наконец-то покончил с миссией отца нации и столпа веры, перестал быть знаменем и символом и стал просто частным лицом. И хотя в его жизни снова происходят большие перемены, на сей раз это перемены чисто личные, и для него они явно радостней и прекрасней, чем предшествовавшие им метаморфозы национального и религиозного характера — переход из страны в страну, изменение имени, завет и обрезание».

(«Впервые в Библии»)

Вы критически отзываетесь о религиозной части вашего общества, а при этом дважды издавали собственные интерпретации Ветхого Завета. Это попытка сблизить людей светских и религиозных?

Это очень личная история. Я не хочу никого учить, я не хочу улучшить израильское общество или стать миротворцем между разными группами. Мне повезло в детстве: мой отец был светским человеком, но исследователем Библии. Он знал Ветхий Завет почти наизусть, был поэтом и учил нас, своих детей, как и своих студентов, Библии в очень светской художественной манере и в тех местах, где происходили библейские события. Если мы говорили о Давиде и Голиафе, мы отправлялись в долину Эла, если об Ионе — в Яффский порт, о царе Сауле — на гору Гилбоа.

Моя собственная карьера пишущего о Библии началась с короткого письма в редакцию. Я прочитал статью о Книге Руфи, которая показалась мне совершенно лицемерной: она описывала ночь, проведенную Руфью и Воозом на поле возле Вифлеема как ночь раввинистических дискуссий. Я написал письмо редактору, а он перезвонил мне и спросил: «Не могли бы вы расширить письмо? Мы бы опубликовали его как статью». Так я написал статью, и ее опубликовали. После этого редактор позвонил мне снова: «А вы не хотите вообще писать небольшие статьи вроде этой?» И я два года писал такие статьи, а потом собрал некоторые из них в книгу.

Она вызвала шум. Конечно, были учителя, преподававшие в подобной манере и до того, как я написал эти статьи, но они принадлежали к другому поколению: они сами были пионерами, участниками второй алии, и такой подход был частью их идеологии. А тут получилось, что это был первый случай, когда кто-то из моего поколения писал в такой манере. В результате многие религиозные люди были рассержены, а многие светские израильтяне сказали, что им нужно перечитать Библию, чтобы посмотреть на нее моими глазами.

Это было двадцать пять лет тому назад. Но три-четыре года назад я издал еще один сборник статей о Библии, на этот раз менее политизированный, более литературный. С тех пор как я сам стал писателем, меня завораживало то, что я и мои коллеги пишем на том же самом языке, что и создатели Библии. Ничего подобного нет ни в одном другом языке: я чувствую свое место в ряду сотен поколений еврейских писателей. Я часто говорю об этом в интервью и лекциях в Европе, но забавно, что не все понимают, о чем идет речь. Обычно в таких случаях я говорю: «Смотрите, если бы сейчас в этот зал вошли царь Давид и Иисус Христос, я бы смог с ними говорить. Я бы смог сказать им: “Я читал написанное вами на вашем языке и понял большую часть”».

***

«Товарищ Рылов говорит: Все лошаки едят ячмень, а для моих лошаков пиво то же самое, что жидкий ячмень.

Товарищ Либерзон замечает: По-моему, товарищ Рылов слишком умничает.

Товарищ Рылов говорит: А почему товарищ Миркин поит свою индюшатину вином?

Товарищ Циркин возражает: Никто никогда не поил куриц вином. Это все миркинские сказки.

Товарищ Рылов говорит: После легкой выпивки мои ­лошаки вкалывают, как лошади.

Товарищ Либерзон вносит предложение: Я предлагаю отклонить просьбу товарища Рылова. Недопустимо внедрять алкогольные напитки в круговорот нашей творческой и трудовой жизни.

Товарищ Рылов говорит: Между прочим, ваша „Трудовая бригада имени Фейги Левин“ тоже вылакала не так уж мало водки.

Товарищ Либерзон отвечает: Мы благодарим товарища Рылова за сравнение, но хотим заметить, что в „Трудовой бригаде“ не было ни одного четвероногого осла, только двуногие.

Товарищ Рылов говорит: Тогда я сам буду варить для них пиво.

Товарищ Циркин возражает: Мы не для того взошли в Эрец-Исраэль, чтобы поить скотину шампанским».

(«Русский роман»)

Часто кажется, что еврейские писатели пишут только о евреях.

Конечно, мы пишем о самих себе.

Почему?

Каждый пишет о себе, о месте, где живет, и о своем социуме. И мне кажется, что ­локальный нарратив самый универсальный. Все-таки люди похожи. Даже самый фанатичный исламист из Афганистана и самая либеральная молодая пара из Копенгагена найдут между собой много общего. Мы одно человечество. Да, у нас огромные культурные различия, но когда кто-то пишет о семейных отношениях, любви к детям и своему месту, то всегда найдет читателя где-то еще.

У меня есть детская книжка «Папа всех заставляет краснеть». Ее перевели в Японии, и местный критик написал: «Я не могу понять, как писатель с Ближнего Востока демонстрирует такое понимание японской психологии». Марк Твен, Томас Харди, Мелвилл и Гоголь писали примерно в одно и то же время, но в разных частях света, и у них был совершенно разный опыт и образ жизни. И вот я, живущий совсем в другом месте 150 лет спустя, чувствую необыкновенную близость к ним. Так что евреи пишут о себе, русские писатели — о себе, и точно так же делают все остальные писатели, и это совершенно естественный порядок вещей.

Чтобы тебя поняли повсюду, пиши о своем маленьком мире?

Я бы сказал молодому писателю так: когда пишешь, не думай о международном книжном рынке, не думай о местном рынке. ­Думай о том, что ты рассказываешь о себе, о странице, открытой в компьютере. Игно­­рируй все остальное.

Недавно умерший Рэй Бредбери сказал: «Если бы человек день и ночь думал о смерти, он стал бы Вуди Алленом». У ­вашей иронии та же природа?

Хотя и я, и мои родители родились в Израиле, у нас у всех чувство юмора как у жителей Восточной Европы, откуда родом мои дедушки и бабушки. Это самоирония, которая вышучивает нас самих. Это ирония угнетенных, хотя меня никто никогда не угнетал. Что-то такое есть в наших генах… Но я не думаю все время о жизни и смерти. Я еще думаю о любви, страсти, мести, о взаимоотношениях в семье. И все это классические темы для литературы на протяжении многих поколений.

Мы, писатели, продолжаем писать о любви, и я думаю, что любовь остается самой предпочтительной темой для прозы. Любовь в самых разных проявлениях. Мы продолжаем писать о любви, и никто еще не ответил на вопрос, что же это такое. Это тем более смешно, что каждый знает, что такое любовь. Мы знаем, что такое любовь, и когда любим, и когда любви нет. Ты узнаешь это чувство сразу, как оно приходит. Проблема возникает тогда, когда кто-то просит тебя это чувство описать.

Может быть, именно поэтому люди и продолжают писать о любви.

Досье РР

Меир Шалев

Родился в 1948 году в сельскохозяйственном кооперативе Нахалаль в семье известного израильского писателя Ицхака Шалева. Меир учился психологии, работал на телевидении и в газетах, получил известность как телеведущий и колумнист. Писательскую карьеру начал с детских книг. В конце 80-х он опубликовал свою первую «взрослую» книгу — «Русский роман», оставил работу в массмедиа и с тех пор занимается только литературой. Меир Шалев — один из самых известных в мире израильских писателей, его книги ­переведены на многие языки. На русском из­даны шесть романов Шалева, его детские книги и сборник эссе о Библии.

Михаил Калужский

Русский репортер

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе