Портрет художника на фоне другого художника

Анна Толстова об Игоре Грабаре в Корпусе Бенуа.
Фото: Русский Музей


В Русском музее открылась выставка к 150-летию Игоря Грабаря. Заслуженный деятель искусств РСФСР, народный художник РСФСР, народный художник СССР, академик АН СССР и АХ СССР, лауреат Сталинской премии первой степени, кавалер двух орденов Ленина и двух орденов Трудового Красного Знамени предстает на ней как художник, живописец


Вычтем ранний, серо-бурый, ученический, домюнхенский период; вычтем галерею портретов родных, друзей, советских мастеров культуры, ученых и общественных деятелей; вычтем несуразного «Ленина у прямого провода» 1933 года. И в сухом остатке будет то, что можно назвать «русским импрессионизмом», с акцентом на первом слове, даром что усвоен он отнюдь не в России, а в Мюнхене, в легендарной школе Ашбе. С одной стороны, это такой вторичный импрессионизм, что получен с большим запозданием, сразу в комплекте с Сезанном и набидами, где и голубые тени на мартовском солнечном снегу, и энергичная пуантель в букетах, и простая арифметика яблок и груш на узорчатых скатертях — все смешалось в одном винегрете. А с другой стороны, это импрессионизм дачника, потому что если импрессионизм — искусство праздника, то какой же праздник может быть в городе, настоящий праздник — на природе, где и февральские лазури, и чаепития в саду, и березы с рябинами, и самовары, и плетеные кресла, и дородная хозяйка у стола, и дельфиниумы с хризантемами, и васильки вырвиглаз ядреной синевы, и яблоки-яблоки-яблоки, бесконечное счастье урожая. И не сразу заметишь момент перехода в этой счастливой дачной жизни, когда портики барских усадеб превращаются в веранды сталинских академических дач в Абрамцеве. Если же попытаться забыть имя автора, то можно подумать, что перед нами среднестатистический любимец Музея русского импрессионизма, скромный дореволюционный специалист, превосходно приспособившийся к обстоятельствам советской действительности.


Игорь Грабарь. «На озере», 1926


Игорь Грабарь. «Март», 1939


Игорь Грабарь. «В утренней росе», 1907


Игорь Грабарь. «Дельфиниум», 1908


Игорь Грабарь. «Зимний вечер», 1903


Игорь Грабарь. «Вешний поток», 1904


Игорь Грабарь. «Зима», 1904
Фото: Русский Музей


Пандемия подложила юбиляру свинью: дело в том, что Игорь Эммануилович Грабарь (1871–1960) всего на год младше Александра Николаевича Бенуа (1870–1960), и сравнение двух столь разных и столь схожих фигур одного круга, совершенно невозможное в советское время и само собой напрашивающееся сегодня, стало неизбежным даже для далекой от специальных историко-искусствоведческих сюжетов публики, ведь юбилейные выставки Бенуа отложились почти что на год и еще свежи в памяти. Ясно, что оба, художественные критики, историки русского искусства и организаторы художественной жизни, предстали на выставках в своей первой и как будто бы не главной роли, роли художников. И конечно, Бенуа оказался в более выигрышном положении — его чествовали в Русском музее, Третьяковской галерее и Петербургском музее театрального и музыкального искусства, Грабаря же празднует, как ни странно, один Русский, хотя для Третьяковки это куда более важная персона.

Что касается Бенуа, то протокольно-скучная, сделанная на материале собственных фондов выставка в Русском музее лишь подтверждала распространенное мнение, что художник он весьма скромных дарований и что ценим мы его не за это, а за вынесенный за скобки «Мир искусства». На третьяковской выставке Бенуа как раз и явился главным дирижером объединения, и в составе большого оркестра исполнительское превосходство Добужинского, Бакста или даже Сомова не так бросалось в глаза. И только роскошная «Мания Петрушки» в Петербургском музее театрального и музыкального искусства совершенно реабилитировала Бенуа как художника, замечательного театрального художника, чья мирискусническая программа — с историко-культурной ученостью как категорическим императивом, с ретроспективизмом и стилизаторством — была просто создана для театра. Выставка Грабаря в Русском музее лучше и представительнее (в ней участвуют Третьяковка, множество региональных музеев и частные собрания), чем русскомузейная выставка Бенуа, но она навряд ли убедит зрителя в том, что ее герой — большой художник. Мастеровитый, техничный (недаром он станет таким хорошим реставратором), не без европейского лоска. Но без шедевров, без особых взлетов, почти что без лица, хоть он и любил нарциссический жанр автопортрета.

Вообще-то это очень забавно, что юбилейные выставки Бенуа и Грабаря практически совпали во времени: ровесники, соратники по «Миру искусства» и по смежным — критика, историка, культурного работника — профессиям, близнецы и одновременно антиподы, они оказались рассинхронизированы в истории отечественного искусства XX века. По мере того как эмигрант Бенуа, делавшийся, как всякий запретный плод, предметом интеллигентского обожания, особенно в Ленинграде, возвращался на родину — первой о нем монографией, первым сборником статей, воспоминаниями, дневниками, переизданиями «Русской школы живописи»,— художник-картинка из учебника родной речи Грабарь, добившийся наибольших административных успехов в годы развитого сталинизма, отступал в тень. Но при этом невозможно избавиться от ощущения, что оба — двойники, кривые отражения друг друга в исторических зеркалах.

Оба, параллельно занимаясь живописью, почти одновременно заканчивают юридический факультет Петербургского университета. Оба разочаровываются в Петербургской академии — только Грабарь, разочаровавшись, отправляется в школу Ашбе, кузницу кадров русско-немецкого авангарда — в лице Кандинского, Явленского и Веревкиной. Много ездит по Европе — и в Париж, и в Берлин, и на самую первую Венецианскую биеннале, смотрит во все глаза, делает такие успехи, что становится первым ассистентом смертельно больного учителя, а потом во всеоружии этого новейшего, как ему кажется, западного знания приезжает из Мюнхена в Петербург — проповедовать его иначе западническому «Миру искусства», чтобы вызывать глухое раздражение Бенуа. Бенуа Грабаря не любил — это чувствуется и в мемуарах, и в письмах. Как Грабарь относился к Бенуа — пойди пойми, судя по воспоминаниям, вышедшим в Москве в веселом 1937 году — с грозным редакторским окриком по поводу неверной оценки «Мира искусства», так весьма почтительно, но Грабарь был виртуозом самоцензуры.

Оба почти одномоментно дебютируют в художественной критике — Бенуа как будто и тоньше в оценках, и изящнее в плане языка, Бенуа, впрочем, пишет на родном, а Грабарь... Сам он в «Моей жизни», той самой, 1937 года издания, обтекаемо говорит, что в семье разговаривали не на том народном русинском, который был близок к украинскому и который он слыхал в деревнях, а на галицко-русском, или язычии, этаком русино-русском эсперанто москвофилов, и что с детства он знал наизусть и Крылова, и Пушкина, и что это была семейная трагедия, что старшего брата пришлось отдать в мадьярскую гимназию, где преподавали на венгерском. Обтекаемость эта ввиду 1937 года понятна — и отец его, и особенно мать с дедом, будучи активистами русофильского движения, придерживались ультрамонархистских взглядов, да и их националистические идеи не вполне идеально рифмовались с новым курсом сталинской национальной политики. В общем, историкам искусства и не только искусства еще предстоит выяснить, каким был родной язык уроженца Будапешта Игоря Грабаря — немецким, венгерским или этим скорее письменным, чем разговорным русино-русским. Пока же с абсолютной уверенностью можно утверждать, что русский становится его основным языком в 1880-м, когда он начинает учиться в прогимназии в Егорьевске, где отец, бежавший из Австро-Венгрии, преподает немецкий и куда мать успевает привезти детей,— вскоре она и дед будут арестованы в Лемберге (будущем Львове) по обвинению в государственной измене и чуть ли не попытках присоединить Галицию к Российской Империи. Оба критика, и Бенуа и Грабарь, станут последовательными антимодернистами — в искренности Бенуа сомневаться не приходится, а Грабарь... Трудно сказать, чего больше в его книге «Искусство в плену», рукопись которой была подготовлена к печати в 1930-х, да якобы внезапно потерялась и нашлась только после смерти автора,— мирискуснической риторики или советской идеологии.

Оба — с разницей в десятилетие — принимаются за монументальные истории русского искусства, и история Бенуа, вернувшаяся к отечественному читателю в 1990-е, совершенно затмила собой многотомную историю под редакцией Грабаря, по которой учились поколения советских искусствоведов. (Правда, третьяковские очереди на Серова и Репина заставляют усомниться в окончательной победе Бенуа — ведь в фундаменте этих советских культов, в сущности, лежат капитальные грабаревские труды.) Но историкам искусства и не только искусства еще предстоит описать эволюцию исторических взглядов Грабаря за полвека с лишним, отделяя авторский голос от голоса коллективного — на всех этапах многострадального предприятия, павшего жертвой самых разных обстоятельств — от немецких погромов в Москве 1915 года (тогда погибли клише и негативы, издание прекратилось) до необходимости многократно переобуваться на ходу в 1940-х и 1950-х, то в связи с борьбой с космополитизмом, то по причине разоблачения культа личности. Пока же можно лишь довольно безответственно рассуждать о том, что, помимо лежащих на поверхности различий — живопись против архитектуры, XVIII век против Древней Руси,— Бенуа всегда руководствовался соображениями вкуса, а Грабарь — науки, немецкой науки Kunstwissenschaft. Науки, которой он успешно прикрывался во всех своих институциональных начинаниях — как основоположник советского всего, музейного дела, охраны памятников, реставрации, искусствознания. В чем в чем, а уж в управленческой карьере Грабарь, фактически возглавивший Третьяковку в 1913-м, выигрывает у Бенуа, имевшего некоторые политические амбиции после Февральской революции и даже возглавившего Картинную галерею Эрмитажа в 1918-м, с разгромным счетом. Вскоре Бенуа придется реализовывать свою творческую энергию в театре, а Грабарю — в администрировании, как создателю самых разных институтов, от Центральных реставрационных мастерских и Института искусствознания до трофейных комиссий. Наверное, неправильно считать точкой бифуркации отъезд Бенуа в Париж — у него не имелось ни малейшего шанса обойти Грабаря на государственном поприще. Им обоим это было на роду написано: оба были родовиты, оба их инородных рода служили России верой и правдой — только в несколько разных областях. То, чем занимались иностранные агенты Грабари-Добрянские в Австро-Венгрии, в переводе с русинского на современный русский называется не просто государственной изменой — там, если верить материалам дела, и призывы к сепаратизму, и экстремизм, и шпионаж, и оскорбление президента, то есть, конечно, кайзера.

«Игорь Грабарь. К 150-летию со дня рождения». Санкт-Петербург, Русский музей, Корпус Бенуа, до 20 сентября

Автор
Анна Толстова
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе