Спектакль Мастерской Петра Фоменко "Война и мир. Начало романа"

Наконец-то посмотрела (на DVD, конечно), спектакль Мастерской Петра Фоменко «Война и мир. Начало романа». Да, сцены из таких спектаклей лучше не «выхватывать из контекста» - ни для телепрограмм об актёрах, ни о режиссёре, ни о самом театре. Тут важно всё – от начала до конца. А иначе может получиться ложное, а не дай бог, и отталкивающее впечатление.

«Нельзя объять необъятное». И постановщик попытался (а он, по-моему, ни на что и не претендует, кроме попытки – честной попытки) поделиться своим ощущением от романа на данном этапе своей жизни.

Должна ли быть Наташа Ростова в нежно-розовом платьице, как цветущая ветка яблони, «той самой», о которой – Цветаева в Москве 19-го года: вот радость-то, работаю в «особняке Ростовых», здесь, здесь, пробегала Наташа, задевая за колонну лёгким пенным воланом платья? Той самой, Людмилой Савельевой (или Одри Хепберн)? В кино, в кино, наверное – да. Может быть. Всё-таки кинематограф – более реалистичное искусство. Хотя как посмотреть… И всё же.


«Театр вблизи груб и несовершенен», не помню, кто это сказал, но, видимо, это так. «Когда б вы знали, из какого сора…» - это уже настолько знаменито, что даже неловко цитировать. И в творческом процессе много и сора, и, на первый взгляд, нелепых движений (внутри и вовне – «туда ли идём?»), проб «а так? Или так?», и прямой дурашливости… Вот так рождаются стихи. Вот так рождается спектакль. Зайдите в «творческую лабораторию» - и вы удивитесь. А многое, может быть, обескуражит вас. Но постойте! Дождитесь результата!

Театр Петра Фоменко – я слишком мало знаю пока о нём, но мне кажется, что он именно из тех театров, которые пускают в свою творческую «кухню».

Театр, в котором на глазах зрителей из огромных деревянных кубов возникают школьные парты или пароход «Большая Миссури» - как в довоенном «Томе Сойере» ленинградского ТЮЗа. Театр, в котором босоногие «матросы» бешено вращают толстые канаты – и вот наш корабль в штормовом море, где вывозит только «авось!» - как в захаровском Ленкоме. Театр, где вместо дверей может быть вращающаяся рама, сквозь которую проходят, пролезают, проскакивают персонажи, и которая сама по себе – участница действия. Театр, где у дам могут быть причёски, «накрученные» по всем правилам XIX века (ах!..), а мужчины могут прикрепить к джемперу офицерский воротник на «липучке» - и вот он, князь Андрей или Долохов… Где Пьер в той самой серой крылатке (или не в крылатке, но в чём-то, бесспорно, «том самом» - светло-сером и широком) может лазить по лестницам в библиотеке и говорить, говорить то, что на экране сказал бы, степенно прогуливаясь под руку с Андреем по набережной. Но дело-то в том, что театр показал то, что внутри!

Ах нет, я и сама люблю, когда «красиво». И если это от души, это не может быть пошлостью. Но что, если душа находится на определённом этапе, в определенном состоянии, когда «пенного волана, задевающего колонну» недостаточно? Когда хочется – о другом?

Так трудно подобрать слова. Может быть, поэтому их так и много?

Нежный гротеск - так я определила бы жанр фоменковского спектакля. Сочетание не сочетаемого, от насмешки – к драме, рождение персонажей тут же, на наших глазах, что-то вроде «ну чего ж ты молчишь?! – Да у меня текста больше нет!..» в «Приворотном зелье». А Толстой?.. А он, как ни странно, незримо здесь присутствует.

Вот актёры-«дети Ростовых», столпившись в вертящейся раме-«двери», нетерпеливо толкаются, вырывая друг у друга книгу: «Наташа!» Полина Агуреева, по темпераменту – действительно Наташа, и чем-то неожиданно напоминающая Динку из повести Осеевой (кстати, Динка и Наташа на самом деле чем-то близки – наверное, жадностью к жизни). Мы почему-то забываем, что кроме «первого бала» и «платья, задевающего за колонну», Наташа – это способность тут же, неожиданно зареветь во весь голос, во весь свой большой рот: «У-у-у!!!» - от несправедливости, от жалости, от любви. «Наташа! Нехороша собой…» - читает актриса разочарованно («юные Ростовы» хихикают) и тут же, ободряясь и тыча в книгу: «Но очень живая!» «Соня!» Ксения Кутепова с удовольствием читает описание Сони – стройной и тоненькой, явно находя в себе сходство с героиней, но «Наташа»-Агуреева ехидно дочитывает: «темноволосая!» - указывая на откровенно рыжую косу Кутеповой. «А Петя?» - пробивается молодой, но вполне взрослый исполнитель роли Пети Ростова. На него машут рукой: «Петя – маленький мальчик в бархатной курточке!»… И вот это всё почему-то сразу даёт атмосферу безалаберного, искреннего, обаятельного Ростовского дома, где все, подтрунивая, любят друг друга.

И Наташа – настоящий «казак», когда напяливает на себя салоп и меховую шапку Марьи Дмитриевны Ахросимовой (при этом натянув на руку бальную перчатку, которая никак не может сразу «сесть» на все пальцы, и всё время остаются «лишние» один или два).

А та сцена с Борисом, что вошла в программу о Вере Строковой, следует сразу после уверенного заявления княгини Ростовой о том, что ей известно всё о её детях. «Если бы я им запрещала, они бы бог знает что делали потихоньку! А так – у моих детей нет от меня тайн!» Ироничный ответ на вечную наивную материнскую уверенность в том, что «о своих детях я знаю всё!»

Салон Шерер – «большой свет» - это ведь и правда мир пошлости, если хотите, что-то вроде нынешнего гламура. И не удивительно, когда по окончании светского раута князь Андрей (Илья Любимов) и Пьер (Андрей Казаков) – единственные живые на этой церемонии – разносят по углам участников «умного разговора», словно кукол.

Кстати – актёры играют по несколько ролей, и как по-разному играют! Князь Василий и граф Ростов – противоположности, и всё это один актёр, Рустэм Юскаев. Долохов и Николенька Ростов – Кирилл Пирогов. Княжна Катишь и Марья Дмитриевна Ахросимова – Людмила Аринина. (О, какая мерзкая человеческая суета вокруг «мозаикового портфеля» умирающего графа Безухова – и какое спокойное величие Марьи Дмитриевны!) Анна Павловна Шерер – графиня Ростова – княжна Марья – Галина Тюнина. Соня – маленькая княгиня Лиза – Ксения Кутепова.

И только трое – Наташа, Андрей, Пьер – единственные, "в одном лице". У их исполнителей больше нет ролей. Наташа – в начале пути, ещё смешная, ещё подросток, ещё не скоро даже ночь в Отрадном. Андрей – «бледный рыцарь», весь – молчание, весь – ощущение неотвратимого погружения в окружающую пошлость. Ещё немного – и… Вот подушку на себя напялил, как треуголку. Он же всё, всё понимает. Но что делать? Болото, болото… Будешь шевелиться – ещё быстрее засосёт. «Зачем вы идёте на эту войну?» На эту? Вот, наверное, затем, чтобы всё-таки вырваться. В 12-м году ответ будет другой. …Ах, зачем он женился на Лизе! И – да, наверное, это его вина. Да, «надо было думать». Надо было думать, потому что она, маленькая княгиня с личиком ангела – тоже плоть от плоти салонной пошлости больших и маленьких «Шерер»… (Самое печальное, что она в этом не виновата, а значит, должен был думать он.) К моему удивлению, Илья Любимов (главный «недруг» Андрея Жданова в «Не родись красивой) оказался в этом нежно-гротескном спектакле самым настоящим князем Андреем из виденных мною – по крайней мере, самым близким к «уловлению сути» (учитывая, что князь Андрей тот ещё субъект, и «ловле» не поддаётся).

Но Пьер – Андрей Казаков… Вот, пожалуй, единственный в этой постановке, кто находится вне гротеска даже в самых буффонадных сценах. Он – как чистая нота. Он – «толстовский» Пьер, к которому пошлость не прилипает. И странным образом похожий на Пьера Бондарчука, иногда просто удивительно, причём явно «не нарочно». Это вокруг него группируется весь спектакль, притом, что у каждого есть возможность солировать. Он – то, ради чего всё. Он – тот, кто продолжит эту историю, которая ещё только в самом начале. Он – нравственный камертон её. О его игре трудно писать, ибо – о Пьере уже написал Толстой. Вот возьмите книгу – и всё будет верно…

Когда я, будучи уже взрослой, читала «Войну и мир», никак не могла отделаться от ощущения, что автор иронизирует – выражаясь современно, прикалывается над «возвышенно-духовной» княжной Марьей, которую, бедняжку, на самом деле сильно интересует вопрос «жениха». И с каким упоением она читает письмо Жюли Карагиной! А вот и сама Жюли – только в театре возможно её зримое воплощение – лихо размахивая пером, сотворяет на наших глазах всех «фигурантов» послания – и ангела-государя, и «чудовище» Буонапарте, и «странного» Пьера, и неведомого, но наверняка прекрасного «жениха» - Анатоля… И странен (ну, конечно же!) старый князь Болконский (Карэн Бадалов), и нелепо появление Андрея с молодой беременной женой, и этот обед, и разговор отца с сыном – но… А сквозь это всё – строгая, молчаливая любовь и запертая на двадцать замков ласка. И сцена между княжной Марьей и князем Андреем перед его уходом – «возьми этот образ, Андре… Против воли твоей он тебя охранит… Пожалуйста, Андре, для меня» - здесь нет уже ни капли гротеска, ни следа усмешки. И тишина в зале, та самая тишина, без которой нет театра. И даже действительный уход князя Андрея, уход сквозь нелепую вертящуюся раму, с чем-то вроде дон-кихотовского медного тазика на голове – под песенку «Мальбрук в поход собрался» - если и вызывает усмешку, то горестную.

Потому что в конце, в конце-то концов, он ведь действительно не вернётся, и разве в жизни его не было чего-то дон-кихотовского?

И ведь всё это только самое начало. Когда ещё всё такое «личное», когда «домашние» страсти кажутся такими важными и неразрешимыми, когда ещё не прилетала комета 1812 года и не горела Москва, когда ещё ничего, ничего и не начиналось...

А то, что последует потом – вообще потом – будет ТАК серьёзно, что, возможно, некоторые талантливые режиссёры получат право с нежной и горькой ироний оглядываться на далёкое прошлое – ничуть не умаляя его и бесконечно любя.

Публикуется с согласия автора  текста

Сайт www.dstrahov.com

http://www.dstrahov.com/forum/viewtopic.php?f=5&t=622&start=90


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе