Отвечаю за базар, или Само уйдёт

Вторая часть размышлений об упрощении культуры и документальном театре

Движение «новой драмы» поначалу возглашало, что радо принять в свои ряды всех и каждого: любой человек способен, и так далее. Оно оперялось в одно время с экспансией интернета, и это, конечно, не случайность. 

«Распространение образования (т. е. знакомства с прошлым, своим и чужим), развитие культуры — процесс неравномерный. В нём чередуются периоды, которые можно условно назвать «распространение вширь» и «распространение вглубь». <…> Сейчас мы на пороге новой полосы распространения культуры вглубь» (Михаил Леонович Гаспаров, 1989).

1.

Возможно, великий филолог действительно ошибся в прогнозе. Вернее, принял желаемое за насущное, что весьма обычно. М. Л. одним из первых понял то, о чём большинство гуманитариев ещё боялось подумать: поляна кончается. В 1990-е годы художественные и гражданские подвиги, тем более воспоминания о них, перестанут волновать опамятовавшуюся публику.

Тиражи «Нового мира»: 1990, № 1—2 млн 660 тыс. экз.; 2008, № 1—7 тыс. экз.; сколько будет в 2011 — боязно узнавать. Абсолютный рекорд, поставленный в публицистике Александром Исаевичем Солженицыным, — «Как нам обустроить Россию», общий тираж за 1990-е — 27 млн. экз., и, прочитав все эти млн, общество восприняло их как холостой залп, а вовсе не как руководство к действию.

Все гуманитарные фейерверки второй половины 1980-х, вызывавшие массовую эйфорию, — те, кто их помнит, могут тихо всхлипнуть в уголочке. Но если «распространение вширь» на глазах усыхает, то что идёт на смену?

Вопреки логике М. Л. — всё то же самое «вширь», всё больше и страшнее усыхающее. А всегда ведь было не так, почему же, за что нам теперь — так?..

2.

Читатель вправе заподозрить, что «вглубь» мне милее, чем «вширь», а ещё того хуже — что оно милее самому Гаспарову. Что касается меня, я постарался это скрыть, написал о «вдохе и выдохе» (сам придумал), но подозрительный читатель прав: да, милее. Это неправильно, но иначе я не могу. Я всё-таки критик, а не учёный, имею право на пристрастия.

Что касается Гаспарова, тут дело сложнее. И он, и Аверинцев, заочные мои учителя, не раз говорили, что филолог по самому смыслу именования обязан любить любое слово. Оба цитировали Хаусмена: «Если для вас Эсхил дороже Манилия — вы не настоящий филолог», — и оба признавались, что на практике любить вровень не очень-то получается.

Справедливости ради воздадим хвалу «распространению вширь». Его сюжеты отыщутся сегодня в любом поле культурной деятельности.

Самый замечательный — история о том, как скромный филолог, переводчик, эссеист, известный в 1980-е годы лишь своему кругу, работал-работал и для забавы (а вдруг ещё и деньги?) решил заняться сочинением беллетристики.

Это выглядело вполне тривиально. Серая и жадная «образованщина» (по хлёсткому, аж до крови, слову Солженицына) гуртом полезла поставлять читателям ширпотреб, и над нею всласть покуражился поэт Тимур Кибиров:

«Что нынче хавают? Так. Понял. Перспективы
ясны. Наметим план. Во-первых, детективы:
«Смерть в Красном уголке», «Ухмылка мертвеца»,
«Поручик Порох прав», «Кровавая маца» — и т. д.

А то, оживляется лирический герой Кибирова, можно взяться и за порнуху:

«… «Физрук и лесбиянки»,
«В постели с отчимом», «Проделки вольтерьянки»,
«Шальвары Зульфии», «Наказанный Ловлас»,
«Маньячка в гороно», «СВ, иль Восемь раз…»

(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах русской словесности», 1992).

Наш автор, однако, стоял и стоит наособицу. Дадим слово ему самому.

«Стать богатым и знаменитым? Это, конечно, приятно, но для меня не главное. Сделать нечто такое, чего в России прежде не существовало, — например, создать «средний жанр», располагающийся между высокой и низкой литературой? Очень интересно, но опять не главное. Тогда что? Я думал-думал и вдруг сообразил. Я хочу всего этого (и не только этого) добиться, ничем не пожертвовав — ни свободой, ни совестью, ни самоуважением — и плюс к тому не работая, а развлекаясь. /…/ По сути дела, это Русская Национальная Мечта» (Аргументы и факты. — 06.07.2005)

И он осуществил эту мечту, став самым популярным — нет, скажем лучше, самым востребованным — российским романистом рубежа ХХ/XXI веков. Кто он? Ясное дело, Б. Акунин (в миру — ) Григорий Чхартишвили, московский японовед. С недавних пор его знают даже дети.

Но почему же ему всё удалось?

Писателем он себя не считал и не считает: «Писатель пишет для себя, а я — для читателей». Он, не в обиду будь сказано, «сочинитель». В пушкинском смысле, но с существенной поправкой.

Все, конечно, помнят начало «Египетских ночей»: пять фраз о Чарском, из которых особо хороша последняя: «В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем».

У Акунина (зря всё-таки Чхартишвили согласился звать его «Борисом», ёмкое «Б.» было куда вернее) всё перевёрнуто. В массовой культуре он — мастер художественного слова, а толстые журналы и литературные обозреватели дружно фыркают: сочинитель!

Впрочем, в 2001-м или 2002-м один критик напористо хвалил мне «Коронацию». Только один — зато не кто-нибудь, а Ирина Бенционовна Роднянская. Возможно, «Новый мир» в её лице проверял меня на вшивость (не сноб ли?), но она и вправду обрадовалась, узнав, что я разделяю её симпатии.

А с книгами Б. Акунина я вправду провёл много приятнейших вечеров. Кое-что даже перечитывал, заново радуясь его стилистическим бирюлькам и изяществу фабульных траекторий.

Я очень веселился, заметив, что Эраст Фандорин идёт по стопам Вильгельма Баскервильского. Он так же беззаветно предан Империи, как герой «Имени Розы» — Книге, и его сыщицкие подвиги, один за другим, точно так же приближают катастрофу (а ещё Фандорин почти в каждом романе теряет возлюбленную: вот скорбь, недоступная многоумному францисканцу).

Весело замечать, что у кого Б. Акунин слямзил и как вывернул: это лучше, чем разгадывать кроссворды и даже играть в шарады. Порою оно и полезно.

Вот, например, над «Коронацией» стоит посвящение: «К. И.» — что такое? А это, оказывается, писатель Кадзуо Исигуро, у которого Б. Акунин перепёр кое-какие выигрышные ходы. И его все давно знают, а я прошляпил. Поинтересовался: ух ты!

Хорошее это дело — распространение культуры вширь. На меня, в частности.

И как хорошо, что «весёлое имя: Пушкин» перестало быть одиноким. Б. Акунин увеселил нас многими славными именами. Пушкина он, кажется, так и не тронул, зато облапал всего Достоевского. На мой вкус, в «Ф. М.» это вышло аляповато, без привычной его гривуазности, но с кем не бывает.

Эта гривуазность губит репутацию писателя. Слишком уж легко и лихо он вылавливает в великой (а также в любой общеизвестной) прозе нужные мотивы и интонации — и всё идёт на потребу любителям нежвачного чтива. Слишком уж он балуется, да и читателей разбаловывает.

Любимый его трюк — дать читателю почувствовать, что он умнее героя. Вот, к примеру, Ника Фандорин гадает: откуда у дедушки взялись нефритовые чётки? Или: как бы дед поступил, поймав Джека-Потрошителя? (В «Соколе и Ласточке» этот трюк повторяется уже по-попугайски.)

«А я знаю!» — радуется свысока читатель. Но ведь похожие чувства насылал на нас и Достоевский, знакомя с неловким чудесным Аркашей Долгоруким. «Князь Долгорукий? — Нет, просто Долгорукий». Как «просто Мария».

Нет спору, когда мы читаем «Подростка», чувства растут глубже, сложнее, богаче — у них иное качество. Но процитируем-ка ещё раз М. Л. Гаспарова.

«Высокая книжная культура всегда опускается в массы, эпический герой становится персонажем лубочных картинок, и это ничуть его не позорит. Когда-то у меня был разговор с С. С. Аверинцевым: я говорил о необходимости и пользе культурной программы-минимум, упрощённой до массовых представлений, а ему это не нравилось. «Послушайте, — сказал он, — был такой фильм с Брижит Бардо, «Бабетта идёт на войну»: там героиню лёгкого поведения готовили быть великосветской шпионкой и учили её: «Запомните: Корнель — это сила, Расин — это высокость, Франс — это тонкость…» Вам не кажется, что вы зовёте именно к такому уровню?» — «Господи! — сказал я. — Да если бы у нас все усвоили, что Корнель — это сила, а Франс — это тонкость, разве это не было бы уже полпути к идеалу?!» Он улыбнулся и не стал спорить» (Записи и выписки. — М., 2001 — С.107—108).

Мне неловко, но я стану. Вернее, кое-что добавлю к разговору небожителей.

Путь от лубочной картинки к высокой книжной культуре естествен для ребёнка. Об этом говорит сам М. Л., его слова трудно оспорить (говорить, что малолетку непременно «среда заест», было бы глупо) и незачем цитировать: всё и так ясно. Но путь этот непрост и не обязателен для сформировавшегося потребителя массовой культуры.

Слишком благостно было бы думать, что люди, увлёкшиеся похождениями Пелагеи, монашки-сыщицы, дружно начнут читать Лескова — даром что и в «Очарованном страннике», и в «Запечатлённом ангеле» сюжет развивается покруче, чем в романах Акунина.

Плохих пловцов не сманишь с мелководья. Спасибо нашему автору уже за то, что он научил потребителей масскульта не пугаться таких слов, как «очарованный» и «запечатлённый».

Масскульт фантастическим и победительным образом научился сопрягать идею модности с идеей консервативности. Все микрокультуры в его рамках полагают себя самодостаточными и — позаимствуем у пивной рекламы — «пожалуй, лучшими в мире». Потребность открываться навстречу иным культурам (обязательное условие саморазвития) им чужда в принципе.

Если хоть одна извилина в них увязла — всему мозгу пропадать. Не наверняка, но чаще всего.

Самому Акунину, я думаю, это не грозит, разве что он совсем уж испишется. Свою игру с массовой культурой он ведёт из-за поля, и у него не иссякают запасы филологического антидота: браво, Киса, вот что значит школа.

В этом-то всё дело: в «школе» и в «поле». Имея отличную выучку, Григорий Чхартишвили не прекращает филологическую работу. Без неё жить было бы скучнее, да и Акунину она идёт впрок, помогает поддерживать форму.

Впрочем, в последних книгах можно уже ощутить некоторую… но не будем о грустном. Всё равно это умное, хорошее чтиво, и к стандартной продукции масскульта оно относится как цыплёнок к яичнице. Худенький, но живой.

Совсем иное дело, когда «из-за поля» (нет, скажем иначе — из уютного блиндажа или с вышки) сами носители массовой культуры получают команду: вперёд, в атаку! К чему это приводит, напоминать не надо: всем известны неистовства хунвэйбинов в 1966—1967 гг., а год спустя — неистовства студентов Сорбонны, скатившихся почти до хунвэйбинского скотоподобия.

И в искусстве это тоже ни к чему хорошему не приводит.

3.

Сегодня главным орудием распространения культуры вширь, причём орудием невиданной, немыслимой прежде силы, сделался интернет.

Разделим две вещи: потребление и созидание. Насчёт первой всё ясно: Сеть — богатейшая библио-, фильмо-, аудио-, игротека, а также универсальный справочник — с той оговоркой, что справку всегда стоит перепроверить. Трижды ура всем сетевикам, включая так называемых пиратов.

Почему, кстати, их кличут пиратами? Точнее бы сказать, экспроприаторы, раздающие всем то, что взято у немногих. Не нанося прямого ущерба, потому что снижение продаж — это, говоря юридически, «косвенный ущерб». Его и страховые компании, как правило, в расчёт не берут.

Впрочем, о сетевом «пиратстве», которое я приветствую прежде всего по эстетическим соображениям, в другой раз. Нужно ещё выяснить, верно ли и не слишком ли банально всё то, что я о нём знаю и думаю. Вернёмся к теме.

С помощью интернета каждый человек может заявить миру, что он тоже поэт, прозаик (чаще новеллист, чем романист) или драматург. А при наличии нужных программ и периферии — певец, композитор, художник. Или даже фотомодель. Или что он чрезвычайно любит свою собачку (дрессировщик!).

Меня это не очень радует. Может быть, потому, что из профессий, освоенных искусстволюбами интернета, на первом месте стоит профессия критика.

Критические отзывы о чём бы то ни было пишут все кому не лень. Эпидемией стала «мания Бобчинского». Помните, в четвёртом действии он упрашивает Хлестакова: «Скажите всем там вельможам разным, сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский» ? Теперь просить не надо: он сам всё скажет. Может!

Помножив эту манию на самоуверенность русского школьника, который за ночь исправил карту звёздного неба (это, конечно, «Братья Карамазовы», 6-я глава в книге «Мальчики»), мы получим достаточное представление о большинстве доброхотных интернет-критиков.

Бездарней, чем они, писали разве что интернет-албанцы на своём «языке падонкафф» ( «Аффтар жжот нипадецки», «Ниасилил патамушта многа букаф» и пр.). Как ни странно, они всё ещё встречаются. Провинциальные щёголи всегда отставали от моды на один-другой поворот вкуса.

Нет, лет десять назад это было очень забавно. Взять хотя бы «Манифезд Антиграматнасти» (1999): ««Биз грамотичискай ашипки я русскай речи ни люблю!», писал наш лудший паэт Аликсандыр Сиргеич Пушкин» и т. д — это, конечно, придумал человек остроумный (заметим, покорёжить фамилию рука у него всё же не поднялась). Однако забавно было лишь до тех пор, пока албанский прикол оставался приколом и не сделался поветрием.

Скоро он, само собою, совсем выйдет из обихода. Но вспомним фразу Василия Осиповича Ключевского: «Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому что, уходя, не умело убрать своих последствий» (Соч. в 9 тт. — М., 1990. Т.9, С.365) . Последствия же, как ни крути, тлетворны.

Известно, что дети, научившиеся читать в 5—6 лет (а таких ещё недавно было много), несколько тупеют в начальной школе. Они скисают от скуки, пока столь же скисший учитель объясняет классу, как мама мыла раму. Всего хуже, когда двое-трое истинных тупиц в классе и этого не могут запомнить.

Но делать нечего, программа утверждена, и она одна для всех.

Иногда я почти всерьёз готов утверждать, что у Сети тоже есть некая верховная программа. Кто её составил, я не знаю. Но, может быть, пора заводить новую науку — телеологию Интернета.

Когда я в дурном настроении, я думаю, что конечная цель его — создать виртуальный рай эгалитаризма. Ведь правда, в Сети все равны без подбора, и лишь число забегателей показывает, насколько один блог лучше другого.

Правда и то, что блогеры теряют уважение к слову. Мне доводилось читать (преимущественно в связи с собственными сочинениями) блоги коллег, профессионально вполне уважаемых. Бог мой, как наспех, как небрежно составлены фразы! Сколько ошибок — от фактических до грамматических!

И всё изъяснено на каком-то унизительном воляпюке: умные люди так не говорят и тем более не пишут. Недоношенная мысль, выраженная первыми попавшимися словами, — какая гадость эта ваша заливная рыба.

И очень может быть, что интернетизация всей страны — это та самая причина, по которой прекратилось распространение культуры вглубь. Во второй половине 1980-х правда ведь что-то такое развивалось. Развиться не успело.

4.

А когда я в хорошем настроении, я вообще думаю о другом. Зря я разругал патриархальных албанцев. Они ведь сами были «последствием». Право на невежественность (на самодовольную полуобразованность — так будет точнее), на нечистоплотность речи они довели до последнего предела и перевели в абсурд. Они уйдут, они уже почти ушли, а право осталось. И сделалось всеобщим.

Движение «новой драмы» поначалу возглашало, что радо принять в свои ряды всех и каждого: любой человек способен, и так далее. Оно оперялось в одно время с экспансией Интернета, и это, конечно, не случайность.

Противостоять ему (ещё раз здравствуйте, «1_az»!) невозможно по той причине, что бороться больше не с кем. Заводилам не хватило ума и тщания, чтобы создать ту жизнеспособную бюрократическую структуру, которую они мечтали возглавить. От всего завода осталось, как и полагается, несколько автономных авторов, более или менее известных. Что они сумеют сделать для театра, посмотрим.

Честно сказать, не думаю, чтобы много хорошего. Оптимальный формат для нынешней драматургии, почти всей, какую я знаю, — не спектакль, а «читка». То есть представление пьесы, созданное за два-три дня с мизерными, наспех подобранными декорациями и случайными исполнителями, добрую половину текста излагающими по бумажке. Впрочем, тут нужна оговорка.

Исполнители не так чтобы совсем уж случайны. Лучше всего для «читок» подходят актёры, имеющие опыт работы в малозатратных сериалах. То есть в тех, где актёр выходит на съёмочную площадку, имея лишь самое общее представление о своём персонаже плюс микрофон в ухе, чтобы подавать реплики, накануне сочинённые сценаристом. Стиль игры — адекватный.

Что касается «новой драмы» — так ей и надо. Тем более что ей, по существу дела, большего и не надо. Но ведь в том же стиле играют и Шекспира, и Гольдони, и Чехова, и Тома Стоппарда — и чем дальше, тем шире.

Неужели я был прав, и рататуй теперь — навсегда? Да нет, Бог ведь милостив.

5.

Я всем сердцем верю, что распространение вглубь уже началось. Просто оно началось так глубоко, что мы его ещё не успели заметить.

CHASKOR.RU

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе