О границах искусства и безграничности мастерства

«Все мои сыновья» в Театре имени Маяковского.
Заметки на полях.
Источник: mayakovsky.ru


«Все мои сыновья» в Театре имени Маяковского – хороший спектакль. По одноименной пьесе лауреата Пулитцеровской премии и мужа Мэрилин Монро Артура Миллера. С профессиональной актерской игрой, добротной сценографией, уместным музыкальным оформлением.

Качественная работа Леонида Хейфеца. Зрелище, приятное во всех отношениях. Из тех, о которых я всегда избегала писать. Не из-за нелюбви к классическим театральным формам, а по причине элементарной растерянности. О «Всех моих сыновьях» почти нечего сказать. Кристально ясная постановка не нуждается в анализе (и для пьесы, и для спектакля достаточно пересказа), не предполагает неоднозначной интерпретации, не имеет второго дна. Тема памяти и мотив не отпускающего прошлого, казалось бы, открывают широкие возможности для интеллектуальных игр. История Кэт Келлер (Ольга Прокофьева), живущей мыслями о погибшем сыне, и Анны Дивер (Юлия Соломатина), защишающей будущее от вчерашнего дня, могла бы породить не одну метафору и философскую концепцию. Но автор и режиссер ограничились простым и однозначным: наживаться на войне нельзя, за это придется расплачиваться.

Необычная сценография (ветки поваленного дерева занимают почти все пространство, вытесняя героев с их размеренным бытом на периферию) находит исчерпывающее объяснение и безапелляционное обоснование в сюжете. Гроза сломала дерево, посаженное в память о Ларри Келлере. Эта неприятность, разумеется, символизирует катастрофу, разрушившую жизнь дружной семьи. Никаких нюансов и полутонов. Четкие линии, крупные мазки, стандартная композиция – как на портрете бравого американского летчика, который неслучайно попал на программку спектакля.

Артура Миллера, пожалуй, нет смысла ставить иначе. И то, что Леонид Хейфец, в отличие от своих модных коллег, удержался от соблазна перекроить литературный первоисточник, не вызывает ничего, кроме уважения. «Все мои сыновья», повторюсь, спектакль очень достойный. Для критики он оставляет так же мало возможностей, как для анализа (в самом деле, что может быть не так с традиционной постановкой в прекрасном исполнении?). И все же вызывает смутное чувство неудовлетворенности.

Докопаться до его истоков не так просто. Может, дело в бытовой плотности спектакля, в почти вопиющем жизнеподобии, которое начинает утомлять. Или в предсказуемости, легкости, с которой по первым сценам угадывается финал. В том, что об ужасах войны, отношениях отцов и детей, власти денег и силе самообмана давно все сказано. Или в том, что иллюстрация иллюстрации (Миллер иллюстрирует реальность, а Хейфец – его пьесу), пусть и выполненная опытной рукой, – дело неблагодарное. А может, в зрительской пресыщенности. В том, что мы заигрались в трактовки, погрязли в сложностях. Разучились обходиться без вывертов и изысков. Перестали ценить тех, кто не выпячивает свое «я», не боится говорить понятным языком, умеет игнорировать акутальные веяния…

Следование законам русского психологического театра иногда кажется главной задачей «Всех моих сыновей». Постановка всегда и во всем останавливается на золотой середине, старательно избегая острых углов и краев. Органичная, умелая режиссура не отвлекает внимания от текста – и даже не пытается быть с ним на равных, вступить с Миллером в диалог. Декорации, костюмы и музыка находятся в полном соответствии с сюжетом, изображаемой эпохой, характерами персонажей и т.п. – может, поэтому они почти не запоминаются, как приятный фоновый рисунок или мелодичное журчание воды.

После рваных джинсов в пьесах Шекспира, навязчивых политических аллюзий, мата вперемешку с архаизмами, акробатических номеров или видеоарта вместо актерской игры, «Идиота» как романа о педофилии или отзвуков русской революции в пьесах Мольера такая сдержанность действует успокаивающе. Негативные примеры безудержного креатива, как это часто бывает, многочисленнее и заметнее положительных. Вспоминая их, соблюдение границ хочется назвать нормой и благом. Но актеры Мастерской Петра Фоменко или Дмитрия Брусникина, которые скорее живут на сцене, чем играют роль, тоже выходят за привычные усредненные рамки. Как и Кама Гинкас, поставивший спектакль по картинам Шагала. Римас Туминас, добавивший абсурдные нотки в произведения Пушкина, Лермонтова и Чехова. Сергей Бархин, усадивший зрителей на балконе, в саду из павлиньих перьев, и заставивший Черного монаха парить над пропастью пустого зала. Создатели спектаклей-бродилок, превратившие в художественное пространство лестницы и коридоры, буфет и гардероб…

Не приближаться к краю приятно и удобно. Нет опасности не справиться с новой задачей, нет повода оказаться под прицелом критики. Нет рисков – и шансов; режиссерского нарциссизма – и сотворчества, которое может не только вступать в диссонанс, переделывать и разрушать, но и усиливать, раскрывать, обогащать. Которое помогает найти свой язык – не важно, беспомощный или талантливый.

Виртуозные классические постановки – из тех, о которых нечего сказать, – если вдуматься, очень похожи. Ведь возможность отличаться дает либо сознательный отход от канона, либо ошибка в его соблюдении. Таких «ошибочных» спектаклей, не справляющихся с минимальным набором профессиональных требований, увы, немало. Но речь сейчас не о них. «Все мои сыновья» существуют в рамках русского психологического театра безукоризненно, безупречно. Трудно найти более подходящий образец для знакомства с классикой жанра. И трудно найти постановку, столь же далекую от развития искусства, которое, как известно, происходит на периферии, за порогом привычки и нормы.

Выбор понятен и прост. И, кажется, так же традиционен, как сам спектакль. Упражняться в известном или искать новое, восхищаться безграничным мастерством или исследовать границы искусства? Каждый зритель и режиссер решает сам.
Автор
Татьяна Ратькина
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе