Философия бездействия

Пришло время сделать Шекспира опасным
Шекспир и его пьесы превратились в банальность, упакованную в продукт культурного экспорта и комфортных интерпретаций. 
Чтобы творения великого драматурга вновь обрели былую силу, философ Саймон Кричли и психоаналитик Джэмисон Вебстер предлагают сделать Шекспира снова опасным. Драма полицейского государства, комплекс бездействия, двусмысленность морализма — все это в статье английского филосова Саймона Кричли.

Шекспир слишком часто ассоциируется с чем-то сентиментальным, обывательским, ностальгическим, а так же с поверхностным образом Англии и всего английского. Действительно, индустрия, связанная с Шекспиром, зависит от рыночного продвижения этого образа. Это касается и предметов внутреннего потребления. Будь то магниты на холодильник, летние постановки на открытом воздухе или культурный экспорт, вроде проекта «Глобальный Гамлет» в 102 странах мира. Однако существует более радикальная и подрывная версия Шекспира, которая лучше всего считывается в самой значительной и известной пьесе драматурга — «Гамлет».

Среди писем с отказами, которые мы получили, пытаясь издать «Доктрину Гамлета» в Британии (в США мы не сталкивались с такими проблемами), было письмо от одного издателя, который назвал книгу «непубликуемой, потому что она оскорбляет литературную культуру моей страны». В каком-то смысле он прав: наша книга явно осуждает доминирующую версию английской культуры.

«Гамлет — это не тот, кто не может сохранить рассудок, но, напротив, тот, кто стремится окончательно его потерять. Дело не в том, что мы не знаем, что делать, а в том, что мы слишком много знаем и ничего не делаем»

Говоря проще, нужно побороть слащавого Шекспира и сделать его работы снова опасными. Если бы власти действительно понимали, что происходит в голове у Гамлета, вряд ли они разрешали студентам изучать текст пьесы. Мир «Гамлета» — это сфера всепроникающего шпионажа, в котором и зеркало — орудие слежки за самим собой. «Гамлет», пожалуй, это драма полицейского государства, вроде полицейской Англии Елизаветы в конце XVI века, или Англии Елизаветы нынешней, когда множество камер наблюдения следят за перемещающимися по Лондону гражданами. Агонизирующая паранойя Гамлета — это лишь предвкушение нашей сегодняшней паранойи.

В отличие от типичного прочтения «Гамлета» на гуманистический и морализаторский лад — история про милого парня, страдающего от непосильной ноши, выпавшей на его долю, — мы предлагаем подход в духе того, что Вирджиния Вулф называла опрометчивым, болезненным и непочтительным. Наш анализ пьесы опирается на серию маргинальных интерпретаций — философских и психоаналитических, — которые отражают наши общие позиции и убеждения и, вместе с тем, проливают свет на проблему Шекспира и английскости. Это концепции, которые предлагают Карл Шмитт, Вальтер Беньямин, Гегель, Фрейд, Лакан, Ницше, Мелвилл и Хайнер Мюллер.

В конце своей небольшой книги о Гамлете, Шмитт делает весьма интригующее заявление. Он утверждает, что Англию конца XVI века — начала XVII века ни в коей мере нельзя назвать политическим государством, поскольку она по-прежнему была варварской страной. Между поражением Испанской армады в 1588 году и так называемой Славной революцией 1688 года (на самом деле и не славной, и не революцией), Англия вступила на путь формирования своей государственности. Но в данном случае, настаивает Шмитт, речь идет о концепции морской державы, которой не обязательно проходить через все стадии континентальной модели, где государство определяется через территорию. В XVII веке, вместе с появлением пиратства, каперства и корсаров, обширной колониальной торговли, компаний, плантационного рабства и, в конце концов, с началом индустриальной революции, Англия пришла к самоопределению не через свою территорию, а через моря. Так Англия стала безответственно эксцентричным государством, которое больше походило на серию земельных владений с некоторыми варварскими чертами, где политика была напрямую связана с пиратством. И чем дальше, тем больше укоренялась эта особенность.

Но это не только безответственное и эксцентричное государство. В начале пятого акта клоун-могильщик говорит, что Гамлета отправили в Англию, потому что он был безумен, однако «там в нем этого не заметят, там все такие же сумасшедшие, как он сам».

Какова природа безумия принца Гамлета? Как известно, Фрейд считал, что Гамлет страдал от Эдипова комплекса, хотел быть Клавдием, который исполнил его тайное желание убить отца и жениться на матери. Но что, если на самом деле Эдипов комплекс — это Гамлетов комплекс? И вместо того, чтобы действовать согласно своим желаниям, мы слоняемся вокруг, подавленные и меланхоличные, иногда внезапно начинаем острить, каламбурить, говорить непристойности, впадаем в убийственную ярость и жестокость. Гамлет — это не тот, кто не может сохранить рассудок, но, напротив, тот, кто стремится окончательно его потерять. Дело не в том, что мы не знаем, что делать, а в том, что мы слишком много знаем и ничего не делаем.

Для Фрейда образ Гамлета показывает разрушительные последствия вытеснения и подавления желания. Как писал Достоевский, «ад — это неспособность любить». Казалось бы, это Призрак должен мучиться в чистилище, но именно жизнь Гамлета — сущий ад. Фрейд писал о подобных эротических отношениях в возрасте 44 лет, когда уже был не в состоянии довести до конца свои исследования. О том, насколько это было трудно для Фрейда, можно судить по переписке с его квазианалитком Вильгельмом Флиссом, которая относится к периоду формирования фрейдовской теории Гамлета и кризиса в отношениях с женой Мартой.

Другой психоаналитический интерпретатор Гамлета, Жак Лакан, не публиковал собрание своих главных работ до 65 лет. В психоаналитических битвах вокруг вопроса о безумии Гамлета желание может быть найдено с большим трудом, в своих самых предельных формах. Вопреки стенаниям специалистов по психическому здоровью о том, как часто встречаются феномены «отыгрывания вовне», «расторможенности» и других форм потери контроля над поведением, сегодня, спустя четыре века, как написана пьеса, скорее не возможно игнорировать подавленность в стиле Гамлета. Так много мы не можем себе позволить.

Беньямин предлагает весьма смутное прочтение Гамлета в своей крайне сложной книге 1928 года, «Происхождение немецкой барочной драмы». Представив достаточно сильное описание мира эпохи барокко, мира, по сути уже мертвого — сад, заросший сорными травами, как сказал бы Гамлет, —Беньямин переходит к утверждению, что шекспировский Гамлет достигает христианского искупления от окружающего его гниения, эдакого мессианского триумфа. Вместе с Гарольдом Бумом, изобретающим новый образ человечества, Беньямину хочется увидеть в Гамлете образ Феникса, восстающего из пепла: Гамлет — это тот, кто бросается на защиту Клавдия вместо того, чтобы сражается против него, он тот, кто перед финальной сценой ожидает услышать истину, хотя она ему уже известна из чьих-то других уст (имеется ввиду реплика Лаэрта: «Король, король виновен!»).

Гегель, к своей чести, не разделяет восторгов Беньямина, и завершает свои лекции по эстетике, труд почти на полторы тысячи страниц, оглушающей интерпретацией Гамлета. Диалектическое напряжение, которое в античной трагедии формировало публичную жизнь города, переносится в сферу приватного и внутреннего, то есть оживает в голове Гамлета, делая его рассеянным и парализованным. Более того, Гегель идет дальше и утверждает, что Гамлет не только неподходящая кандидатура на роль мстителя, но и просто потерянный и даже обреченный человек, снедаемый чувством отвращения.

Ницше, в свою очередь, делает это отвращение центральной темой своей краткой, но чрезвычайно интересной и при этом недооцененной интерпретации «Гамлета» в «Рождении трагедии». Здесь Гамлет — это анти-Эдип. Если Эдип действует, но неосознанно, то Гамлету все известно с самого начала (со слов Призрака), но он не может действовать. Кроме того, причиной такого бездействия не является нерешительность или бессилие Гамлета, скорее, причина в том, что Гамлету отвратительна сама перспектива действия. Почему же, зная страшную тайну, он бездействует? В любом случае, мир катится в тартарары. Такова суть того, что Ницше называет «доктриной Гамлета», и здесь мы снимаем перед ним шляпу.

Мюллер, авангардный драматург из Восточной Германии, делает центром своей постановки — великолепной деструкция Шекспира в «Гамлете-машине» 1978 года — женскую сексуальность. Пьеса сокращена до семи страниц, это что-то вроде сжатой драмы с двумя действующими лицами, где властная Офелия выдвинута на передний план, оставляя в тени Гамлета. Принц представлен как тщеславный трансвестит, а Офелия — своего рода замаскированная Ульрика Майнхоф — фигура, обладающая титанической властью. «Да здравствует ненависть и презрение, бунт и смерть. Когда она идет через вашу спальню, лучше иметь при себе нож, ведь вы знаете правду». Какая женщина! Мы хотели бы быть Офелией.

«Потратьте несколько недель на неторопливое чтение “Гамлета”. Вы увидите, как причудлива эта пьеса. Слишком странная для той самодовольной, обывательской Англии, превратившей Шекспира в индустрию»

Но наш настоящий герой — Герман Мелвилл. Он предлагает незаурядную версию трагедии Гамлета в своей на удивление провальной книге «Пьер, или Двусмысленности». Эта книга могла бы стать бестселлером, готичной эротической халтурой для хороших жен Новой Англии. К сожалению для Мелвилла, но к счастью для нас, Мелвилл не перестает быть Мелвиллом: он пишет изумительную книгу, которая с треском провалилась в продажах. Пьер, чье имя стоит в заголовке книги, не видит ни какого смысла в том, что он называет «безнадежным внутренним мраком» Гамлета, а так же в истории в «этих поверхностных и совершенно случайных уроков, о которых с таким самодовольством разглагольствует дотошный моралист». Мы стараемся воздерживаться от таких напыщенных моралистических тирад.

Гермидж и Конделл, редакторы издания Шекспира 1623 года, в конце своего короткого предисловия увещевают: «Читайте его и перечитывайте снова и снова». Что мы и делаем, повинуясь этому весьма консервативному требованию. Борьба с идеологическим использованием Шекспира, возвращение его подрывной силы, возможна только посредством его прочтения. Потратьте несколько недель на неторопливое чтение «Гамлета». Вы увидите, как причудлива эта пьеса. Слишком странная для той самодовольной, обывательской Англии, превратившей Шекспира в индустрию, она наводит на мысль о возможности представить и обжить другую Англию и другую английскость.

Осознавая, что его любовному роману могут отказать в публикации, Мелвилл, на манер Шекспира подводит Пьера к гибели, используя ситуацию как зеркало. Пьер получает следующее письмо:

«Сэр, вы мошенник. Под видом написания популярного романа, вы получаете от нас денежные авансы, при этом через нашу печать проходят страницы кощунственной рапсодии, краденные у мерзких безбожников, Лукиана и Вольтера… Наш счет за печать в данный момент… в руках у нашего юриста, который знает свое дело и без промедлений приступит к работе со всей строгостью.


СТИЛ, ФЛИНТ И АСБЕСТОС».

Пьер убивает себя вместе со своей сестрой и любовницей, ожидая суда в тюрьме. Мы также с нетерпением ждем оказаться на скамье подсудимых за нашу краденную, кощунственную, самоубийственную рапсодию.


Источник: T&P
Автор
Дарья Ширяева, Александр Бидин
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе