Я принципиально нестоличный
Вышло так, что в день нашего разговора Гришковцу было совсем не до интервью. Поверьте, причина была серьезная и более чем достаточная для отказа. Но он не отказался:
– Когда разговариваешь, отлегает, честное слово.
Может, за это его и полюбили – за разговоры, от которых отлегает. И у него, и у нас.
– Почему ты живешь в Калининграде? По-моему, статус давно требует переезда в Москву.
– Потому, что город понравился. Я выбрал Калининград и до сих пор не жалею. Мне просто пора было уезжать из Кемерова – настолько там оброс людьми, связями, привычками… Это не давало заниматься ничем новым. Семь лет я делал там театр. Сначала меня любили, потом привыкли, потом я надоел.
– То есть в твоей пьесе «Город» все более-менее точно?
– Абсолютно. Я переехал восемь лет назад. И два года сидел тихо, работал лабораторно – выдумывал «Как я съел собаку» и другие моновещи. Это был новый жанр, в Кемерове не делал ничего подобного. Потом стал показывать это – в том числе в Москве… В Калининграде я не совершил двух ошибок: во-первых, не стал делать театрик и ни от кого не зависел. А во-вторых, не переехал в Москву, когда начался успех. Я человек принципиально нестоличный. И как сказано у меня в новом сценарии, у провинциала всегда одной возможностью больше. Он может уехать в Москву. Это всегда маячит на заднем плане. Вероятно, по складу своему я человек, которому нужна такая возможность, как фон – чтобы… никогда ее не использовать. Я не очень хорошо умею говорить «нет». И поэтому, когда меня зовут сходить туда-то, выступить сям-то и посмотреть то-то – мне проще сказать: «Я в Калининграде». И не соврать при этом.
Русская критика русского Канта
– То есть ты и в жизни – в том числе театральной – находишься несколько в Калининграде?
– Именно так. Не в центре, не в толпе и при этом близко к Европе. Калининград – последний большой военный трофей России. Правда, в моем выборе этот фактор роли не играл. Просто город во всех отношениях пограничный, что всегда интересно, чудесный с точки зрения климата – сейчас тут плюс одиннадцать, приятный с точки зрения копченого угря, прекрасного пива… Яблоки падают во дворе… Я живу в старом немецком доме, построенном еще в двадцатые годы. При этом город абсолютно русский… Помню, как я впервые сюда приехал и пошел на могилу Канта. Ты знаешь, кстати, что Кант умер гражданином России?
– Слышал.
– Ну вот. А теперь он еще и похоронен на российской территории, так что все логично. И на могиле его было белой краской из баллончика выведено «Х…й». Своего рода критика чистого разума. Вроде клейма, удостоверяющего, что город наш.
– И Кант тоже.
– Конечно.
– А если его все-таки отдадут немцам?
– Я почти уверен, что при моей жизни этого не произойдет. Скорее Европа придет сюда, что, собственно, уже и происходит. А если все-таки отдадут… Использую последний шанс провинциала – уеду в Москву.
Москва в скобках
– Мне как москвичу обидно. У меня тоже есть свой последний шанс – уехать в провинцию.
– Это не шанс, а возможность подвига. Провинциалов, стремящихся в Москву, – миллионы, а подвижников, покидающих Москву, – единицы. Про это, собственно, и фильм, который я сниму в новом году.
– Можно сказать, что после кемеровского театра и моноспектаклей начался новый Гришковец – третий? И что это будет?
– Вот фильм и будет. Правда, уже четвертый Гришковец, потому что после моноспектаклей была еще проза – «Рубашка», «Реки», «Планка». А сейчас я написал сценарий, который называется «(Москва)». Москва в скобках. Это монолог провинциального гостя без обратного билета.
– Ему не хватает на билет?
– Нет, просто он приехал надолго. Главная цель – как следует все тут посмотреть и прийти к мысли, что он правильно делает, оставаясь дома. Монолог на фоне шестисот объектов в городе – снимать придется много.
– Можно подумать, что конфликт Москвы и провинции – чуть ли не главный в России…
– Не только в России: в любой большой стране с мощной столицей и серьезными расстояниями. Но Москва – на фоне прочих мировых столиц – уникальна вот чем: допустим, кто-то из французов едет в Париж. И говорит: я хочу пройтись по Монмартру. Англичанин собирается в Лондон: увидеть Биг-Бен, Гайд-парк, Пикадилли. Но мало кто из русских едет в Москву для того, чтобы прогуляться по бульварам. Сюда едут не гулять. Поэтому Москва – самый интересный город. И поэтому ее так колбасит.
– А колбасит?
– А ты не чувствуешь? Ее от конфликта приезжих и местных буквально разрывает. Поэтому я хочу сделать картину примиренческую. Правда, в последнее время конфликт как-то ослаб – я это заметил, когда в провинции полезла вверх цена на квадратный метр. Разница нивелируется. До конца никогда не уничтожится, конечно, – но кое-какая стабильность стала ощущаться и за пределами Москвы.
– А тебя не бесит эта стабильность? Не кажется, что это тонкая корка на кипящем болоте?
– Так и есть, с двумя поправками. Первая: корка очень толстая. Вторая: так было всегда. Россия и состоит из бушующей лавы – и коры с огромным запасом прочности. Представь себе сырое яйцо: внутри все жидкое, живое, текучее. Но раздавить его снаружи – яйцо так устроено – почти невозможно. Разбить – запросто. А раздавить в кулаке – никак. Россия и есть такое яйцо. Она неуклонно самовоспроизводится в одних и тех же формах. Она – абсолютная константа, и больше скажу: каждый ее город так же постоянен, бережет и воспроизводит собственные черты, свое личное сочетание величия, убожества, спеси, душевной широты… Россия все вбирает, все осваивает и ни в чем не изменяется – яйцо тоже можно покрасить, но сути его это не изменит. Хоть оно красное, хоть в крапинку.
Мы не сложились в поколение
– Ты говоришь о стабильности, а в результате весь 2006 год – как серая однородная масса…
– У меня не так. Год был очень активный и результативный. Я написал книжку рассказов. Выпустил новый альбом «Секунда» с группой «Бигуди». Написал сценарий. Сделал ролики для СТС. Все в абсолютно новых для меня жанрах.
– Начнем с роликов: ты намерен продолжать этот цикл?
– Зачем? Он был рассчитан на год. Тут меня привлекала задача: сделать мини-моноспектакль на полторы минуты. Но у каждого ролика есть своя композиция и смысл… Это очень трудно было. И люди смотрели. В особенности дети – потому что по времени это шло обычно перед детскими сериалами. Сначала, наверное, думали, что я сейчас порекомендую какие-то таблетки. Но потом поняли, что таблеток не будет. Реклама – да, но реклама жизни…
– А как вообще получился проект с «Бигудями»?
– С музыкантами я познакомился сам, предложил поработать – они оказались не против. Идея была – шагнуть в клуб. С театром я тогда внутренне боролся. Мне хотелось говорить с другой аудиторией. Я и спектакли показывал в клубах, но все-таки читать монопьесу два часа – не совсем клубный формат. А тексты под музыку, которые мы делаем с «Бигудями»… В последнем альбоме появились даже текучие какие-то, внутренние рифмы. Но это ни в коем случае не рэп. Это именно песня, только в прозе. Сначала я перед концертами говорил: извините, петь не буду, жанр другой… А сейчас у нас 5–6 концертов в месяц. Эта форма прижилась, на нее ходят.
– Многие – в том числе и я – пишут, что ты разрушаешь театр. Переносишь его в клуб.
– От театральных людей я таких упреков не слышу. Они знают, что я – их человек, театрал до мозга костей, и умеют отделить меня от моего героя…
– А у тебя не возникает проблем с таким разделением?
– Никогда. Я умею разделять маску и автора. Очень многие зрители – особенно в провинции – не умеют. Им трудно понять, что Гришковец, который «съел собаку», и Гришковец, который это рассказывает, – разные люди.
Потом, что значит – «разрушать театр»? Перенести в клуб – не значит разрушить. Я не сыграл ни одного корпоративного спектакля.
– А приглашали?
– А то! Но это не мое.
– Но чувство, что ты уже везде, что тебя рвут на части, что ты сам себе не принадлежишь…
– Иногда, в минуты крайней усталости и недовольства собой. Но это быстро проходит.
– Очень многие в свое время писали, что вот – пришло свободное поколение. Этих не согнешь, не отнимешь частную собственность… И что же мы видим? Нагнуть сорокалетнего – не вопрос.
– Видишь ли, я думаю, что мы все-таки не сложились в поколение – нас слишком мало. Мы – из демографической ямы, дети детей войны. Мы застали советскую власть, прожили при ней около двадцати лет. Застали девяностые и пожили в них – но у нас была советская закваска, согласно которой деньги не главное…
– А что главное?
– Сказал бы, что идеи, но не скажу. Мы успели столкнуться с государством, с его всевластием, но не успели сильно обидеться. Поскольку государство было уже дряхлозубое. В силу демографической ямы малочисленность ощущается физически, так что к своим – околосорокалетним – мы довольно бережно относимся. Правда, минус у этой ямы все равно был – в частности всех гребли в армию, в том числе студентов…
– Я после третьего ушел.
– А я после первого! И слава Богу, что не попал в те сибирские дивизии, которые посылали в Афганистан. Правда, попал на флот – на три года. Но далее: когда на нас рухнули девяностые, мы в известном смысле были к этому готовы, готовее, чем, допустим, поколение «Духлесса». «Духлесс» – поколение, родившееся в первой половине семидесятых. Оно быстро поверило, что деньги – это все. И естественно, обманулось. А мы никогда в это не верили…
Главная черта сорокалетних и близких к тому – это универсальность. Я, например, интересен всем поколениям, а не только своему. Остропоколенческих черт у меня нет, и у тебя, кстати…
Мы находим общий язык с шестидесятниками, семидесятниками, девяностниками – потому что видели два мира и в обоих успели пожить. И понимаем, что разница между ними непринципиальная, что и при советской власти, и при капитализме можно быть человеком. Маленькое поколение, но хорошее.
Главное, вовремя сказать: «… с ним!»
– Ты прославился чуткостью к эпохе. Что останется от двухтысячных годов?
– Ну как же ты хочешь, чтобы я это угадал, когда все так быстро меняется? Что осталось от восьмидесятых–девяностых? Сейчас уже вспомнить трудно эти первые кооперативные магазины, где была пицца размером с ватрушку; цветные ночные киоски со спиртом «Роял»; баночку из-под пива на столике в кафе в качестве пепельницы… Свой первый мобильный телефон я купил в двухтысячном году… А сейчас непонятно, куда этот телефон засунуть, чтобы он не звонил и не дергал тебя ежеминутно. Люди – в особенности наши – привыкают ко всему мгновенно. Я в девяносто первом году впервые поехал за границу, в Бельгию. И поразился: они в ресторане заказывают воду! Простую воду, хотя можно пиво! И в Кемерове рассказывал, и мне не верили: можно ведь из-под крана налить. Что ты думаешь – через каких-то десять лет даже кемеровские пенсионеры покупают воду в бутылках и варят на ней суп. Она лучше, чем из-под крана.
– У тебя есть рассказ, как боцман заставляет тебя и твоего приятеля-грузина тащить на корабль тяжелейший трансформатор из поселка за пять километров…
– За девять!
– Ну, за девять… А когда он не подходит, боцман говорит, что завтра вам тащить его назад. И тогда грузин с воплем выбрасывает его за борт, а боцман – вместо ожидаемого разноса – спокойно говорит: «Да и х… с ним!»
– Так и было.
– Вот эта русская способность в критический момент сказать «Да и… с ним!» – это залог наших побед или причина всех поражений?
– Безусловный залог побед. В России очень хорошо умеют вовремя сказать: «… с ним!» – и спокойно пойти по жизни дальше, не отвлекаясь на бессмысленную рефлексию. Это наше стратегическое оружие.
– Когда ты вел недавний вечер мужского журнала GQ – на пару с Цекало, – ты вдруг перестал шутить, взялся за голову и сказал: «Господи, мне сорок лет!» Часто у тебя бывает такое?
– В смысле конферанса – нет, нечасто. Я решил, что это будет первый и последний опыт, хотя предложения нам с Цекало посыпались сразу. А что касается «мне сорок лет» – да, периодически я беру в руки свою небольшую, пятьдесят седьмого размера голову и говорю: вот моя голова, она такая маленькая, а сколько же в ней говна!
– Кризис среднего возраста, выходит, не миф?
– Не миф, но он был раньше. В момент «Города», переезда…
– В «Городе» герой даже семью еле сохранил – а ты?
– Семью я сохранил, но общение полностью поменялось. Весь круг другой.
– А вкусы? Типа эстетические пристрастия?
– Они довольно постоянны как раз. В театре, если в Москве, – это Петр Фоменко. Еще – театр «Тень». Вырыпаев: хотя и дикий человек, но чрезвычайно талантливый. Я, правда, еще не видел «Июля», и есть опасение, что религиозный пафос может ему повредить. Но речевая стихия у него бушует как мало у кого. Что до остальных пристрастий – я ощутил себя реалистом и даже соцреалистом. Я собираю сейчас, например, картинки с индустриальными пейзажами. Со времен освоения целины и до начала восьмидесятых. Там есть цельность, люди работали на совесть.
– Ну ладно, в конце новогодних интервью принято спрашивать про будущее…
– Ну я же не астролог!
– А в общих чертах?
– В общих – даже моя немощная интуиция подсказывает, что каких-то великих потрясений теперь не будет долго. Будет так называемая стабильность или по крайней мере ее прочная видимость. С тем же буйством и кипением внутри, под коркой. Но надо учиться жить и работать без скидок на великие катаклизмы, которыми мы уже привыкли оправдываться. Просто жить по-человечески каждый день. Это и есть самое трудное.
партнер
Александр Цекало, продюсер:
– Какой он человек? Не с этой планеты определенно. Очень чувствительный, совершенно не принимающий, не признающий Москву – и не желающий ее признавать. Боится ассимилироваться, стать циничным напыщенным москвичом. Боится разрушить свой мир. А он мало кого пускает в этот мир. Я был у него дома в Калининграде – это совершенно особенное место: жена, дети, даже собака – все пропитаны особым духом! На них глянешь – и сразу ясно: это Гришковцы!..
Женя окончил филфак. Диплом писал о поэтах Серебряного века, и это неслучайно. Мне кажется, он весь пропитан изяществом того века. Но с другой стороны, он не инфантильный интеллигент, он взыскателен и требователен в работе: предъявляет претензии прежде всего к себе – и, разумеется, к другим. Хотя лично мне работать с ним легко и приятно. Наш спектакль «По По» для меня настоящая отдушина.
партнерша
Анна Дубровская, актриса:
– Когда мы с Женей готовили к сдаче спектакль «Планета» – а было это четыре с половиной года назад, – помню, меня даже пугало чувство невероятной радости и легкости, с которым работали. Абсолютно никакой нервозности! Мы много говорили о жизни, о своем отношении к каким-то явлениям – и, собственно, из этого складывалась работа, так проходили репетиции. Ни с одним другим режиссером никогда такого не было.
Женя – человек многогранный и многослойный. В нем намешано много разного, противоречивого, причем в каждую конкретную минуту ты ощущаешь эту многогранность. Но никаких проблем в связи с этим не возникает, во всяком случае, у меня.
1967 – родился в студенческой семье, благополучие которой, по словам самого Гришковца, заключалось именно в том, что это была – семья: бабушкам ребенка не подкидывали, всюду возили с собой.
1984 – поступил на филфак Кемеровского университета (окончил только через 10 лет, поскольку был призван в армию: три года в морфлоте). Там же, на филфаке университета, познакомился с девушкой Леной. Сейчас у них двое детей: дочь и сын.
1998 – впервые, для семнадцати зрителей, в курилке у буфета в Театре Российской армии Гришковец показал моноспектакль «Как я съел собаку» – так началось покорение Москвы.
1999 – Гришковец получает свою первую премию «Антибукер» за пьecы «Зимa» и «Записки русского пyтешecтвeнникa». Затем последовали «Золотая маска» (2000) и премия «Триумф» (тот же 2000-й).
Быков Дмитрий