“Борис Годунов” у Николая Коляды

Вчера при переполненном зале (стояли вдоль стен) прошел первый гастрольный спектакль “Коляда-театра” в Москве. Давали “Бориса Годунова” – одну из новейших и самую масштабную постановку театра.

И сразу стало ясно: театр начинает какой-то новый этап своего творчества. Пора поисков себя, проб возможностей первого в стране никем не финансируемого частного театра завершилась полной победой: за десять лет крошечная труппа, которую большинство критиков снисходительно считали полусамодеятельной, выросла до крупного театрального явления, замеченного (как часто бывает) прежде всего не в России, а в мире. Именно триумфальные гастроли  по Франции заставили многих у нас (каюсь, и меня тоже) обратить внимание на этот уникальный театр. А потом последовал шквал приглашений на театральные фестивали в России и в мире, и теперь екатеринбургский “Коляда-театр” вошел в тройку самых востребованных за рубежом российских драматических трупп.


Теперь он работает уверенно, мощно, оставляя в растерянности своих столичных критиков, которые не могут расстаться с прикипевшей к ним маской вечных скептиков и записных циников. Все непреодолимые для многих других сложности своего существования театр преодолел и сумел обратить в свои преимущества – опять же недостижимые для многих других.


“Борис Годунов” раскрыл огромный, еще не оцененный потенциал не только труппы и ее создателя, но и целой школы, театрального метода, который предложен Колядой и на сегодня мне кажется наиболее современным, универсальным и перспективным.


Исчерпавший себя постмодернизм выдохся. На смену ничто не спешило. Театральное дело у нас застыло в неустойчивом равновесием между квелыми постмодернистскими телодвижениями и столь же квелыми потугами вернуться к традиционной стилистике советской сцены. Отчаянные, до истерик, попытки шокировать публику быстро осточертевшей дежурной  “обнаженкой” и тошнотворной физиологичностью тут же захлебнулись в собственных отходах. И сегодня многие театры – и драматические и музыкальные - работают так, словно они обрыдли сами себе.


И в это самое время в Екатеринбурге Николай Коляда дал выход скопившейся, как выяснилось, энергии народного карнавала. Того самого импровизированного стихийного карнавала,  которому не нужны официальные разрешения и государственное финансирование: он сам превратит любую плошку в шикарный по выразительности реквизит, из деталей окружающей жизни собрав квинтэссенцию этой жизни, выразив такую глубинную ее суть, какую не выразит никакой иной театр с целой фабрикой театральных костюмов и реквизита.


Коляда опробовал это, вполне тогда вынужденное, на собственной драматургии и на пьесах своих уже многочисленных учеников. Сработало сенсационно: мы получили нечто доселе невиданное, но докопавшееся до самой сути сегодняшних человеческих отношений, принятых только в стране России, и нигде более.


Потом Коляда включил в круг своих авторов Шекспира, Гоголя, Чехова, Уильямса. Его карнавалы обнаружили способность быть веселым гротеском и азартной шарадой, ядреной комедией и трагедией той силы, какой не достигнешь на обычной драматической сцене. Карнавал в самом себе несет отстраненность, не только переживание, но и его оценку, и самооценку, он полон иронии и самоиронии, в нем искомые “смех сквозь слезы” выражены в самом парадоксальном, всегда неожиданном, а потому - идеальном сочетании. Как любая стихия, он грозен, он всегда на грани катастрофы, в нем кипящая жизнь как нигде близка смерти.


Таков у Коляды “Гамлет”, который сегодня кажется самым близким шекспировскому первоисточнику среди всех виденных. Сдается даже, что именно таким и был шекспировский “Глобус”: дерзким, отвязным, тоже сколоченным из подручных материалов – настоящим.


К тому же Коляда – режиссер редкостно музыкальный. Он “заводится” сам и “заводит” своих актеров, свой зал через непременные вступительные камлания, стуки, перезвоны, хороводы, притопы, когда по сцене движется нечто смешное, нелепое и грозное, нечто варварское, неостановимое, язычески всеядное, готовое поклоняться хоть богу, хоть царю, хоть черту. Готовое уничтожить хоть бога, хоть царя, хоть черта, хоть самое себя. Эти образы, возникающие еще до первой прозвучавшей со сцены реплики, как увертюра, предваряют и формулируют главные смыслы спектакля.


Какой карнавал без музыки! Музыка разная, от Мусоргского до какой-то попсы. Всеядная. Но каждый раз единственно необходимая.


Вилы. Спортивные кубки. Топоры. Куры, которых яростно разрубают, приговаривая “Еще одно, последнее сказанье…”. Ошметки в стороны. Дискотечный шар с блестками, разбрызганными по стенам. Елочные шарики как знак царской власти на мантии. Подушки, привязанные к спине под одеждой. Образ народа, согбенного навечно, но всегда готового к действию "бессмысленному и беспощадному", народа, опасного прежде всего для самого себя. Образ царя, примеряющего обличья, репетирующего свой выход “к народу” – после брехтовского Артура Уи лучший образ популиста, который когда-либо возникал на сцене. Очень смешно. Очень страшно. Очень реально. Так гениальный мим одной неуловимой переменой позы выразит нам судьбу, какую не сможет передать иной полнометражный спектакль.


“Борис Годунов” у Николая Коляды – то, что хочется немедленно видеть снова и снова. Единственный прокол этих гастролей – что спектакль дали только один раз. В Театральный центр на Страстном началось бы паломничество.


Писать о нем подробнее пока не буду, потому что “Российская газета” уже после екатеринбургской премьеры напечатала очень точную, как теперь видно, и умную рецензию Елены Соловьевой. Интересующихся отсылаю к этому материалу, он здесь:


http://www.rg.ru/2011/05/31/godunov.html


И, кстати, обратите внимание на фото: за дверью чудная березовая роща, полная покоя и лирики. Но картинка поставлена "на попа", и роща стала поленницей.

В этом спектакле все обладает каким-то особенно щемящим, но неопровержимым смыслом.


Валерий Кичин


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе