Корреспондент газеты «Культура» разбирался, почему московским зрителям надо обязательно увидеть эту работу режиссера Владимира Скворцова.
Командировочный роман средней руки коуча с поклонницей, тоже средней руки, — трудно представить нечто более заурядное. Еще труднее представить, что именно этот сюжет выбрал гений психологического триллера Чарли Кауфман, автор сценариев голливудских хитов «Быть Джоном Малковичем» и «Вечное сияние чистого разума».
И уж совсем трудно представить все это сияние гениального разума на крошечной сцене в московском театральном подвальчике, напрочь лишенном голливудских возможностей вроде бесконечных коридоров, невротической симметрии кадра, всех этих наплывов, наездов и всего того, что может кино и не может театр. Но именно это и пришлось представить зрителям только что вышедшего на подмостки спектакля Владимира Скворцова «Аномальная Лиза».
История этой премьеры причудлива. Все началось в конце нулевых с провала первого авторского проекта Кауфмана в кино. Знаменитый сценарист и оскаровский лауреат взялся режиссировать собственный сценарий трагикомедии «Синекдоха Нью-Йорк» и был вежливо отчитан всеми синеманами мира за непонятность. Для нервически устроенного Кауфмана это был удар в спину. Семь лет этот баловень судьбы не мог предложить киноиндустрии ничего, что было бы интересно продюсерам. Про него почти забыли, так что на свой новый проект Кауфману пришлось собирать деньги с мира по нитке, как говорят в России, или с помощью краудфандинга, как говорят на Западе. Русский вариант точнее отражает реальность — западный не так оскорбителен. Так или иначе в 2015 году Кауфман показал в Венеции полнометражный анимационный фильм под названием «Аномализа» и тут же получил Гран-при. Критики снова заговорили о гении Кауфмана, честно признав, что на сей раз у него получился шедевр.
Этот шедевр и был взят режиссером Владимиром Скворцовым за основу постановки. Попав на сцену русского театра, воспитанного на литературный аллюзиях, сюжет Кауфмана был ожидаемо приправлен нашим любимым национальным автором Кафкой и неожиданно сильным медиасопровождением (видео Евгения Вершинина). В результате этого брака лани и носорога получился небольшой полуторачасовой шедевр…
Приходя в театр «Человек», зритель должен быть готов воспринять искусство во всей его суровости. Ни классического театрального фойе с его льстящими зрительницам зеркалами, ни буфета с коньяком, льстящим зрителям-мужчинам, здесь нет. Именно в таких условиях и ставятся обычно очень плохие спектакли, проходящие под маркой «экспериментальных». Но Владимир Скворцов не подвел своего знаменитого заокеанского коллегу.
Все начинается с голоса пилота авиалайнера, объявляющего посадку в Цинциннати. Некий Майкл Стоун сходит с самолета, берет такси и едет в гостиницу. (Тут надо выразить отдельный оммаж находчивости режиссера, сумевшего упаковать на крошечной сцене «Человека» и авиалайнер, и аэропорт, и такси, и много чего еще.) Ничего вроде бы не происходит. Чемодан в руке, таксист, болтающий глупости, гостиничный ресепшн, документы, регистрация… Но от Стоуна, блестяще сыгранного актером Анатолием Котом, невозможно оторвать взгляд. Невротическая, бешеная и в то же время мучительно сдержанная харизма Джека Николсона встает за спиной русского актера.
Долгая интермедия с подробнейшей детализацией — все эти гостиничные карточки, кнопки лифта, перестановки чемодана и прочие мелочи командировочного быта — вдруг погружает зрителя в знакомый ад одиноких гостиничных вечеров в чужих городах. Это не Гоголь с его упоением бараньими боками, это скорее Толстой с его болезненно выразительным проводником, приносящим и уносящим чай в вагоне «Крейцеровой сонаты». Именно эта прелюдия к действию заставляет зрителя лично пережить невротический кошмар главного героя: невзрачный, потертый жизнью Майкл Стоун страдает одновременно прозопагнозией и фоноагнозией, то есть неспособностью различать человеческие лица и голоса. Последние десять лет он живет в странном мире, где все люди, мужчины и женщины, даже самые близкие, жена и сын, имеют одно и то же лицо и один и тот же голос. Режиссер остроумно решает эту невротическую коллизию: всех персонажей, кроме двух главных, в спектакле играет изумительно талантливый актер Феликс Мурзабеков. Это его голос говорит от имени пилота, жены и сына, он же работает таксистом, он же встречает Стоуна в гостинице, он же несет в номер его чемодан и он же изображает женщину, давнюю любовь героя, оставленную им в Цинциннати десять лет назад. Пикантность ситуации придает то, что брить бороду Мурзабекову режиссер не велел.
Полотно спектакля вспыхивает крошечными эпизодами — разговор по телефону с женой, встреча со старой любовью, поход в магазин за игрушкой, которая оказывается японским эротическим антиквариатом. Все это мелочи, почти не оказывающие влияния на движение сюжета. Но каждая настолько гиперреалистична, настолько напряжена психологически, настолько точно и сосредоточенно сыграна, что зритель почти физически ощущает, как уплотняется вокруг него больной мир героя. В каждом жесте и каждом слове обнаруживаются двойные, тройные и четверные смыслы, все полно подтекстов, символов. Наблюдение за тем, как бедный Майкл Стоун устало бредет по минному полю повседневности, для зрителя превращается в нарастающее предчувствие – вот сейчас этот перенапряженный мир взорвется.
И мир действительно взрывается. Как выясняется, Майкл Стоун занимается корпоративным коучингом по работе с клиентами. В Цинциннати его ждет очередное выступление, где он должен зажечь зал энергичными призывами видеть в каждом клиенте уникальную индивидуальность. Парадокс Кауфмана в том, что Стоун, несчастная жертва коммуникативной аномалии, вынужден всю жизнь учить тому, что ему по природе недоступно — различению. И вдруг происходит нечто странное. Из соседнего номера до Стоуна долетает звук женского голоса, непохожего на то проклятое монотонное бормотание, к которому он привык. Это действительно женский голос. Так происходит встреча с Лизой (Ирина Максимкина), у которой к тому же и лицо вовсе не похоже на бородатую физиономию Мурзабекова.
Живая, непосредственная Лиза для Стоуна превращается в уникальную аномалию, а для зрителя в блистательную метафору — в мире, где «лица стерты, краски тусклы», однажды может случиться счастливое узнавание двух живых людей.
Впрочем, ни Кауфман, ни Кафка, ни Скворцов не уверены в том, что аномалия кривого зеркала мира может действительно привести к счастью. Перед нами опыт высокой трагедии, разыгранной в интерьерах все убивающей банальности, опутывающей человека своим метафизическим безумием. «Они все меня любят!» — кричит в отчаянии Стоун, проснувшись после страшного сна в постели с любимой. Во сне все тот же бородатый демон, помноженный на сотни личин, объяснялся герою в любви, которая для того оказывается равносильна приговору.
Суровый театр «Человек» сделал прекрасный и неожиданный спектакль о трагедии человека, чьи связи с реальной жизнью нарушены невротической аномалией. Но зритель понимает, что эта аномалия касается всех участников представления по обе стороны рампы.