– Как думаете, почему не получилось у вас разговора с критиками на пресс-конференции после показа вашей картины?
– Я бы вообще не назвал это пресс-конференцией. Эта была череда высказываний, порой очень эмоциональных. Было обсуждение. Тогда давайте так это и называть. Хотя и собственно обсуждения не было – журналисты говорили о своих впечатлениях и не ожидали от меня ответа. О фильме, по существу, не говорили – говорили обо мне и переходили на личности. Я был удивлен уровнем вопросов. Точнее сказать – огорчен. И поражен. У меня возникло ощущение, что большинство присутствовавших в зале журналистов все еще не определили для себя, что такое произведение искусства и чем оно отличается от жизни.
– Про «Счастье мое» многие говорят, что это выстроенный, сконструированный фильм, что вы смотрите холодным равнодушными взором на нашу жизнь и препарируете ее холодными равнодушными руками.
– Я не понимаю, о чем в данном случае речь. Что значит «выстроенное», «сконструированное»? В кино все выстроено – а как иначе? Фильм – это форма. Она может быть несовершенной, может быть неудачной, может вообще отсутствовать, но это уже другой вопрос. Можно проговорить свои мысли небрежно, а можно – подробно и внятно. От этого зависит, насколько выразительной будет ваша речь. Не думаю, что надо рвать на себе рубаху. Наоборот – надо прятать свои мысли, свои эмоции. Чем больше автора в картине, тем меньше зрителя. Хороший звук в картине – это тот звук, которого не слышишь. Хорошая камера – та, на которую не обращаешь внимания. Хороший режиссер – это тот, присутствия которого мы не чувствуем.
– Интернациональная команда, которая работала над вашей картиной, – лучшее подтверждение тому факту, что национальный кинематограф как явление уходит в прошлое.
– Я учился режиссуре в интернациональном институте – ВГИКе. У нас в группе были студенты из Финляндии, Пакистана, Португалии, Саудовский Аравии, России, Украины, Грузии. Мне это очень нравилось. Когда я собирал съемочную группу, я хотел, чтобы со мной работали профессионалы из разных стран. У нас на площадке звучало восемь языков, и все мы прекрасно понимали друг друга. Я могу сказать, что мой фильм относится к русской культуре. Несмотря на то что я иногда живу в Германии, сделать немецкую картину я не в состоянии, потому что вырос в совершенно другой культурной среде.
– Вы живописуете очень мрачную, чуть ли не апокалиптическую картину российской жизни. Вас интересуют причины того, о чем вы рассказываете?
– Именно поэтому я и взялся снимать фильм. Причины происходящего сегодня – в нашем прошлом. Пока мы не проанализируем прошлое и не сформулируем отношение к нему, оно будет нас преследовать, история будет повторяться. Ключевой эпизод фильма затрагивает тему толерантности. Готовность убивать во имя идеи губительна для общества.
– Я как раз имела в виду причины этой агрессии, нетолерантности, нетерпимости, о которых ваш фильм. Вы отсылаете зрителя во времена Великой Отечественной, предлагаете искать корни там. Но ведь все началось гораздо раньше. Когда и как – думали, пока снимали?
– Фильм – это не исторический трактат. В фильме есть два ретроспективных эпизода, которые необходимы. В одном эпизоде речь идет о достоинстве и об уважении к личности, во втором – о терпимости. И при этом во всем присутствует «восьмая нота» – «гори все синим пламенем!»
– Это то, что так колоритно доказывает в одном из последних эпизодов водитель, которого блестяще играет Борис Каморзин? Мол, никогда не лезь – и будет тебе счастье…
– Он произносит заповедь, по которой в нынешней России живут многие. Но восьмая нота – это другое. Я бы назвал это тягой к бессмысленным разрушительным действиям. Помните эпизод на поле, когда два бродяги дали по голове герою и ушли со словами «Напрасно парня побеспокоили…» – в его грузовике оказалось совсем не то, что они ожидали? В действиях этих персонажей отсутствуют логика и здравый смысл.
– Про «Счастье мое» ваши противники говорят, что это Босх от кинематографа. Тогда вопрос: почему Босху можно, а Лознице нельзя? Как ответили бы?
– Пусть сравнивают. Когда человек с чем-то сталкивается, он часто пытается понять то или иное явление с помощью аналогий. Человеку так удобнее – «ага, я никак не мог прочесть, а тут нашел аналогию – и все понял, мне стало легче». Да и постановка вопроса мне не кажется корректной, это я о «Босхе и Лознице». Надо говорить не о том, почему Босху можно, а мне нельзя, а о том, почему вообще нельзя? Что это за категория такая в искусстве?
– В фильме есть эпизод на рынке, когда камера «гуляет» по лицам местных жителей, заставляя вспомнить не только Босха, Брейгеля и все человеческие пороки, но и ваше документальное прошлое. Где вы собирали эти лица?
– Ассистент по массовке Марина Врода и я в течение полугода ездили по Черниговской области, фотографировали местных жителей, искали интересные, выразительные лица. Я отобрал 250 человек для съемок. Я пытался создать палитру лиц, которые можно встретить на рынке в провинциальном городке… Этот эпизод мы снимали два дня. Съемки проходили очень тяжело. Необходимо было создать ощущение документальной камеры и естественной атмосферы.
– Честно скажите – нельзя было обойтись в фильме меньшим количеством мата?
– Нельзя. В фильме ровно столько мата, сколько необходимо. Вот, скажем, уже упоминавшаяся сцена в поле, где бродяги дают герою по голове. Бродяги в поле не могут говорить литературным языком. У меня диалоги в сценарии были написаны гораздо мягче, там практически не было мата. Но снимались не профессиональные актеры, а местные жители. И они не смогли достоверно сыграть то, что я написал. Пробовали много раз – не получается у них литературным языком, сразу фальшь выходит. Тогда я спросил: «Как вы хотели бы говорить в такой ситуации?» И они начали говорить так, как им привычно. Тогда все встало на свои места. То есть в данном случае меня поправили сами актеры. Или точнее – НЕ актеры. А в остальных эпизодах мата ровно столько, чтобы вся сцена не выглядела фальшиво. Послушайте, мат давно уже стал частью повседневного разговорного языка, от этого не отмахнешься.
– Ваш фильм на выходе получил примерно равное количество сторонников и противников. Думаю, вы были к этому готовы, но все равно – нет ощущения досады?
– Жизнь не завтра кончается. У противников картины, надеюсь, будет достаточно времени, чтобы ее понять.
Сергей Лозница
Независимая газета