Майя плюс Родион: любовь не проходит
Ответ на вопрос, вынесенный в подзаголовок нашего эссе, может быть немногословным и самым простым. Не раз предлагали ей продолжить карьеру на выбор, и на европейском, и на американском берегу Атлантики. Не смогла, как сама объясняла – совесть не позволила. Остаться означало для нее обмануть людей, «поверивших в твою порядочность и искренность». Так прямо и говорила: «Не хотелось недругам радость приносить».
Не смогла она так, доктор Сорбонны, обладательница французских орденов Командора и Почетного легиона, председатель жюри международного балетного конкурса ее имени, ведущая мастер-классов по всему миру. Слишком многое связывало ее семью с Россией, слишком большие испытания выпали на родине ей, дочери актрисы немого кино Рахили Мессерер: арест родителей по политической статье, расстрел отца, ссылка матери, издевательская слежка опекунов «с портфелями и без» - шесть лет была она «невыездной». Многолетние, до самой перестройки, моральные тяготы противостояния всему этому за право оставаться самой собой. Тяготы, скрытые от зрителей всем тем, что должно было обозначать ее официальное признание на родине – одно только звание Героя Социалистического Труда чего стоит.
В молодые годы жила на перекладных, от концерта до концерта по всей стране, чтобы деньги заработать.
С горько-соленой иронией записала в дневнике про те гастроли с ночевками в затрапезных провинциальных гостиницах: «Избегала только Сибири. Лететь больно далеко. Да и слово для меня страшное. Не тянуло туда».
Так что не стоит думать, что Майя вообще не знала, что такое страх. В день одной из круглых годовщин вождя и учителя всех народов танцевала на вощеном паркете в Георгиевском зале кремля. Поймала себя на мысли, что при реверансе опустила глаза в пол.
Призналась через годы: «Встретиться взглядом со Сталиным мне было просто страшно». И прибавила к этому, что ее недоброжелатели после ее кремлевского визита «чуть поджали хвосты».
Ну и травмы, травмы мучили ее всю жизнь, куда же от них балерине деться. Рвала икру, защемляла спинной нерв, вывихивала сустав голеностопа, ломала на ногах пальцы…
В оценках места Плисецкой в искусстве ключевое слово – его можно считать даже словом-паролем - «особое». В энциклопедии «Балет», изданной под редакцией Юрия Григоровича в начале 80-х, словами режиссера Бориса Львова-Анохина об этом сказано так: «Редкое соединение чистоты линии с властной экспрессией, мятежной динамикой танца». Мятежная – это-то точно про Плисецкую! Она такой и была, и на сцене, и в жизни.
После ее партий Одетты и Одиллии в «Лебедином» заговорили о «плисецком стиле» - с ее поникшими кистями и лебедиными локтями, и это при вскинутой голове, скульптурной четкости фиксированных поз. Особенными были и щедрая палитра ее исполнительских красок – от утонченного лиризма до бурных порывов, и широта ее репертуара. В необозримом диапазоне от нежной Одетты до пламенной Китри в «Дон-Кихоте», от Хозяйки Медной горы в «Каменном цветке» и Царь-девицы в «Коньке-Горбунке» до «Умирающего лебедя» на музыку Сен-Санса, ее «небалетные», как считали театральные староверы, героини в посвященных ей балетах Родиона Щедрина по Толстому и Чехову. Анна Каренина, Нина Заречная, Дама с собачкой и там, на заоблачной вершине ее судьбы - Кармен в щедринской «Кармен-сюите».
И сейчас, когда великая Майя смотрит на нас с небес Господних (в конце ноября была ее 95-летняя годовщина), два этих имени, Майя и Родион, их имена и судьбы словно озарены для нас высоким двуединым светом.
Да ведь и у ныне здравствующего Щедрина запас природной душевной стойкости такой, что и сравнить не с чем. Разве не от нее идет еще в молодости поставленный им самому себе запрет – никогда не переделывать написанное, даже в тех случаях, когда он сам видит в них «море несовершенств».
Между прочим и сама «Кармен-сюита» ведь тоже стала после московской премьеры опальной и невыездной. Но давайте об этом чуть позже. Сперва о том, кто же все-таки он, Щедрин, для нас, его слушателей, зрителей его музыкального театра, кто же он для нас сегодня, в первой четверти нового тысячелетия - наш кавалер из вынесенного в заглавие уравнения с двумя, казалось бы, такими известными в мире искусств величинами «Майя плюс Родион».
Если кто-то рискнет сказать, что вступающее в жизнь на глазах у нас поколение «Z» и знать не знает композитора по имени Родион Щедрин, то мы сразу напомним, что этого композитора сейчас в школе проходят на равных с Глинкой, Бетховеном и Шостаковичем. По крайней мере на уроках тех учителей, кто предпочитает, чтобы их питомцы вплывали в необозримый океан музыки самым надежным способом, открытым еще полвека назад старшим коллегой Щедрина Дмитрием Кабалевским - на «трех китах» песни, марша и танца.
Щедрин приходит на помощь школе, пожалуй, в самый важный момент, когда еще до изучения нотной грамоты малыши-второклассники усваивают первоосновы – интонацию и ее развитие.
Слушают потешное купание в котлах из балета «Конек-Горбунок», где в спектакле Большого театра Царь-девицей была, еще раз напомним, кто - несравненная Майя.
Этого вздорного старикашку, царя Гороха, уговаривают вывариться в котлах, чтобы стал он молодым и красивым.
Музыка будто сквозь смех хитрющего Иванушки шипит, щелкает, булькает, начинает «свариваться» и под аккорды похоронного марша «испаряться» вместе с царем Горохом.
В свой час и семиклассники, тоже с подсказки Щедрина, начинают догадываться, сколь прозрачна граница между музыкой «легкой» и «серьезной». Умудрился, можно сказать, шутя восполнить пробел, непостижимым образом оставленный композиторами «Могучей кучки».
Так дружила русская классика с народной песней – и на тебе, самый легкий песенный жанр, частушку, стороной обошла. А Щедрин прислушался и столько всего открыл в ней – уважил по-царски, возвысил до оперы и симфонии.
При всем при том в советские времена в широких кругах чиновных слушателей слыл он неисправимым модернистом, злостным насмешником и мистификатором.
Всяким там охотникам строить людей по стойке смирно и командовать им «ать-два» он не раз показывал ехиднейшую «козу».
То пламенным «Поэторием», концертом для поэта и оркестра, со стихами Вознесенского в авторском исполнении, то убойной сатирой «Бюрократиады», кантаты на текст инструкции для отдыхающих в одном из крымских санаториев. Надо было слышать, как тот махровый канцелярит выпевала душевным своим голосом молодая Людмила Зыкина.
Да и не всякому музыканту дано в мелодиях оперы «Кармен», таких привычно прекрасных и в своей красоте, как ледяные вершины далекой горной гряды, неприступных, услышать…балетную интригу. Идею подала Майя. Она и черновик либретто написала.
Любопытно, что сначала попал он в руки другого живого классика Шостаковича. И тот заинтересовался. В конце концов, правда, все же ответил отказом. Чистосердечно признался:
- Боюсь Бизе.
У нас есть собственная версия того, что же, в унисон с генами, сделало Родиона таким отважным. Взявшись за «Кармен-сюиту», он ринулся вперед, как бестрашный тореро. На какие подвиги не пойдешь ради Дамы!
Крепко ухватив быка за рога, он за каких-нибудь три недели закончил переложение клавира Бизе для струнных и трех десятков (!) ударных, от большого барабана до обыкновенного гвоздя, коим, по ремарке автора, следует бить по краю медной тарелки.
«Написано с феноменальным чувством стиля», - не счел нужным скупиться на похвалу давний друг Щедрина и Плисецкой великий дирижер Геннадий Рождественский.
Если для описания зрительской реакции на премьеру «Кармен-сюиты» в Большом (дело было в конце 60-х, когда после ввода наших танков в Прагу оттепель уже изрядно подморозило) лучше всего подошли бы слова «вежливое недоумение», то министр культуры Екатерина Фурцева, рискнем сказать, в веках прославилась своей исторической репликой – дескать, стыдитесь, Родион Константинович:
- Вы сделали из героини испанского народа женщину легкого поведения!
На самую быструю и, наверное, самую экстравагантную рецензию расстаралась тогда она, исполнительница заглавной партии.
«Музыка звучала так неприлично, - запишет Плисецкая в дневнике, - броско, остро, выпукло, современно, сочно, тревожно, красочно, образно, возвышенно, что мы остолбенели. Вот это да!».
Как и в жизни, Щедрин не признает в музыке условных «как бы чувств», пишет, как слышит, доверяясь сердцу, интуиции и вдохновению, ни за какой-такой модой не гонясь.
И фольклора как проблемы для него, внука сельского священника не существует. Мальчишкой в дедовском Алексине на Оке бывал он всякое лето, слушал других, сам подпевал. Став композитором, предпочитал общаться с залом на языке, доставшемся ему от предков, а они-то, может быть, даже ученого слова «фольклор» не знали.
В финальной части его Первого концерта для фортепьяно слышен ликующий распев «Семеновны». А свою раннюю оперу «Не только любовь» он, как рощу из единого живого прутика, вырастил из частушки, в том числе, между прочим, и верхневолжской.
Скептическое недоверие (не принизил ли, не упростил ли классику?) до сих пор едучим туманцем клубится после шумных премьер вокруг его дерзких перепрочтений музыкой, балетной и оперной, гоголевских «Мертвых душ», чеховской «Дамы с собачкой», лесковского «Очарованного странника».
Да и в жизни Щедрин не считал нужным и не умел подстраиваться, подлаживаться. Недаром же, ценя это, Шостакович именно его упросил-таки принять должность председателя молодого Союза композиторов России. В партию Щедрин так и не вступил, сколько его ни уговаривали. Письмо в поддержку ввода советских войск в Прагу в шестьдесят восьмом году не подписал. Перестройку – да, приветствовал, вошел в межрегиональную депутатскую группу, помните, была такая?
Брак Плисецкой и Щедрина – не из тех ли, что заключаются на небесах? Выдержал все испытания опалой и славой, почестями и разлуками.
В дневниках с записями, вошедшими в ее изданные четверть века назад, посвященные Щедрину «непричесанные» записки «Я, Майя Плисецкая», она называет всё своими именами, как на духу объясняя, почему осталась в России, хотя кто только ее ни приглашал.
Одна из причин, понятно, что самая веская – из-за Щедрина. Жизни без этого человека, признаётся, не может представить себе даже в хрустальном замке где-нибудь на Канарах. А увезти Щедрина, пишет, было бы жестоко: человек он до мозга костей русский.
Его «русскость» в мелочах даже могла Майю и раздражать. То баба с пустым ведром наперерез – плохо дело. То поздоровались через порог – ой, батюшки, беда. Перед дорогой обязательно всех посадит – помолчать, а потом вскакивает первым, ну с Богом!
После скандала в Большом театре, когда Плисецкая не захотела прогибаться перед главным балетмейстером с его, по ее словам, «начальственными привычками», она в 1988 году ушла из театра. А ведь Большой был для нее домом родным.
Работы в России не стало. Они купили дом в Литве. Жили там, а контракты брали в Италии, Испании, Соединенных Штатах. Потом осели в Германии, где Родион Константинович – почетный член Баварской академии музыки, где есть у него долгосрочный контракт с тем издательством, которое выпускало клавиры и партитуры Бетховена и Вагнера.
Плисецкая на родине Бетховена танцевала меньше, чем в других странах и там жилось ей поспокойнее. Не то, что в Москве, в Токио или Буэнос-Айресе, где, по ее словам, «придешь в магазин, и продавщицы норовят в очередь встать за автографами».
В Москве, любимом костромском Щелыкове бывали они наездами. На свое 70-летие консерватория устроила фестиваль музыки Щедрина, с конференцией «Родион Щедрин и время». Принимали его как живого классика, кем он, собственно говоря, давно стал в действительности, без всякого «как».
Великий трудяга, Родион Константинович и сегодня верен любимой непритязательной прибаутке: «У творческого человека штепсель всегда должен быть включен в сеть». Одна за другой прошумели мировые премьеры его новых опер на русском языке по Лескову и Набокову «Очарованный странник» и «Лолита» в Нью-Йорке и Стокгольме, Третьей симфонии «Лица русских сказок» на Баварском радио, первое исполнение заказанного ему однокашником по Московской консерватории Владимиром Ашкенази вокального цикла на стихи Мандельштама «Век мой, зверь мой» в филармонии Кёльна.
Дружила звездная пара и с Ярославской филармонией. В авторском концерте Щедрина в Собиновском зале (дело было – ох, сколько же? - полтора десятилетия назад) гости из столицы меццо- сопрано из школы Галины Вишневской Ольга Алексеева и лауреат международного конкурса, совсем еще юная тогда Екатерина Мечетина, наш оркестр Мурада Аннамамедова исполнили Второй концерт, посвященный Плисецкой, «Частушки Варвары» из оперы «Не только любовь» и симфонический опус «Стихира», написанный к 1000-летию крещения Руси, а все второе отделение заняло оркестровое переложение «Кармен-сюиты».
Обслуга Собиновского зала, помнится, получила секретную команду проверить перед концертом настил, законопатить трещины, «подправить брус» на случай, если балерина захочет, как обещала, «сплясать» для ярославской публики.
Случай тот произошел. И мы увидели тогда, многие впервые, ту самую, лебединую, крылатую, «плисецкую пластику», что и нас, зрителей, словно поднимает над землей. На пятачке среди нотных пюпитров она вчерне показала знаменитый на весь мир номер, поставленный для нее французским хореографом Бежаром.
В перерывах между репетициями и после концерта наш «Северный край» пообщался с Майей Михайловной.
- Ну как вам Ярославль? – не мудрствуя лукаво для начала поинтересовались мы.
- Давно здесь не была. Увидела храмы, волжское раздолье – ком в горле, слезы на глазах. Хотела зайти в церковь и не смогла, так разволновалась.
- Судьбой своей довольны? – следующий вопрос был, наверное, посложней для ответа.
- Еще бы! - был быстрый и четкий ответ. - У балерины век короткий. До тридцати восьми лет, дальше пенсия. А я прожила, считаю, даже не две, а три жизни.
На прощанье Майя Михайловна поприветствовала читателей газеты «Северный край» автографом «С великим желанием лучшей жизни и удач», а мы приберегли для гостьи такой еще вопрос - как мы думали, «на засыпку»:
- Любовь проходит?
- У кого как, - последовало спокойное разъяснение. - Смотря какая. Настоящая – нет.
- А у вас? – пошли мы ва банк. И получили резюме со всеми точками над «и».
- У меня не прошла. Роману нашему скоро полвека.
Юлиан Надеждин, член Союза журналистов России.