Лингвист Наталья Уфимцева: «У нас другой, соборный тип культуры»

Разговор о языке как отражении социокультурной реальности и культуре как системе сознания.

Мы, в принципе, знаем, как язык связан с литературой, театром. Но в куда меньшей степени представляем себе, как отображающий социокультурную реальность язык взаимодействует с культурой как системой сознания. Какова заложенная в ней картина мира — та призма, через которую русский человек смотрит на мир? Об этом мы поговорили с доктором филологических наук, заведующей сектором этнопсихолингвистики Института языкознания Российской академии наук, одним из создателей Московской психолингвистической школы Натальей Уфимцевой.


— Наталья Владимировна, какую роль в культуре играет язык?

— Огромную роль — без него не было бы и самой культуры. Как только ребенок овладевает словом как знаком — это происходит примерно в два года — он получает результаты обобщений, которые уже сформированы в культуре. Ему не нужно самому делать эти обобщения, и процесс его социализации значительно облегчается. Предыдущие поколения зафиксировали для него в культуре значения слов.

Есть язык мышления, внутренний язык, на котором вырабатывается информация, и есть внешний язык, облекающий мысли в слова. Он служит для того, чтобы мы могли осознать некоторую часть протекающих в нашем мышлении информационных процессов. Только некоторую — потому, что осознать все невозможно. Обработка информации протекает неосознанно, ее скорость в миллионы раз быстрее, чем скорость сознания. Для того, чтобы протоколировать это, существуют внешние языки — русский, английский, французский и другие. С их помощью мы можем зафиксировать тот процесс, что протекает у нас внутри, и показать себе и другим, какие знания там обрабатываются. Эти два языка образуют феномен, называемый сознанием. Мы общаемся сами с собой, осознавая наш образ мира с помощью слова. И общаемся с другими с помощью этого же слова, пытаясь передать им содержание своего сознания.

Тут есть сложность, которая и говорит о том, какую роль в этом процессе играет культура. Мы понимаем друг друга только в том случае, если у нас, говоря компьютерным языком, одинаковая база данных. Если мы прошли социализацию в одной культуре, в одно время и в одних социальных условиях. И понимаем мы друг друга не потому, что у нас слова одинаковые, а из-за того, что к этим словам привязаны одинаковые знания. Выучив иностранный, я овладеваю знанием внешнего языка, но информационные знания, которые я приобрела в своей культуре, все равно будут преобладать. Я говорю по-французски, но прилагаю к этому знания своей культуры...

— Этот разрыв равен расстоянию между живущими в соседних домах людьми или между двумя планетами?

— Между планетами, потому что наши знания — не хаотичные образования. Это система, которая задается культурой. Мы больше 40 лет проводим ассоциативные исследования, строим модели картин мира. Такие же модели построены по материалам экспериментов с англичанами и французами. Наши исследования показывают, что в центре русского образа мира, нашего языкового сознания, стоит человек. А у англосаксов там находится я (me).

— В чем разница между я и человеком?

— Я — это автономная личность, в нашем образе мира не было такого понятия как существенного. У нас другой, соборный тип культуры. А англосаксонский мир — мир индивидуализма, поэтому носителям наших культур сложно понять друг друга. Но сейчас в языковом сознании носителей русской культуры тоже появляется понятие «личность», в наших экспериментах примерно с 2000 года, причем не только у молодежи, но и у других возрастных групп.

— Иными словами, наш человек осознает себя как часть целого, которое больше, чем он. А человек англосаксонского мира — как отдельную, автономную от мира единицу...

— Да, и вся русская литература, начиная с ее истоков и заканчивая последним временем, говорит о соборности русского сознания. Мы учимся этому и через нее, и у окружающих, и еще множеством способов. Это впитывается с молоком матери. Мы можем этого не осознавать, можем опротестовывать, но, тем не менее, будем повторять в своем поведении.

Есть очень показательное исследование, принадлежащее социологу Ксении Касьяновой, ее книга называется «О русском национальном характере». Она начала эту работу в 60-х годах, когда никакой социологии в России не было и проводить эксперименты официально было невозможно. Поэтому она работала со своими друзьями. Все они были «шестидесятниками», людьми прозападного мировоззрения. Но по своему поведению абсолютно русскими, воспроизводившими все те же архетипы русского поведения. Я могу относить себя к какому угодно этносу и к любому культурному слою. Куда важнее, кем я являюсь в поведении, в системности своего сознания, своего образа мира. Это не всегда сходится — довольно часто бывает так, что я осознаю одно, а на самом деле являюсь другим. Поэтому тут важна традиция — в составе культуры она выступает как постоянный диалог между поколениями. Если этот диалог прерывается, культура умирает, и тут не помогут ни литература, ни кинематограф, ни театр. Вслед за ней умирает и этнос, потому что его облик определяет культура. И не только художественная культура, а культура как система сознания: она передает архетипы поведения, которые совершенно невольно воспроизводят люди.

— Сейчас соборного человека в нашей культуре, по вашим исследованиям, заменяет индивидуалист. Насколько эти перемены акцентированы, драматичны ли они для культуры?

— Я уже говорила о том, что культура — это система. Каждый элемент занимает в ней определенное место и работает в гармонии со всеми остальными, только тогда эта культура имеет свой облик. Если мы в культуру, где соборность является одним из важных понятий, попытаемся внедрить нечто противоположное, последствия будут тяжелыми. Сейчас сознание молодежи меняется под влиянием СМИ и интернета. В том, что они осознают себя личностью, нет ничего плохого, дьявол в деталях.

Если мы возьмем материал первого ассоциативного словаря, который мы собирали во времена перестройки, до 1998-го, то там слово «я» в системе (в ядре) нашего сознания занимало 35-е место. А по данным 2011–2012 годов, оно занимает уже 9-е место. И если в первом ассоциативном словаре «я» окружали «ты», «мы», «вы» и так далее, и личность была включена в диалог, то сейчас «я» — это «я сам», «я лучший», «я самый лучший». Перед нами практически рекламные слоганы, таким образом выражает себя гедонизм, который воспитывается в молодом поколении. Он трансформирует само ядро нашего сознания. Мне трудно сказать, к чему приведут подобные вещи. Насколько это существенно и разрушительно, покажет время. Я только констатирую ситуацию.

Но есть и положительные тенденции. В исследовании 1998-го реакция «дурак» на слово-стимул человека стояла на 9-м месте (то есть наши люди очень сильно ощущали себя дураками), а сейчас она вообще выпала из ядра сознания. Русские перестали чувствовать себя глупцами, и это очень хорошо.

Тут движение разновекторное, и его очень интересно наблюдать, если ты видишь несколько временных срезов. Сейчас у нас появился свежий, крымский ассоциативный словарь, мы его делали после того, как Крым вошел в состав России. Вот дети, которые прошли социализацию в украинской школе, по украинской программе, вот слово-стимул «война». В России это Великая Отечественная. А в Крыму ее нет, вместо нее Вторая мировая — и сразу видно, как на содержание образа мира влияет школа. Молодые крымчане считают себя русскими и ни в коей мере в том не сомневаются, но образ войны у них связан со Второй мировой, потому что их так научили.

В реакциях на слово «война» жителей европейской части России, Сибири и Дальнего Востока есть «Война и мир» Толстого. У крымчан этого нет, потому что Толстого, видимо, не было в школьной программе.

— Если говорить об образах мира средневекового русского человека и нашего современника, то чем они отличаются друг от друга?

— Главное отличие в том, что в средние века в центре образа мира стоял Бог, вокруг этого строилось сознание. А у нас это человек, Бога там явно нет. Бог рассыпан по отдельным реакциям испытуемых, но в центре мира его не видно, он перестал быть осью, вокруг которой тот вертится. Есть много других отличий, но это главное. Но и много сходств, как ни странно.

— А если пройтись по другим базовым понятиям, к примеру, такому, как «собственность»?

— Понятие «собственность» не входило и не входит в ядро сознания русского человека. Где-то в реакциях она есть, но в ядре сознания отсутствует. Туда входят «деньги». В свое время, по нашему первому ассоциативному словарю, меня поразило содержание этого понятия. Перестроечные экономисты говорили, что у русских «неэкономическое мышление». И что мы получили, когда сформировали ассоциативную статью со словом «деньги»? Оказалось, что среди 500 реакций только 5 были «зарабатывать», а остальные — «тратить». Причем деньги брались из тумбочки. Вот с каким экономическим сознанием мы начали перестройку! Сейчас, конечно, произошли некоторые изменения. Но я не могу сказать, что у молодых людей, студентов, которые участвуют в наших экспериментах, возникло полностью экономическое сознание. Конечно, стало больше реакций, связанных с понятием «зарабатывать», но все равно предпочтительнее «тратить».

— Какие еще понятия, по-вашему, являются базовыми для сознания и языка русских?

— «Дом» и «семья». Это следующие по значимости понятия после «человека». Причем «дом» не в смысле стен, хотя сейчас сознание движется к этому. А «дом» как кров, как место, где тебя понимают, где ты чувствуешь себя защищенным чисто психологически, духовно. Где находятся твои единомышленники. Это очень существенное понятие для русского языкового сознания.

— А трансформация понятия «дом» происходит от Средневековья до нашего времени?

— Его содержание, конечно, меняется. Я не берусь сказать, что было в Средние века, но если в перестройку «дом» был деревенским, то сейчас это, в том числе, и коттедж. Меняется жизнь, следом за ней изменяется и содержание сознания.

— Наверное, меняется и идеал. Деревенский дом имеет отношение к корням, а коттедж — что-то более вестернизированное.

— Капиталистическая действительность, с которой мы сейчас срастаемся, предполагает другую систему ценностей. Значение слов открывается очень интересно — в нем есть и культурная память, и многое другое. Наш эксперимент, казалось бы, очень простой: стимул — реакция. Но когда вы собираете большое количество испытуемых и делаете это регулярно, то получается просто захватывающая динамика, и вы видите изменения в содержании знаний, которые стоят за словом.

— Художественная литература влияет на сознание и образ мира наших современников?

— Литература уходит из знаний, которыми располагают наши испытуемые. Они меньше с ней сталкиваются, потому что гораздо меньше читают. Я 21 год преподавала в вузе, последние мои магистраты меня просто поразили до глубины души. Их специальностью была лингвистика, межкультурная коммуникация. Я попросила их прочесть книгу Касьяновой, а они мне ответили, что таких толстых книг не читают. Это сказали лингвисты! А книжка-то всего в 200 с лишним страниц... Лежащие в основе наших ассоциативных материалов прецедентные тексты в основном взяты из СМИ и интернета, из того, что транслирует массовая культура. Серьезная литература практически не встречается. Ее очень мало.

— Может ли измениться наша культура в результате тех перемен, о которых вы говорите?

— Культура измениться не может. Ее механизм таков, что какая-то периферийная часть меняется, а ядро неизменно в течение всей жизни данного культурного этноса. Если меняется ядро, то умирает культура. Это система ценностей, и встраивание туда того, чего в ядре никогда не было, может привести только к разрушению, а не к изменениям. Мы не станем англичанами, французами или немцами. Мы перестанем быть русскими.

— Кем же мы станем?

— Не знаю. Не дай Бог дожить до такого момента, когда мы это увидим. Сейчас в ядерную структуру нашей культуры внедряется индивидуализм, что ей несвойственно.

Способ проживания нашего этноса всегда был связан с соборностью и коллективизмом. В свое время меня поразил такой пример: финны и русские испокон века жили рядом, в одних и тех же климатических условиях. Как же они осваивали окружающую среду? Финская семья приходила на какое-то место и работала одна. Расчищала территорию, рубила лес — либо финны побеждали, либо природа побеждала их, и семья вымирала. А русские тут же собирались «на помочи» и работали все вместе. В России до сих пор есть масса построек, называемых «обыденными». Даже в Москве, недалеко от Остоженки, есть храм Ильи Обыденного. Это значит, что он построен с помощью сбора всех желающих помочь, за один день.

Наша с вами цивилизация существует в очень сложных климатических условиях, где она вообще не должна была возникнуть. И существует она именно потому, что была соборность, коллективность. Наши люди всегда собирались «на помочи» и все делали вместе — это ядро нашей культурной памяти, нашего культурного поведения. Любая культура оптимальна для своей экологической и территориальной ниши, и попытки внедрить индивидуализм нашу культуру не улучшат. Периферия культуры меняется постоянно — изменился вид наших жилищ, мы носим другую одежду, пользуемся техникой. Но отношение ко всему этому у нас такое же, как и было. Система ценностей передается неизменной. Если это разрушить, то разрушимся и мы.

А если попытаться сказать об этом в двух предложениях, то нет плохих и хороших культур, есть разные культуры. И в этом смысл существования культуры в широком понимании слова.

— Но ведь русской культуре испокон века было присуще чувство некоей неполноценности. Заимствования шли еще до Петра I. Алексей Михайлович Тишайший писал воеводам, чтобы войска не стреляли «на аэр», и в стороне от лишних глаз, в своих покоях, носил западноевропейское платье.

— Здесь я не профильный специалист, но, на мой взгляд, проблема в элите. Мы моложе Европы примерно на 600 лет, если рассуждать по Гумилеву. Как более молодая культура мы жили менее комфортабельно. Когда наша элита получила возможность контактировать с Западом, у нее появилось ощущение, что отечественная культура какая-то недоделанная. А после Петра I, в результате его варварских реформ, произошел разлом на культуру элиты и мир народа. Голова смотрела на Запад, а крестьянская страна жила так, как жила. Традиции были укоренены в самом способе хозяйствования, страна оставалась крестьянской вплоть до конца XIX века.

Если мы вспомним «Записки о Московии» Герберштейна, первого западного дипломата, приехавшего на Русь и оставившего очень интересные воспоминания, то все, что он увидел и оценил в России как негативное, до сих пор актуально в сознании европейцев и именно так и воспринимается. Герберштейна потрясло единство общества: в тот момент это была не только единая культура, но и единый социум, начиная с правителей и заканчивая смердами, сплоченный вокруг религиозного сознания. Поразила огромная нерасчлененная территория — от деревни до деревни надо было ехать несколько суток. Многие философы отмечали, что нерасчлененность территории перешла в нерасчлененность сознания русского человека — это один из тех минусов, который нам выставляли европейцы. Нам отказывали в праве быть другими.

Но мы же и в самом деле другие! Мы и христианство получили через Византию, а не через Рим. И мы имеем право жить так, как считаем нужным... Но понимание — это опора на собственное знание, и мы не можем до конца понять европейцев, а они не понимают нас.

Автор
Алексей ФИЛИППОВ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе