Как заводской бухгалтер вычислил автора «Игоревой песни»

220 лет назад вышло в свет первое издание «Слова о полку Игореве»

«В книжной лавке купца Кольчугина, что на Б. Никитской ул. поступила в продажу «Героическая песнь о походе Игоревом».


Так, вполне по-будничному, в номере за 5 декабря 1800 года оповещала одна из старейших российских газет «Московские ведомости» о новинке, полное название которой занимало весь ее титульный лист: «Ироическая (с заглавным «И» - Ю.Н.) песнь о походе на половцев удельного князя новгород-северского Игоря Святославича, писаная старинным русским языком на исходе ХII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие».

Открыв книгу, напечатанную в московской Сенатской типографии, читатели могли найти и краткую аннотацию к авторскому оригиналу. Написал ее сам первооткрыватель единственного сохранившегося к тому времени списка поэмы, знаток старины и коллекционер, наш земляк, родившийся в усадьбе Иловна Мологского уезда, граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин.


Алексей Иванович Мусин-Пушкин

В его предисловии к собственному переводу авторского текста, скопированного переписчиком три столетия спустя, говорилось: «Нет нужды замечать возвышенных и коренных в сей поэме выражений, могущих навсегда стать образцом витийства».

В таком отзыве, не правда ли, тоже не было ни намека на сенсацию, даже в присутствии щедрой по-царски похвалы поэту, выраженной словом «навсегда». Это сейчас старинное слово «витийство» приобрело отчетливый насмешливо иронический оттенок, а в те времена было оно привычным для всех полновесным синонимом красноречия, близким, выражаясь по-современному, к высокому искусству поэтического слова. При всей краткости и сдержанности своего предисловия, граф, согласитесь, не ошибся в чем-то, пожалуй, самом важном и для нас, его потомков, читателей начала третьего тысячелетия.

Откройте этот текст в любом переводе на выбор, в диапазоне имен от Жуковского до Евтушенко. Все там живое, все светится, мерцает, клубится. Мгла синяя, тучи сизые. Утка серая, речные броды мутные.

Терем златоверхий, древко флага серебряное. Щиты дружинников, на которые лают степные лисицы, помните, какого цвета? Красные! Земля под копытами на поле боя - черная.

И все звучит на разные лады. Кони ржут за Сулою, трубы трубят в Новгороде. Дятлы стуком путь к реке кажут. Скрипят половецкие телеги в степи. Настанет час сражения, и загремят мечи о шеломы.

А прислушаемся к голосу поэта: он осуждает идущего в безрассудный поход Игоря. Скорбит вместе с ним о погибших. Он в тревоге за судьбу Земли русской, терзаемой княжескими раздорами. Одно-единственное слово – и человек перед нами сразу весь, с головы до пят. «Гориславич» - так именует он своего недальнего родича Олега Святославича, за то горе, что принес он русичам братоубийственными войнами.

Поэт играет метафорами по законам жанра, открытого им в многожанровой древнерусской литературе – «антиславы», как называл его великий текстолог Дмитрий Лихачев. Боян, он пел бы славу, а тут вспоминаешь шутов, объяснял нам академик, которых пускали в походах впереди войска. Они надевали шубейки наизнанку, садились на лошадь задом наперед. Игорь идет на половцев не Отечества ради, идет для себя, славы ищет. Вот и обернулся для него тот злосчастный поход не славой – хулой, злато стремя – стременем кащеевым, рабским, возвышенный лебединый рокот – рвущим душу скрипом колес половецких телег. Высокая поэзия!

Первое издание было напечатано тиражом в 1200 экземпляров, обычным для тех времен. Любители изящной словесности быстро сообразили, что к чему. Шедевр всколыхнул умы и сердца одной только интонацией, в которой героическое начало отзвучивает сокровенной нотой горечи от поражения Игоревой дружины, от кровавой розни князей – с принятием христианства братоубийство считалось на Руси тягчайшим грехом.


Николай Михайлович Карамзин

Карамзин в своем пересказе «Слова», включенном им в многотомную «Историю государства Российского», пишет: «Читатель видит, что сие произведение древности ознаменовано силою выражения, красотами языка живописного и смелыми уподоблениями, свойственными стихотворству юных народов».

Дотошным читателем «Игоревой песни» был Пушкин. Автор «Онегина» тоже готовился переводить «Слово», оставил свои комментарии к прочитанному. В них он так оценивал находку Мусина-Пушкина: «Некоторые писатели усомнились в подлинности древнего памятника нашей поэзии и возбудили жаркие возражения. Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока».

И дальше: «Других доказательств нет, как слова самого песнетворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться».

Говорил о духе, а примеры слов и выражений, каких уже не было в русском языке во времена Державина и Жуковского приводил совершенно конкретные, их набралось на целую статью, она входила потом во все собрания его сочинений.

Были у Пушкина и вопросы к самому себе, с ответами нельстивыми, а порой и беспощадными. «Кто из наших писателей в 18-м веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? Но Карамзин не поэт. Державин?». Родоначальник современного русского языка был человеком независимо мыслящим и не считает нужным льстить «старику Державину» – он-де «не знает и русского языка, не только языка «Песни о полку Игореве».


Александр Сергеевич Пушкин

Читаешь это сегодня и слегка поеживаешься от эдакой дерзости. Прочие, по Пушкину, «не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя?..».

Говорят, во всем мире осталось не больше семи десятков экземпляров издания 1800 года. Три из них хранятся в Ярославле, где около 1790 года в ризнице и книгохранительнице Спасского монастыря единственный список с подлинника песнетворца и был обнаружен.

Тот, что из редкого фонда областной научной библиотеки имени Н.А.Некрасова, был в начале прошлого века подарен городской публичной библиотеке человеком, пожелавшим остаться неизвестным. Два других, принадлежащих музею-заповеднику, были приобретены в начале 80-х годов к открытию в Ярославле первого в мире музея одного литературного произведения, музея, ставшего крупнейшим центром изучения «Слова о полку Игореве», его влияния на культуру, отечественную и мировую.


Один из этих раритетных экземпляров, со штампом личной библиотеки русского историка и археолога, нашего земляка Ивана Забелина, был передан из Государственной Исторической библиотеки. Второй за 1200 госбюджетных рублей (огромные по тем временам деньги) сотрудники музея умудрились купить при посредничестве букинистов у пенсионерки из Москвы Елены Берлин.

По общепринятой сегодня хрестоматийной версии в большом московском пожаре 1812 года сгорели   знаменитая домашняя библиотека Мусина-Пушкина, а вместе с ней не только найденный в ризнице и книгохранительнице Ярославского Спасского монастыря «Хронограф» со списком «Слова», но и благоразумно прибереженные графом для потомков остатки тиража первого издания. Так что сама судьба по счастливой случайности отвела этой книжке по первоначальной цене рубль-тридцать роль – скажем еще точнее - почетную миссию бесценного первоисточника.

Ярославские чтения к предыдущей круглой дате выхода в свет первого издания, его двухвековой годовщине, начинались незабываемой минутой молчания. Тогда чуть больше года назад ушел из жизни Дмитрий Сергеевич Лихачев. Долг благодарной памяти мы отдавали ему не только как мыслителю-гуманисту, но и как одному из самых основательных исследователей проблемы подлинности «Игоревой песни».


Дмитрий Сергеевич Лихачев

Наверное, именно Лихачев больше всех сделал для того, чтобы поумерили свой пыл так называемые скептики. Те, кто вслед за французским славистом Мазоном считал, что «Слово» лишь подражание открытой в середине ХIХ века «Задонщине» и что авторами поэмы могли быть последний настоятель Спасского монастыря Иоиль Быковский или даже сами первые издатели ее, возможно, и собственной персоной граф А. Мусин-Пушкин.

Массированная атака на скептиков, правда, при полном отсутствии таковых в программе чтений-2000, была похожа на бой с тенью. Доброе имя своего предка, помнится, убедительней других защитили тогда как раз наши французские гости – внук Мусина-Пушкина в четвертом колене парижанин граф Андрей Мусин-Пушкин и другой потомок первооткрывателя, профессор истории и философии князь Дмитрий Шаховской – простым соображением, что пойти на подлог, даже с благой, казалось бы, целью пробуждения у будущих читателей интереса к древнерусской истории и культуре, не позволяли их предку элементарные неписаные законы дворянской чести.

Когда к такому доводу вдохновенно присоединились академик Сигурд Шмидт, а затем профессура Пушкинского дома, МГУ, Института истории РАН, невидимый противник был положен на обе лопатки. Посрамление его довершил на чтениях академик Леонид Милов. Во всех подробностях рассказал о проведенной под его руководством многолетней сравнительной компьютерной экспертизе авторского стиля поэмы и памятников древнерусской письменности. Результаты эксперимента, как сообщил академик Милов, «не позволяют сомневаться в том, что этот текст появился на свет Божий не менее восьми столетий назад, то есть сразу после бесславного похода на половцев новгород-северского удельного князя Игоря Святославича и троих его князей-родичей».

Ну как тут опять же не вспомнить Пушкина с его размышлениями о возрасте языка древнего песнетворца. Да и Лихачев был уверен, что автора надо искать «в княжеской среде», среди участников похода – приводил веские доводы в пользу такого предположения.

В статье «Размышления об авторе «Слова о полку Игореве» он писал: автор «мог быть приближенным Игоря Святославича. Он мог быть приближенным и Ярослава Киевского: он сочувствует и ему. Однако по своим политическим воззрениям он не был ни придворным, ни дружинником, ни защитником местных интересов, ни идеологом князей, бояр или духовенства».

Дмитрий Сергеевич не назвал имя автора, но его логика давно стала хрестоматийной – мы ведь это в университетах проходили. Мировое сообщество славистов даже готово было заключить какое-то соглашение на бумаге, чтобы закрыть эту тему для научных исследований. Так бы, наверное, уже и поступили. Если бы не мы, читатели, если бы не была «Игорева песнь», с ее обращением через века к нашей совести, и в цифровые времена книгой чи-та-е-мой.

Есть такой феномен в Отечестве нашем – назовем его народным слововедением. Нашим землякам и нашим соседям, да и не только им, знакомо оно по круглым столам и публикациям клуба «Ярославский любослов».

Эту высокую волну читательского интереса не остановить никакими запретами, просто потому, что она – явление нормальное, природное, схожее, ну, скажем, с морским прибоем.

Кому как не им, безвестным книгочеям, у кого в их раздумьях о прочитанном нет, как у профессиональных языковедов, жесткого разделения на «можно» и «нельзя», и дано было прояснить одно из самых «темных мест» поэмы, не замеченное до того ни исследователями, ни переводчиками.

Разгадали-таки почти криминальную загадку исчезновения в тексте поэмы одного из ее главных действующих лиц. Всех четверых мы со школьных лет знаем по крайней мере по именам. Двоих старших князей: самого князя Игоря, его брата буй-тур Всеволода и с ними Владимира, сына Игоря, и его племянника – девятнадцатилетнего Святослава, княжича из Рыльска, города у границы с половецкой степью.

Все четверо выходят в поход, все отчаянно сражаются, все четверо попадают в плен. Все после побега Игоря, выкупленные на волю, возвращаются домой – описание похода есть в летописях, при желании всё можно без особого труда проверить. Про два ясных солнца и два молодых месяца читаем в «Сне» киевского князя Святослава с горькими раздумьями о судьбах Руси с ее нескончаемыми княжескими раздорами.

А почему, когда князьям, въезжающим в Киев на белых конях под колокольные звоны, воздают почести, их остается только трое, хотя живы-здоровы все четверо? Почему не чествуют княжича Святослава, чья легкая конница в начале похода такого страху нагнала на половецкие кочевья?

По летописям выходит, что был он храбрым воином, до конца сражался плечом к плечу с Игорем, вместе в ним попал в половецкий плен. Он тоже был виноват в гибели войска, и не сам ли Святослав написал эту покаянную поэму, и как раз поэтому нет его имени в ее заключительных строках, где князьям поют славу?


Автор досконально знал быт и родословную княжеских семей, обращался к именитым соратником как равный. Да и описать поход в таком количестве жизненных подробностях вряд ли сумел бы тот, кто знал о нем понаслышке или по скупому описанию летописцев.

…На старой рабочей окраине Перми, в Мотовилихе, и сейчас стоит на берегу пруда этот деревянный дом с большим садом. В начале двадцатых годов прошлого века поселился там с семьей бухгалтер Михаил Константинович Домнин. При том, что на Мотовилихинском заводе, выпускающем гарпуны и кое-что посерьезней, пользовался он уважением как опытный экономист, слыл Михаил Константинович одним из тех, о ком, часто без всякого злого умысла, говорят: «чудак человек». Далеко за полночь засиживался он над книгами о древней Руси, многие годы собирал их, читал с карандашом в руках, а затем откладывал записи в «папку непонятных бумаг», чтобы на досуге еще и еще раз поразмышлять о прочитанном.

Любитель старины, знаток летописей, былин, народных поверий, «Слово» знал он наизусть в подлиннике. В зрелые годы сделал собственный перевод «Игоревой песни».

Однажды среди ночи разбудил он сына Алексея, студента-филолога:

- Ты только подумай, что мне приснилось! И как никто раньше о том не подумал!

Дрожащими от волнения пальцами зажег самокрутку. В том его предутреннем раздумье вслух родилась одна из самых неожиданных, при всей ее логичности, предположений об авторстве поэмы.

Почему в ее финале не славят княжича из Рыльска, достойного почестей наряду со всеми, кто вернулся из плена? Да потому, что сам он и писал покаянную песнь. Не мог же он в молодой христианской Руси-матушке ни по воинскому этикету, ни просто по здравому смыслу, а главное, по совести петь хвалу самому себе.

Вслед за отцом теперь думал об этом и сын. Господь и его наделил дальнозоркой и многозвучной памятью. Темой университетского диплома сын взял обоснование отцовской догадки.


Алексей Михайлович Домнин

Прошли годы, Алексей Домнин стал известным писателем, автором рассказов, сказок, стихов для детей, вошедших в антологии и хрестоматии, еще одного в этой семье поэтического переложения «Слова о полку Игореве». И - посвященной отцу исторической повести «Матушка-Русь», с главным героем Святославом из Рыльска, впервые изданной Пермским книжным издательством в 1975 году и давно ставшей библиографической редкостью.

В ярославский музей «Слова о полку Игореве», чья экспозиция, открытая десять лет спустя и недавно реконструированная с применением цифровых технологий, сама стала мощным контрдоводом против всех «темных мест» поэмы, передал к открытию этого не имеющего аналогов «музея в музее» инженер Святослав Воинов - владелец одной из самых крупных на постсоветском пространстве коллекций источников по «Слову», уроженец Новгород-Северского и, не иначе как по знаку с небес, тезка героя повести «Матушка-Русь».

Человек того же склада, что и Домнины, он книгу о Поэте посчитал для себя счастливым открытием. Воинов жил тогда в Перми и, конечно, поспешил познакомиться с писателем, поделился с ним давним желанием – открыть музей «Слова» и в своем родном Новгород-Северском.

Получил от него экземпляр повести «Матушка-Русь» с дарственным автографом-напутствием «довести до конца то доброе дело, которое он затеял». Инженер и писатель не раз лицом к лицу горячо обсуждали загадки поэмы, вместе выступали на литературных вечерах, а когда Воинов вернулся на родину (Новгород-Северский – это теперь независимая Украина) обменивались письмами и новостями.

Однажды, уже после внезапной, в расцвете творческих сил, кончины Алексея Михайловича, Ярославский музей-заповедник получил от Воинова бандероль - книгу Домнина с таким простым, как дважды два, ответом на вопрос, кто же был таинственным творцом древней поэмы с его не смолкающим призывом к добру и согласию.

На этом можно было бы и закончить наше эссе к годовщине первого издания «Слова». Но давайте, уважаемые книгочеи, прежде чем попрощаться, найдем время, откроем повесть Алексея Домнина. Чтобы увидеть глазами Святослава и поле боя, и половецкий плен, и то, что случилось с ним после возвращения.

Увидим, как у солончаковых озер застанет их ветреный рассвет, услышим, как фыркают кони, не желая пить горькую и соленую воду.

И перегородят русичи степь красными щитами, встанут за щитами лучники. Засвищут стрелы, впиваясь в кожаные щиты половцев. Раздвинутся лучники, устремится в проход конница Святослава, и после короткого боя повернут лошадей степняки. Но пойдут им на выручку от курганов новые половецкие сотни и отступят под их натиском русичи.

С первыми лучами солнца еще яростней обрушатся степняки на русские полки и к середине дня Игорев стан расколется надвое, обходя с двух сторон соленое озеро.

Мы увидим, как под Святославом падёт конь и княжич наотмашь будет рубиться двуручным мечом вместе с пешими. И заметит он издали пурпурный плащ и золоченый щит буй-тур Всеволода. А тот снова взметнет коня на дыбы и ринется в самую гущу половцев, молнией сверкнет над их головами его сабля.

Дюжина половцев насядет на Святослава. Один упадет с разрубленным плечом, другой скорчится, разинув рот в беззвучном крике, напоровшись на острие меча. От удара сзади брызнут искры из глаз и у самого Святослава, и поплывет земля в туман.

И уже не увидит Святослав, как дрогнут дружинники воеводы Ольстина и бросятся спасаться в озере. Как Игорь, скакавший их остановить, будет захлестнут арканом и сбит с седла.

Очнется Святослав от боли в скрипучей повозке с дырявым пологом из козьих шкур. И встанет луна над диким полем, как потерянный поверженным воином серебряный щит. И будет вместе с княжичем мотать нас по кочкам и рытвинам, и мы почувствуем, как онемеют перекрученные ремнями руки.

Оскалится из-под откинутого полога торжествующее и злобное, с редкими желтыми зубами лицо ханыча Елдечука, и мы по его ухмылке поймем, что для завистливого ханыча это дорогая добыча – не отрекутся русские от своих князей, не поскупятся на выкуп.

Подсчитал автор повести, сверяясь с летописями, какой выкуп за князей расписали половцы: 15 тысяч гривен за всех четверых и с ними за 50 воевод – то была сумма, равная годовому доходу шести таких крупных княжеств, как Смоленское или Черниговское. Пол-Руси надо было раздеть-разуть, чтобы вызволить всех пленников.

    

Святослав видел из юрты диковинных зверей с колокольцами на шеях, надменных, с презрительно свисающей нижней губой. Верблюды лениво вышагивали, неся на горбах тяжелые ноши.

А за ними с рогатинами на плечах шли связанные попарно, привязанные к их хвостам пленники – черный люд из Игорева войска, те, за кого выкупа не ожидали.

Святослав знал, куда их угоняли – в Тьмутаракань, на невольничий рынок. Увидев это, захлебнется от немого крика – вот оно, возмездие за его вину. Не только Игорь, и он тоже, словом и властью вовлек в этот поход своих людей и погубил их.

Однажды Игорь приедет к нему из стана Кончака, где жил, погостить и попечалиться. Всю ночь проговорили они у костра над речкой под соловьиный щекот. Ярославну вспоминали, все глаза поди проглядела со стены в Путивле, супруга поджидаючи. Тут-то и скажет Игорь Святославу, что замыслил побег, нет другой надежды вернуться.

Свою повесть Алексей Домнин не даром же назвал «Матушка-Русь» - вот что болит в душе у Святослава, вот как зародился в ней его призыв к совести русских.

Хотели славы, а обрели позор. Но нельзя отдавать позору смолян, курян, рыльских дружинников, честно погибших в неправедном походе. Они взывают к тебе, чтобы ты сказал свое Слово и от их имени, слово о Русской земле, стонущей от раздоров и половецких набегов.

«Он напишет,- читаем у Домнина,- такое послание князьям на Русь, от какого и слепой прозреет». Не знал еще молодой князь, что недолгая жизнь его, позор плена и доведенная до черного тумана в глазах тоска – «все это было подступом к тому творению, которое по строкам и фразам начало складываться в горькую и гневную песнь. Она осветит судьбу России и просторы времени мгновенным сиянием, подобным вспышке молнии».

А Игорь, по версии уральского писателя, подкрепленной летописями, вернувшись на родину, совершил невозможное. Раскошелились княжества на выкуп знатных пленников, князей и воевод. И не только они - а и купцы, и смерды, весь народ русский. Отдавали на доброе дело, кто что мог – серебро, меха, драгоценности.

В повести мы увидим, как выкупленные возвращаются. Как двинулись они по степи на север, измученные и оборванные. «Кто на коне, кто пешим, а кого и на руках несли».

Была у Алексея Михайловича и своя версия того, как приняла «Слово» церковь и как могло получиться, что авторская рукопись исчезла на целых шесть столетий, да так, что о поэме ни единым словом не обмолвились и наши, обычно такие обстоятельные летописцы.

Мы увидим, как захлестнет дыхание владыки Черниговского и Ровенского Порфирия, когда он прочтет «Слово». Еще никто на его памяти не замахивался так на беспрекословность веры. Сочинитель воскресил языческих духов Карму и Жлю, деву Обиду, что машет на море лебедиными крыльями. А человек будто бы не от Адама род ведет, он внук Даждьбога и Велеса. И не к Богу взывает игорева жена Ярославна, а к солнцу и ветру, речным просторам.

И сам владыка вслед за автором проникнется болью и состраданием к родной земле. Но ведь разве не нанес автор ущерба самой княжеской власти, говоря о ее бессилии, и о том, что путь Руси, ослабленной раздорами, не путь славы, а позора и крови. Горькая правота автора проникла и в душу владыки, и от этого еще сильнее нарастал гнев.

В повести Домнина по княжеским теремам, растревоженным, как ульи, кто клянет Святослава как отступника и еретика, кто возвышает его - поэта, чье имя было известно всем. А при дворе великого князя решили так: если предать крамольное сочинение анафеме, в народ молва пойдет, проще молчать о нем, будто ничего не было.

Вот почему после похода 1185 года в летописях ни слова нет о рыльском князе Святославе. Гусляра, того, певшего «Слово» на ярмарке, велено было казнить или объявить сумасшедшим. Но княжича Святослава великий князь обещал в обиду не давать, своего внучатого племянника, человека из первейшего на Руси рода Ольговичей. Дескать, перегнешь лозу, она сломается.

Так и жил Святослав, с ненастьем в сердце. Дальнейшая судьба его, читаем у Домнина, неведома. Умер он после 1191 года и, видимо, был похоронен в Новгород-Северском, в родовом храме Ольговичей, где покоились его дед и отец.

Будто предвидел автор «Слова», - есть такие строки в эпилоге повести, - «к чему приведет Русь вражда и раздробленность. Через полвека навалились на нас Батыевы полчища, смели и растоптали они беззащитные в одиночку княжества».

Вот концовка эпилога. Сын говорит от имени отца, чье имя читаем мы в ее авторском посвящении. Приводит четверостишье из отцовского переложения «Игоревой песни»: «Ярослав и все внуки Всеслава! // Склоните стяги, // В землю вонзите мечи опозоренные, // Уже вы отринуты от дедовой славы…».

«Святослав, родной, ведь это же ты! – горячо шептал отец в том ночном разговоре с сыном. – Твой голос, полный любви и гнева, слышу я!».


Впервые за долгую и трудную жизнь Михаил Константинович плакал. Точку в эпилоге по праву автора повести ставит сын: «То были слезы счастливого человека».

 

 

 

 

Автор
Юлиан Надеждин, член Союза журналистов России.
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе