Голос Октября

Кудрявый, тонкий, в рубашке с широким белым воротником, с застенчивым и в то же время пронзительным взглядом. Даже внешне Александр Блок, казалось, был создан природой как образец поэта-лирика, певца женской красоты, душевных переживаний, мистических озарений.


До сих пор непросто убедить себя, что Блок был и другим — в шинели без знаков различия, губы сжаты, взгляд колючий: автор «Двенадцати», «Скифов», «Интеллигенции и революции». 7 августа, в день 100-летия со дня смерти поэта, хочется вспомнить о его отношениях с революцией, чьим пронзительным голосом он стал. Причем не Февральской, которую приняла большая часть интеллигенции, а Октябрьской — революции «черни и инородцев».

Поэма «Двенадцать» и статья «Интеллигенция и революция», опубликованные в начале 1918-го, стали ударом для многих почитателей Блока, для его соратников-символистов. Раздались голоса, что он просто сошел с ума, предался антихристу. И если содержание поэмы пытались трактовать по-разному, то в статье недавний эстет и лирик шагнул дальше самых радикальных революционеров.

В юности Блок не интересовался политикой. В 1901 году на втором курсе университета это привело к тому, что его, дворянина, назвали подлецом. Причиной стало неучастие в студенческих волнениях; более того, он заявил, что будет сдавать экзамен преподавателю, которому однокурсники объявили бойкот.

Никаких протестных, социальных, классовых мотивов нет в стихотворениях Блока до 1903-го. Первой ласточкой стала, пожалуй, «Фабрика»: «В соседнем доме окна жолты. / По вечерам — по вечерам / Скрипят задумчивые болты, / Подходят люди к воротам. // И глухо заперты ворота,/ А на стене — а на стене / Недвижный кто-то, черный кто-то / Людей считает в тишине. // Я слышу всё с моей вершины: / Он медным голосом зовет / Согнуть измученные спины /Внизу собравшийся народ. // Они войдут и разбредутся, / Навалят на спины кули. / И в жолтых окнах засмеются, / Что этих нищих провели».

По содержанию вроде бы бытовая зарисовка, а по форме — настоящая картина ада. Недаром это стихотворение было запрещено цензурой, опубликовано позже в цикле «Распутья».

Следующее столкновение с цензурой случилось у Блока в разгар Первой русской революции. В ноябре 1905 года приложение к большевистской газете «Новая жизнь» было конфисковано полицией за подборку его стихотворений. Еще бы не конфисковать: «Вися над городом всемирным, / В пыли прошедшей заточен, / Еще монарха в утре лирном /Самодержавный клонит сон. // И предок царственно-чугунный /Всё так же бредит на змее, / И голос черни многострунный / Еще не властен на Неве…»

Видимо, и автор, и редактор газеты (Ленин) слишком буквально восприняли царский манифест 17 октября, провозгласивший в том числе и свободу слова. А манифест, кстати сказать, Блок встретил с ликованием — участвовал в демонстрации по поводу «победы» и ходил по Невскому с красным флагом.

В годы так называемой реакции Блок пишет и публикует множество произведений разных родов литературы. Но протестные, социальные ноты почти не слышны. Впрочем, это не значит, что поэт не интересуется политикой. По свидетельству его тетки и первого биографа Марии Андреевны Бекетовой, он читает одну за одной революционные книги, дает деньги «на побеги», общается с профессиональными революционерами.

На начало Первой мировой войны Блок отреагировал, если верить Зинаиде Гиппиус, так: «Война — это прежде всего весело!» Но вскоре написал жене совсем другое: «Чувствую войну и чувствую, что вся она — на плечах России, и больнее всего — за Россию...»

Хотя и без оружия в руках, поучаствовать в войне довелось и самому Блоку: в июле 1916-го его зачисляют табельщиком в инженерно-строительную дружину, выдают военную форму, отправляют на территорию современной Белоруссии руководить двумя тысячами рабочих на строительстве оборонительных сооружений.

Вернувшись в родной Петроград вскоре после Февральской революции, он кажется убежденным сторонником перемен. Точнее, ему хотелось перемен еще больших, чем свержение царизма. Он недоумевал: «…Была ли революция?» И настоящая революция, словно услышав его, происходит.

Да, Октябрьская была его, блоковской революцией. Да и не только его. Это сейчас нам кажется, что большевики сразу затянули все гайки, перекрыли кислород. Но был 1918-й, когда в Петрограде, Москве и окружающем их клочке земли, который на советских картах принято было окрашивать красным, творили новое Есенин, Маяковский, Клюев, Малевич, Анненков, Замятин, Гумилев, даже Дмитрий Мережковский.

Начало 1918 года у Блока просто фантастически плодотворное: 8 января он начинает писать поэму «Двенадцать», на следующий день закончена статья «Интеллигенция и революция», 28 января завершена поэма «Двенадцать», 30 января написано стихотворение «Скифы».

Отношение горожанина Блока к новой власти неожиданно совпало с отношением Клюева и Есенина. В статье «Музыка и революция» первый комиссар просвещения Луначарский вспоминает его слова: «…От марксизма на меня веет холодом; но в вас, большевиках, я все-таки чувствую нашу Русь, Бакунина, что ли. Я в Ленине многое люблю, но только не марксизм». А ведь это признание в анархизме, который был близок крестьянским поэтам. Они ждали свободы, а получили от Ленина книгу «Государство и революция», где проводится идея построения государства, по сути, по тем же принципам, по каким строились государства со времен шумеров.

Революция не может продолжаться долго — ей на смену приходит контрреволюция. Чаще в лице тех, кто эту революцию совершил. Блока это убило. Сначала морально, а потом и физически. Он отдал революции всё — вдохновение, репутацию, имущество. Когда ему пытались выразить сочувствие о разоренном родовом поместье Шахматово, он отвечал: «Поэт ничего не должен иметь — так надо». Он проповедовал отказ от всяческой собственности, в том числе и авторского права, а видел вокруг новых капиталистов, новых полицейских, новых чиновников, новую иерархическую пирамиду.

Его слова из письма матери, написанного в 1909-м, оказались пророческими: «Более чем когда-нибудь, я вижу, что ничего в жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя — не переделает никакая революция».

В этом он убедился, прожив четыре года после Октября, — и умер.

Поделиться