«Две судьбы, два мира – Мамлеев и Головин. Одного я знал, к другому стремился. Теперь уже нет никого...»
Год назад от нас ушел Юрий Витальевич Мамлеев, а уже как шесть лет (тоже в последних числах октября) – Евгений Всеволодович Головин. По жизни они были друзьями и соратниками. Недавно в клубе «Фассбиндер» состоялся вечер памяти обоих мэтров. На вечере было представлено два фильма. Один – Дмитрия Мамулия и Валентины Антоновой «Непрекращаемый разговор. Мамлеев», документально-постановочный, где Юрий Витальевич в каком-то смысле сыграл сам себя, и второй – о Евгении Головине (к сожалению, пока лишь отрывки), документальный.
В вечере приняли участие: Артур Аристакисян, Полина Болотова, Евгения Бубер, Сергей Жигалкин, Игорь Зенон, Мария Мамлеева, Наталья Мелентьева, Дмитрий Мамулия, Андрей Смирнов, Надежда Смирнова, Александр Скляр, Андрей Степанов и другие. Вела вечер дочь Евгения Всеволодовича Елена Головина. Поделюсь впечатлением от просмотренных фильмов.
Две судьбы, два мира – Мамлеев и Головин. Одного я знал, к другому стремился. Теперь уже нет никого. Теперь – вечер памяти. Полутемный зал, белый экран, на котором возникает потусторонний мир, отныне – «сейчас и нигде». Такие разные друзья, такие разные два мира и все же оба – об одном, о главном. Безмерно можно говорить о Евгении Головине, бесконечно – о Юрии Мамлееве, о том, что они сделали для русской культуры. О том самом круге, центр которого везде, а окружность нигде. Герменевтика русского космоса, круг плывучий и неподвижный, текучий и вечный…
Но все же – о фильмах. На экране живые герои – тени из прошлого. Так странно, что их уже нет – ни Мамлеева, ни Головина. Мы видим их, а они нас – не видят. Но они по-прежнему с нами, это мы не с ними. А впрочем, куда мы все денемся…
Фильм первый – игра тьмы, игра света на черном. Дрожание камеры, инфернальный гул, не от мира сего фигура Мамлеева, его голос оракула, медленно рождающийся, тяжелые фразы, приговаривающие пустых людей к непостижимости, к страху, к отчаянию. Мамлеев говорит медленно, и смерть смотрит, смотрит долго, она не выбирает, она просто смотрит на нас. Всему свое время, каждому свое. Цвет фильма – в конце, сам фильм черно-белый. Движется темный поезд с освещенными окнами, поезд, замыкающий и размыкающий фильм. И перед нами кадры – уже последний, старый Мамлеев, голая девочка, стоящая перед ним, как вопрошающая жизнь; кадры долгих бессмысленных фар – фарного, не нетварного света; кадры тьмы – потому что это ночной фильм; кадры лиц забулдыг и случайных прохожих; и – за кадрами – этот ужасный, инфернальный гул, почти грохот, гул того самого другого мира, куда все с неизбежностью обрушится, мира, о котором он, Мамлеев, знал и от имени которого всегда к нам обращался. Наверное, не пересказать это кинематографическое клубящееся черно-белое действо с грозовым цветом в конце. Наверное, лучше вернуться в зал после и сказать тоном синефила, что здесь перед нами как раз то счастливое совпадение темы и формы, которую первая выбирает во второй. Что здесь задействована та самая метафизика неопределенности, земля обетованная самого искусства, что здесь в игре полутона, их соположение и монтаж, движение кинообраза, что – по ту сторону кадра – скрыт мастер-художник, который рассказывает нам о Мамлееве, показывает его так, что с экрана буквально веет той самой мамлеевской «Последней доктриной». Это фильм из бездны, этот фильм – последнее из обращений к нам Юрия Витальевича, фильм с того света.
Включаются потолочные лампы и мы снова здесь, на свете этом. Экран – белый, пустой – снова как часть стены, часть интерьера «Фассбиндера». На свете этом мы пьем красное вино, на белых тарелках сыр, фрукты и ветчина. Мы светски общаемся, говорим о фильме, делимся впечатлениями, продолжается жизнь и ловишь себя на каком-то неясном ощущении, что все же это как-то странно, что все это как бы и не здесь, ведь скоро настанет будущее, которое окажется прошлым.
Фильм второй – документальный шок. Фильм второй – чистый опыт. Буквальное явление Головина, его реальное вторжение, фантазматическая инициация. Лик, прежде всего лик, недаром же на иконах лик. Головин – икона русского мира, неуловимый русский атман, вездесущий русский дазайн. Головин говорит, изрекает немыслимые слова… Фильм ослепляет, и, наверное, нужно изобрести какой-то новый язык, как у Рембо, чтобы начать действительно серьезный разговор о Евгении Всеволодовиче, и пока из этого языка я знаю только одно слово – пронзительность.
Смотрящегося в лик пронизывает дрожь. Смотришь в лицо Головина, как в лицо какого-то старого Диониса или старого Пана, в эти пронзительные глаза, и – как будто видишь и слышишь истину. Асимметричное лицо (признак гениальности), лицо недоброе, искаженное, как будто в него, как в дерево, ударила молния, лицо имеющего право говорить от имени истины. Развевающиеся космы, искривленный рот, речь негромкая и в то же время какая-то яростная. Речь, пронизывающая насквозь все культуры и все века, речь творящаяся и речь творящая, речь о богах и об их нестерпимой для некоторых множественности. Нет, не только Христос, говорит Головин, почитая и признавая, конечно, Его божественность, смешно же не признавать… И здесь вдруг нестерпимо является сама свобода.
Евгений Всеволодович не привязывался ни к социальным играм, ни к веяниям культур, ни к современности. Он был нигде, был с самим собой. А с дураками, ну, да, иногда театрально подыгрывал, потому что «тот, кто не умеет лгать, не знает, что есть истина» - по словам его любимого Ницше. Только вот те, которые везде, наверное, понимают эти слова, в отличие от Головина, по-другому. Иначе, как же они могут собираться вместе и обмениваться любезностями, обтяпывать свои чистые и нечистые делишки. Да и мы тоже частенько, чего таить греха. Не можем же и мы, как Головин, просто взять, да и потерять свой паспорт. В отличие от Евгения Всеволодовича, многие метафизики тайно верят в законы физики, а о метафизике только говорят. Но ведь даже и в природе ищут и находят, и даже уже нашли этот странный «новый эфир», пронизывающее все насквозь поле Хиггса, которое дает, дарит массу всем другим частицам. Это скалярное, пронзительное поле пронизывает всю Вселенную. И почему бы и в «научном» уме не родиться догадке, что феномен Головина есть явление какого-то фундаментального антропологического поля, а на нашем языке - глубинного русского и в то же время всемирного духа, пронизывающего насквозь века. И если все же двигаться за – двигаться за физику, двигаться за экран, двигаться к Головину, который, как известно, не стал задерживаться даже на Геноне, к тому Головину, который не попался ни в какую ловушку, кто знал, что все это – то, где и как мы живем – не более, чем условность, и кто весело пил и даже спивался посреди этого нашего делового космоса, принадлежа и приближаясь к тому черному огню (как приоткрыл тайну Джемаль)… нет, у меня нет права, чтобы говорить публично здесь о самом сердце этого фильма, из которого Головин смотрит и из которого Головин говорит, разве что сказать еще о тех фотографиях, где он молод и красив, где стоит с сигаретой, как молодой битник, как юный Дионис, нет, я могу снова назвать здесь только одно слово – пронзительность.