Анатомия души

Сегодня эти слова великого актера звучат совсем иначе.


Когда речь заходит об артисте по фамилии Табаков, лица расплываются в счастливой улыбке. Его любят. И не только как артиста. Его любят за  сокрушительное обаяние. Он это знает. Он знает, что может работать даже на собственных штампах – потому что и этих штампов тоже ждет зритель.

Зритель млеет от его фирменного рыка, который, начавшись в «Неоконченной пьесе для механического пианино», потом много покочевал по фильмам и спектаклям, каждый раз срывая благодарные аплодисменты. Но зритель помнит и Табакова другого – порывистого, романтичного, с глазами, которые темнели от ярости, когда он рубился с мировым мещанством в спектакле «В поисках радости», который потом стал фильмом «Шумный день». Что бы он ни играл, он воплощает не только образ конкретного героя – а образ целого явления, и потому едва ли не каждая его роль становилась знаком времени и человеческого типа. Даже озвучивая отечественного кота Матроскина или заокеанского кота Харфилда, он передавал им свое фирменное обаяние и свой жизненный опыт, и это совершенно авторские работы.

Он ощутимо наслаждается жизнью, любимым делом, семьей, встречами с людьми. Даже мучая его очередным интервью, тешишь себя иллюзией, что и это ему доставляет удовольствие – он его умеет извлекать даже из печальной необходимости. Или, возможно, это удовольствие гениально играть. Он говорит всегда дружески, всегда на «ты». Брать у него интервью для газеты – мучение, потому что ежеминутно сознаешь: на бумаге будет невозможно передать все, что он в ходе разговора сыграет. Это получается театр для одного зрителя, и всю атаку его обаяния нужно выдерживать в одиночку, не в состоянии разделить впечатления с соседями по театральным креслам. Такая щедрость бывает только у актеров, богатства которых неиссякаемы, и они могут позволить себе их транжирить вне сцены или съемочной площадки. Того, что Табаков наиграет в течение одной деловой беседы, хватит на два очень художественных фильма. Но, увы, их уже никто не увидит – остались слова на бумаге. Почитайте и вообразите.


- Свое 60-летие вы отмечали шикарным капустником. Какие идеи насчет 65-летия?

 - Примерно такие же. Съезжу в родной Саратов, мы сыграем там несколько спектаклей Художественного театра и Театра на улице Чаплыгина. МХТ покажет спектакли, где я участвую и которые люблю. А 15 октября ребята грозятся придумать что-то смешное. Вечеруха будет.

- Вы человек энциклопедический. В том смысле, что в энциклопедиях многие статьи должны содержать ваше имя: МХАТ, «Табакерка», Саратов… Меня особенно интересуют две статьи: «Эпикуреец» и «Раблезианец». Как обстоят дела с этим?

- Знаешь, хорошо. Вот только что я попросил принести щи из «Камертона», а кашу гречневую – из закутка на углу, где блины дают. Они там кашу делают хорошую, рассыпчатую, с грибами, со сметаной. И она мне в радость.

- Это что, на ваш характер слетелись тут в Камергерском столько кафе и ресторанов?

- Полагаю, что слух обо мне прошел по всей Москве великой, и рестораторы, как могут, ублажают. Да я и сам могу пожарить картошку хорошо. Уху сварить. А сын иногда балует раками саратовского происхождения. Он, Антошка, вообще меня подкармливает.


- Раки выловлены, конечно, своими руками…

- Не думаю, что своими руками, но я должен сказать, что в результате сокращения пароходно-теплоходного движения сильно очистилась река

Волга! Когда в детстве мы ездили купаться на Зеленый остров или на песчаный остров напротив центральной пристани, то на воде вечно плавала такая радужная пленка. А теперь это кончилось. Признаки этого ощущаются уже когда ты едешь по Ленинградскому шоссе из Питера: километров за сорок до Москвы видишь по всему пути писанные от руки объявления: «Живая рыба», «Живая стерлядь», «Живые раки». Ведь свинство, которое мы себе позволяли в наших отношениях с рекой, отзывалось недородом рыбы, а вот стали вести себя по-людски – и результат налицо.

- Поговорим о пище духовной. Чем обогатится ваша актерская биография?

- Снялся у Иштвана Сабо в фильме «Родственники» - весьма современная история про то, как власть сращивается с мафией. А я играю мэра, который и есть глава этого преступного клана. Играю также у Эльдара Рязанова в фильме об Андерсене – основного гонителя и душителя и вообще человека, который всячески унижает достоинство великого сказочника. Он и директор гимназии, и цензор – он везде, везде. И в финале, когда покойный Андерсен через дырку в гробе наблюдает за своими похоронами, он рыдает в три ручья и восхваляет талант человека, которого всю жизнь гнобил. Я подобные экзерсисы видел по крайней мере трижды в своей жизни. Однажды это было на похоронах Твардовского, другой… ладно, не буду говорить. Ну вот, а в самом конце сезона в театре я, наверное, сыграю в «Школе злословия» Шеридана сэра Чиззла.

- «Голубок и горлица никогда не ссорятся»?

- Не-ет, это будет по-другому. А до этого буду пытаться репетировать очень интересную, по-моему, пьесу Александра Галина, которая в каком-то смысле напоминает парафраз чеховского «Калхаса», только с той разницей, что старый актер всю жизнь играл Ленина, этим прославился, а теперь его позвали на киностудию, чтобы он в гриме Ленина сошел с постамента. Но фильму прекращают финансирование, и его отпускают, не заплатив. Он не только сойти с постамента не успел, но даже и взобраться на него.

- Скажите, вы чувствуете любовь народную? И дорожите ли ей?

- Да. Я дорожу любовью близких моих – любовью Марины, любовью Антона и Павла, любовью внуков. Кроме того, мне неловко говорить, но когда я выхожу на сцену, то зрители аплодируют. Правда, однажды, когда я после спектакля «На всякого мудреца довольно простоты» вышел на поклоны в городе Тольятти, то маленькая девочка вдруг закричала: «Мама! Посмотри, он живой!».

- Вы всегда излучаете оптимизм - как вам это удается? Чем вы его питаете?

- Как Сатин говорил про Луку: «Старик живет из себя». Так вот – из себя. Это, наверное, пошло от Павла Кондратьевича Табакова, от мамы… Я думаю, это – генетика.

- А окружающая среда ваш оптимизм подпитывает

- Подпитывают чужие таланты. Вот когда смотрю, как замечательно играет кто-нибудь из моих учеников – кажется, ничего больше не надо.

- А оттого, что вы ощущаете талант в себе – от этого на душе лучше?

- Я актер характерный и в каком-то смысле, я бы сказал, комический. И самоирония мне от отца Павла Кондратьевича досталась в самой большой степени. Так что я все это оцениваю довольно трезво. К тому же я ребенок из медицинской семьи и лет с десяти знакомился с книгами по анатомии и физиологии. Поэтому я знаю, как в человеке все это устроено. Более того, я знаю, когда это приходит в негодность. А когда недавно в Швейцарии с высоты в тысячу метров я поднялся через два подъемника на высоту в 1900, то мысли о скоротечности и бренности нашего пребывания на земле просто гуртом обрушились на меня. Врачи знают, что человек с возрастом увядает. Жалко, конечно, что такой срок нам опущен, но прожить его надо так… И уже лет десять как в голове моей обосновалась мысль, что на мне жизнь не кончается.

Знаешь, в каком возрасте Владимир Иванович Немирович-Данченко основал Школу-студию МХАТ? Ему было 83 года! Немцев тогда только отогнали от Сталинграда – и дальше сам Господь Бог не знал, кто победит в этой войне. Это было в 1943 году. Но страшно представить себе, что было бы, если бы он этого не сделал. Мы бы не имели ни Олега Ефремова, ни Галину Волчек, ни Олега Борисова, ни Татьяны Дорониной, ни Лидии Толмачевой, ни Александра Лазарева.

- Вы человек интуиции?

- Да, конечно.

- И что же вам подсказывает ваша интуиция про нашу общую судьбу?

- Страна будет богатеть, и я думаю, что лет через пять количество людей, живущих за чертой бедности, сильно сократится. Из моих настоящих радостей, кроме дней предварительной продажи билетов, когда к театру выстраиваются очереди,  - это то, что в Художественном театре с марта начали выплачивать пособие в 3 тысячи рублей на ребенка.

- Но есть еще огромная театральная Россия. Мне бывает страшно, когда я думаю об этих театрах. Вы говорили об этом с президентом – какова была реакция? 

- Я говорил о том, что богатство бесценное, которое мы унаследовали, - русский репертуарный театр. Он не сравним в мире ни с чем. И даже с английским театром его не сравнить. Театр в России – это институция духовная. Но есть очень серьезные проблемы. Они касаются количества театров. В России на сегодняшний день их пятьсот сорок. Никакой бюджет этого не потянет. Поэтому реализуется принцип равенства в нищете. И ясно, что театры, которые не научатся зарабатывать деньги, отомрут.

- В годы войны бюджет был еще более скуп, но театры продолжали нормально работать. Сейчас они на грани гибели, причем театры не плохие, а хорошие. Плохие как раз зарабатывать научились.

- Да, к сожалению. Это проблема, которая не решится в одночасье. Для решения надо, чтобы появился такой человек, ведающий этой сферой культуры, который бы театр любил и начал бы над этой проблемой работать. Но проблема серьезная: как говаривал Миша Рощин, «гиря до полу дошла».

- И МХТ и ваша «Табакерка» успешны не только в творческом, но и в коммерческом отношении. Но есть ли в культуре сфера, куда коммерции вход запрещен? И если она туда вторгнется – все, хана.

- Совесть должна быть.

- У коммерции?

- У коллег. Очень большие проблемы из-за отсутствия корпоративной этики. Искусство все-таки должно не просто идти навстречу зрителю, но и поднимать его хотя бы до уровня человека, имеющего за плечами высшее образование плюс студию МХАТ, плюс культурное наследие. А также следовать той культурной прививке, которую сделала мне в последних трех классах Юлия Давыдовна Меркис – космополитка, сбежавшая от преследований из Москвы и учившая нас русской литературе.

- Наша страна много лет исповедовала атеизм. Сейчас церковь играет все более активную роль в школе, во всех государственных институтов. Ее именем громят художественные выставки и пытаются закрыть спектакли. Не есть ли это новое духовное насилие?

- О вере – это, я думаю, очень интимный вопрос. Что касается церкви как института, то ее участие в делах школы я не считаю правильным – если только это не делается с согласия родителей. Если же это делается вопреки желанию детей и родителей – это уже не вера, а крестовый поход. Наша свобода заканчивается там, где начинается дискомфорт соседа

- Я тут вас поймал на противоречии. Было дело, на мой вопрос, а может ли искусство влиять на жизнь, вы ответили категорическим «нет». И вдруг в одном недавнем интервью я читаю, что ваша юношеская мечта была через свое ремесло влиять на жизнь, делать ее лучше. Где истина?

- Я думаю, там неточно пересказали то, что я говорил. Это влияние все равно опосредованное. Иначе Константин Сергеевич Станиславский должен был устыдить большевиков за все мерзости, которые они творили.

- А может, надеялся еще

- Нет. Достаточно почитать его переписку с Немировичем.

- Ностальгии у вас, как я понимаю, нет никакой?

- По тому времени? Да  что ты! Я всегда знал всю меру безнравственности происходившего в моей стране. И театры – «Современник», Таганка, Театр Товстоногова – по мере сил противостояли этой безнравственности.

- Вы ее на себе ощущали?

- Конечно. Я же в 1970-м стал директором «Современника». И с одной стороны, помню тот тупик, в который зашли наши взаимоотношения с властью после спектаклей «Восхождение на Фудзияму», «Провинциальные анекдоты» и «Балалайкин и Ко». Но с другой стороны, помню и первого заместителя председателя КГБ Бобкова, который нас выручил. И я благодарен Екатерине Алексеевне Фурцевой, которая она рисковала всем, что имела, встав на защиту «Современника», когда Главлит, а проще говоря, цензура запрещала пьесу Михаила Рощина «Большевики» в постановке Ефремова. Я человек воспитанный: знаю, что нужно говорить «спасибо» и помнить добро. А совсем еще недавно, в 1984 году, от одного из секретарей Чехословацкой коммунистической партии, который возглавлял идеологическую работу, пришло письмо Брежневу о том, что находившийся на гастролях народный артист Табаков регулярно встречался с выбывшими из КПЧ контрреволюционерами, и надо к нему применить необходимую меру осуждения. Мои сверстники были уже помощниками членов политбюро, но им было как-то зазорно этим заниматься. Но я помню обсуждение этого письма на заседании Бауманского райкома партии, когда нашему секретарю партбюро Петру Ивановичу Щербакову заворготделом приказал принять решение о выговоре с занесением в личное дело. Конечно, я не думаю, что на следующий день за мной приехал бы «воронок» - все-таки время было уже другое. Но я был директором театра, и у меня было двое детей. И я понимал меры, которые могут применить к работнику «идеологического фронта». И долго помню эту сцену в райкоме, когда женщина, Герой Социалистического труда, кричала в зал: «Мы их обучили, государство им все дало, а они…». И потом еще другой оратор бросился клеймить. Лица этих людей не забудутся. И когда эта волна взаимного возбуждения дошла до пятого человека, вдруг возник спасительный аргумент: «Ну, товарищи, русский художник – широкая натура. Вспомните Шаляпина». И мне дали выговор без занесения.

- Вы уже много лет наблюдаете нашу театральную публику. Жива ли она еще? И где она живее – в столице или в провинции?

- Разница есть. Когда я организую гастроли в провинции, то сначала нахожу источник денег, который проплачивает гонорар театру, и тогда можно установить цены на билеты, соразмерные с покупательской способностью этого региона. Такие большие гастроли были, к примеру, в Новосибирске. Были трехнедельные гастроли в Петербурге, но там, к сожалению, меньше денег удалось добыть, и цены были довольно высоки. А гастроли в провинции запоминаются большим количеством молодых людей, которые ждут после спектакля и говорят, что теперь будут ходить в театр. Молодежь, я думаю, открыта, она для меня и есть то самое непоротое поколение, с которым я связываю самые большие надежды.

- Поделитесь опытом: как можно руководить двумя театрами, преподавать в институте, входить в Президентский совет и еще массу общественных организаций – где вы берете на все это время?

- Я сплю мало. Пять с половиной часов – этого мне достаточно. Когда тяжелый спектакль, я перед ним сплю час. На «Амадее» теряю в весе грамм семьсот – чтобы наверстать, сплю полтора. Такая профессия, надо ей соответствовать. Люди аплодируют, когда я выхожу, и это тоже ответственность: надо, чтобы когда я ухожу, они тоже аплодировали. Это роман, который длится уже полвека. За это время успели смениться два с половиной поколения. И когда у входа тебя ждут девочки и мальчики шестнадцати лет, то с грустью думаешь: боже мой, ведь это уже внуки тех, кто вот так же стоял у входа после спектакля «В поисках радости» в 1957 году! И на улицах люди здороваются. Особенно это бывает видно в европейских аэропортах.

- Может ли существовать сегодня ваш Олег Савин - ваш герой из пьесы Розова, рубивший мещанскую мебель отцовской саблей? Вообще – прошла ли пора идейных молодых людей

- Нечисть всегда была и всегда будет. «Как будто в начале дороги стою, отправляясь в путь. Крепче несите, ноги, не дайте с дороги свернуть! Я знаю: тропинки бывают, ведущие в тихий уют, где гадины гнезда свивают, где жалкие твари живут. Но нет мне туда дороги, пути в эти заросли – нет. Крепче несите, ноги, в мир недобытых побед». Под любым словом подпишусь и сегодня. Просто сейчас испытания более тяжелые. Порубать в одночасье мебель – гораздо легче, чем сопротивляться грядущему рублю.

- А грядущему хаму?

- А это во многом от нас зависит – будет ли он хамом или сможет проливать слезы над вымыслом.

- Из чего хочется сделать вывод, что искусство все-таки влияет на жизнь

- До какой-то степени, до какой-то степени… Когда публика смотрит на Сашу, играющего Лариосика, я думаю, это и есть моменты строительства души. Даже меня это трогает, и у меня сжимается горло. Все зависит от нас, Валера: сколько в них вложишь – столько и будет. И никакая инвестиционная программа, и никакие точечные вливания с этим не сравнятся. Ведь и на самом деле бесценным наследством обладаем: русский репертуарный театр! Никакой самый лучший министр не может сделать с душами того, что делают вот они, артисты.

Поделиться