Валерий Панюшкин: Ксения Раппопорт. Механизм сочувствия

Ксения Раппопорт – актриса, известная в России и в Италии. Известная актриса в Италии – это женщина, которая носит красивые платья, дефилирует по красным дорожкам, говорит глупости репортерам и фотографируется со своими детьми для модных журналов. 

И ее узнают на улицах. Известная актриса в России – это женщина в растянутой майке, которая красивые платья берет напрокат и носит только по необходимости, скрывает своих детей от фотографов, зато показывает репортерам чужих детей, пытается рассказать, как они тяжело больны, и собрать для них немножко денег. А на улицах никто ее не узнает. 

Фото: Ольга Лавренкова

– Где тебе больше нравится быть актрисой?

– Ну, если я здесь живу, значит, наверное, больше нравится здесь.

Другие глаза

– Ксения Раппопорт! – ребенок лет десяти бросается на сцену, переворачивая несколько пластмассовых стульев.

Это небольшой зал в одном из московских книжных магазинов. Только что закончилась презентация диска «Сказки про бабочек». Куча народу стоит в очереди брать у Ксении автографы. Она сидит на маленькой сцене, подписывает. Кеды, джинсы, майка. Жакет – самая праздничная деталь одежды. Скрючилась в три погибели, чтобы глаза были как-то вровень с глазами почитателей.

А ребенок решил пошутить. Заорать «Ксения Раппопорт» на мероприятии, где половина людей пришла поглазеть на Ксению Раппопорт, а вторая половина – ее друзья и знакомые.

– Ксения Раппопорт! – орет ребенок.

– Тихо! – Ксения вдруг вскидывается и глазами (распахнутыми, ужаснувшимися) обшаривает зал, кого бы защитить, а руками (длинными, тонкими) уже защищает, прежде чем понять, что никого, кому угрожала бы опасность, уже нет рядом.

Десять минут назад тут, рядом с нею, были дети-бабочки, дети, больные буллезным эпидермолизом, у которых такая нежная кожа, что любое прикосновение наносит рану. Диск записан ради них. Известные артисты (Ахеджакова, Литвинова, Дуров, Пореченков, Бондарчук…) читали сказки, нарочно написанные известными писателями, чтобы продать и набрать денег детям-бабочкам на специальные бинты и специальные мази. И дети-бабочки сидели здесь же в нарядных платьицах и нарядных белых бинтах от кончиков пальцев до подбородка, но теперь ушли, чтобы не мешать автограф-сессии.

Орущий и переворачивающий стулья ребенок кого-то из Ксеньиных знакомых никому теперь не угрожает. Так что выкрикнутое Ксенией «Тихо!» может обидеть мальчика, он ведь хотел пошутить. И потому Ксения обращает свой страх в шутку:

– Тихо! Не говори никому, что я Ксения Раппопорт.

А мальчик вспрыгивает на сцену, валится Ксении в объятия, и оба смеются тем смехом, который принят среди студентов театрального института после удачного этюда.

Я спрашиваю:

– Как ты представляла себе будущее, когда поступала в театральный институт?

– Никак, – отвечает Ксения.

Она поступала в театральный институт, чтобы не огорчить родителей. Я спрашиваю:

– Да ладно? Ты не мечтала о славе? Не представляла себе, как выходишь на поклоны к рукоплещущему залу?

– Нет. Я просто окончила школу. Надо было поступать куда-то. Про иняз мне сказали, что с моей фамилией туда не берут. В других институтах были серьезные экзамены. А на актерском надо было спеть две песенки и прочесть три стишка. Я знала три стишка.

А я думаю – врет. Наверное, она просто представила себе петербургский двор-колодец, лестницу с по-питерски стоптанными ступеньками, дверь с филенками, заплывшими рыжей краской, по-питерски темную прихожую, книги, стол, накрытый, как зонтом, лампой с раскидистым абажуром. Родителей за столом. Нельзя же было сказать им, что не поступила ни в какое высшее учебное заведение. Интеллигентная девочка не может же никуда не поступить. Им же приятно было знать, что дочь учится в театральном… Я думаю, она врет, что не чувствовала в себе никаких актерских способностей. Это и была ее актерская способность: все время воображать себе, как смотрят на мир другие люди, жалеть и щадить их на том основании, что они вот так смотрят на мир.

В день зачисления педагог Фильштинский сказал своим студентам, что к началу учебного года за пару летних месяцев им надо «сменить глаза» – приучиться наблюдать за людьми, животными, растениями и облаками. Смотреть на людей и воображать себе, что они чувствуют. Смотреть издали и воображать, что люди, которых видишь, но не слышишь, друг другу говорят.

Я полагаю, Фильштинский тогда просто позволил Ксении считать профессией ее естественное свойство. И вот она сидит на маленькой сцене в огромном московском книжном магазине, подписывает благотворительные диски и поглядывает на беседующих в отдалении посреди книжных стендов меня и Лию Ахеджакову. У Ахеджаковой страдание на лице, у меня – озабоченность. Ксения воображает, что Ахеджакова, наверное, рассказывает мне, как записывала сказку для девочки Имярек. Как пришла вот сюда на презентацию диска и надеялась познакомиться с девочкой, ради которой записывала сказку, а девочка не дожила, умерла от ран.

Я думаю, так Ксения думает. А на самом деле мы говорим про то, какой Прилепин прекрасный писатель и как жаль, что он то и дело публикует в прессе недостойную его таланта нацистскую жеребятину.

Двадцать два несчастья

Она играет Раневскую в «Вишневом саде», хотя ей следовало бы играть Епиходова. Двадцать два несчастья.

Она зовет меня на «Трактирщицу». Придумала играть Мирандолину не бойкой умницей, которая дурит голову всем вокруг мужчинам, чтобы в конце концов выйти замуж за любимого, а растерянной, рассеянной, действительно влюбляющейся во всех этих мужчин вокруг и не знающей, что делать со своим сердцем. Она зовет меня смотреть эту свою Мирандолину ровно в тот день, когда спектакль оказывается отменен. Двадцать два несчастья.

Мы назначаем интервью и съемку, садимся в самолет, чтобы лететь к Ксении в Питер, и тут звонит Ксения:

– Валера, извини, мы можем все отменить?

– Что у тебя случилось?

– Я не скажу. Случилось.

– Как же я теперь все отменю? Я уже почти в самолете.

Когда она сама за рулем, то выходит из автомобиля трижды: сначала забывает телефон, потом ключ в замке зажигания, потом сумку. Когда приезжает с водителем, то стыдится велеть ему подождать, а отпускает его на то время, что занята со мной. Говорит: «Я вам позвоню». А сама, разумеется, забывает телефон в машине, на которой уехал водитель по своим делам. Двадцать два несчастья.

Мы идем в парк поснимать Ксению на фоне голых деревьев. И это, разумеется, ровно в тот день, когда все парки в Петербурге закрыты на просушку. Так и написано на запертых воротах: просушка. Причем просушка заключается в том, что в парках обильно поливают газон.

Мы приносим ей блузку для съемок. Она говорит:

– Нет, мне эта блузка не подходит.

– Ну конечно, не подходит. Ты надела ее задом наперед.

Эти ее двадцать два несчастья, эти постоянно случа­ющиеся с ней забавные нелепости для нее самой – любимая тема смешных рассказов. Она словно бы следит за собой, как на первом курсе учили следить за поведением людей, животных, растений и облаков. И ее не интересует вопрос «почему я делаю все эти глупости?», ее интересует вопрос «как я делаю глупости?», «как мою манеру делать глупости поймать и запомнить, чтобы потом сыграть и чтобы люди поверили?».

Вот, например, Торнаторе. У Ксении есть почти до состояния моноспектакля доведенный рассказ о том, как оскароносный режиссер Джузеппе Торнаторе звал ее сниматься в фильме «Незнакомка» (La sconosciuta), с которого и началась десять лет назад Ксеньина артистическая карьера в Италии. Она рассказывает так:

– Мне позвонили из Москвы и сказали: тут Торнаторе приехал, ищет главную героиню для своего нового фильма. Мы вообще не понимаем, откуда он взял вашу фотографию, но он хочет вас увидеть, приезжайте завтра. Я говорю: я не могу завтра, у меня спектакль. Утром была репетиция, а вечером спектакль. И они говорят: ну, тогда до свидания, Торнаторе улетает. Ту-ту-ту…

Эти в исполнении Ксении телефонные гудки нужны ровно для того, чтобы собеседник оценил, какая же она дура, что ради рядового спектакля отказалась от встречи с всемирно известным режиссером. И Ксения продолжает:

– Минут через пятнадцать эти люди из Москвы звонят снова и говорят: нет, он все-таки хочет с вами встретиться, прилетайте послезавтра. Послезавтра я могу, пожалуйста.

Потом она летит в Москву, а по дороге звонит подруге, которая была семь лет замужем за итальянцем: «Катька, скажи мне пару слов на итальянском. И вообще, как сделать вид, что я нормально говорю по-итальянски?» Подруга отвечает, что, когда входишь в комнату, надо сказать buongiorno. Потом, когда пожимаешь руку, надо сказать не просто Ksenia, а Piacere, Ksenia. Подруга говорит, что, поскольку на любое предложение Торнаторе заведомо следует соглашаться, отрицательные ответы не понадобятся, понадобятся только положительные: si, certo и si, certo. Ксения запоминает. А еще крутит в голове слова felicita, italiano vero и lasciatemi cantare. И думает, куда бы их ввернуть в разговоре со знаменитостью. Когда она приезжает в Москву и заходит к Торнаторе, там сидят два мужчины, про которых Ксения понятия не имеет, который из них Торнаторе. Ее спрашивают, понимает ли она по-итальянски. Si, certo, – отвечает Ксения. И совершенно непонятно, какого черта она сделала вид, будто понимает язык, которого не понимала тогда вовсе.

Предположительный Торнаторе что-то спрашивает. Ксения отвечает: si. Второй предположительный Торнаторе спрашивает еще что-то. Ксения отвечает: certo. Si. Certo. Si, certo! – на все вопросы.

Потом один из гипотетических Торнаторе берет пачку Ксеньиных фотографий и начинает перелистывать. Видимо, он и есть настоящий Торнаторе, раз перебирает фотографии и брезгливо откладывает прочь одну за одной – все самые красивые, нарочно снятые для портфолио в хорошей студии с хорошим фотографом, стилистом и визажистом. Все фотографии откладывает как негодные – точно, это он Торнаторе и есть. Останавливается только на одной, которую случайно снял Ксеньин папа, дома, у окна. Долго смотрит на эту фотографию и потом говорит: L’abbiamo trovata. И Ксения не понимает, что фраза эта по-итальянски значит «Мы ее нашли».

А уже на следующий день ей делают визу за полчаса и приносят билет на самолет. Выясняется, что на вопрос «Можете ли вы прямо сейчас поехать на пробы?» Ксения ответила: Si, certo, вместо того чтобы рассказать про свой график репетиций и спектаклей. И ведь не маленькая девочка. Тридцать же лет ей было.


Фото: Ольга Лавренкова

А еще через день (дома, раскидистая лампа горит) входит Ксеньин папа с телефонной трубкой, выпучивает глаза, тычет в трубку дрожащим пальцем и говорит: «Это Морриконе!» И едва успевает Ксения вообразить себе, что чувствует папа, когда дочери его звонит Морриконе, как будто она не дочь, а Роберт Де Ниро или Клинт Иствуд. Едва пытается представить себе папины чувства, как из разговора с Морриконе выясняется, что она ответила – si, certo, – что умеет петь, и вот прямо сейчас должна напеть композитору что-нибудь по телефону, чтобы он услышал ее тембр и сочинил колыбельную, которую Ксения будет петь в фильме. А она совсем не умеет петь.

А в Италии на съемках выясняется, что Ксения согласилась сниматься голой, согласилась состарить свое тело, превратить живот в живот девять раз рожавшей женщины, не говоря уж про то, что – si, certo – сниматься на римской городской свалке, искать отрубленную голову воз­любленного в отходах, перемешанных с отвратительными белыми червями, которых нарочно привез реквизитор.

Там на свалке все в респираторах и только одна Ксения – без. И в самый разгар съемок ассистент режиссера подходит к Торнаторе и молча показывает на часы. И тогда Торнаторе срывает маску и принимается орать, как орут люди в фильмах итальянского неореализма, что хочет, дескать, отравиться миазмами свалки и умереть, лишь бы не видеть, как эти проклятые профсоюзы думают только про деньги и не думают про искусство. А Ксения стоит в этих отвратительных белых червях по локоть и думает о том, что чувствует сейчас Торнаторе, когда орет, наверное, за все не получившиеся в длинной его карьере эпизоды, за все испорченные дубли, за весь упущенный режимный свет – орет, и ему легче.

– Что же, тебе совсем не понравилось сниматься у оскароносца? – спрашиваю.

– Очень понравилось, – говорит Ксения.

И особенно понравилось, как стилист остановил съемку, долго ходил вокруг Ксении, спрашивал, что не так, не получал вразумительного ответа, поправлял костюм, поправлял прическу и наконец спросил: «Тебе что, ботинки жмут?» А ей действительно жали ботинки, и она намеревалась это терпеть.

Фильм «Незнакомка» был в Италии очень успешным, но не получил призов, потому что Торнаторе ухитрился именно тогда рассориться со всеми фестивалями и не дать фильм никому.

С тех пор в Италии Ксения снялась в восьми картинах, из которых в России показали только две, причем озвучивать на русском языке героиню Ксении Раппопорт в «Незнакомке» Ксению Раппопорт позвать не догадались.

Итальянские журналисты берут у Ксении кучу интервью по поводу премьеры всякого нового фильма с ее участием. И обязательно снабжают текст заголовком «Я больше не незнакомка», так или иначе переставляя слова, потому что журналисты – очень изобретательные люди.

Мария Соле Тоньяцци сняла Ксению в фильме «Человек, который любит» с Моникой Беллуччи – о, счастье, с настоящей звездой! Только актрисы ни разу не встретились на съемочной площадке, разве что говорили по телефону. И Беллуччи хихикала, что у них один стилист на двоих и что это ее, Моники, стилист. «И вот увидишь, Ксения, я в его руках выйду красавицей, а про тебя будет непонятно, за что этот мужчина тебя любит». «Настоящая звезда», как выяснилось, весьма иронически относится к своей звездности. Уже на премьере в Турине, куда обе актрисы притащились с маленькими дочками, Беллуччи, извиняясь, что все никак не получалось познакомиться, сказала: «У меня съемки, фотосессии, интервью, новые роли… Представляешь, как здорово было бы, если бы при всем при этом я бы еще была хорошая актриса». В Европе принято иронизировать над тем, что ты звезда.

Это обстоятельство итальянские кинематографические чиновники считают чуть ли не главной проблемой итальянского кино. Даже зовут Ксению на конференции о том, как научить итальянских артистов вести себя звездно, чтобы сборы от их фильмов равнялись сборам от фильмов с участием голливудских звезд. И Ксения соглашается. Но вовсе не потому, что умеет вести себя звездно, а потому, что конференция в Венеции зимой. И можно в кои-то веки увидеть Венецию не в августе, когда город запружен фестивальной толпой, а почти пустой – кутаться в шарф, плыть по высокой воде на пустом вапоретто. Нашли кого звать на конференцию про то, как нравиться публике…

Тонкая кожа

Во время съемок в Москве два года назад примерно ей позвонила незнакомая женщина и спросила, не сможет ли Ксения записать сказку про бабочек для благотворительного аудиодиска в пользу детей, больных буллезным эпидермолизом. Ксения понятия не имела, что такое буллезный эпидермолиз, но у нее было свободно полдня, и эта незнакомая женщина обещала забрать Ксению на машине, где та скажет, отвезти на студию, а потом привезти обратно. Эта незнакомая женщина встретила Ксению на очень, очень дорогом автомобиле. Ксения подумала, что странный какой-то фонд. Но пока тащились в московских пробках, женщина рассказала, что была прежде изрядно богата, но потом родила девочку с буллезным эпидермолизом, ребенка-бабочку, малыша, чья кожа нежнее пыльцы на крыльях мотылька. И эта машина – все, что осталось от богатства, дома, квартиры, бизнеса и семьи. «Потому что представьте себе, что такое ребенок с буллезным эпидермолизом»… И вот тут Ксения оказалась в своей стихии – представила себе не только ребенка, но и мать.

Представила себе женщину, которая утром будит дочку и тщательно осматривает все ее тело. Если видит маленькие пузырьки на коже, то каждый из них надо проколоть иголочкой, потому что иначе к вечеру пузырьки станут волдырями, а потом лопнут и станут ранами. Потом эта женщина ведет дочку чистить зубы. Специальными пенками, потому что обычной зубной щеткой ребенку-бабочке разобьешь десны в кровь. Потом женщина мажет ребенка с ног до головы специальными мазями, которых в России не достанешь, бинтует специальными бинтами, потому что обычные бинты стирали бы кожу ребенка в кровь. Затем эта женщина ведет ребенка кормить. Жидкими кашами, коктейлями, потому что твердая пища ранила бы пищевод. Особенно тщательно нужно следить, чтобы не образовывалось ранок между пальцами, от этого пальцы срастаются, и приходится разделять их хирургически. Иногда ребенку-бабочке сросшиеся пальцы легче ампутировать – боли меньше.

Ксения представила себе боль. Сообразила, что больше всего на свете боится боли. Это было «коготок увяз – всей птичке пропасть». Первый шаг к тому, чтобы стать медийным лицом благотворительного фонда, занимающегося лечением детей-бабочек. Устраивать мероприятия ради них. Нанимать сотрудников. Собирать деньги. Общаться с чиновниками, журналистами, врачами. Получать эмэм­эски, на которых изображен очередной младенец без кожи и под которыми написано: «Вот еще одного нашли, родители отказались, приедешь смотреть?»

Надо же было что-то делать? Что делают актрисы в России, если хотят спасти детей, больных какой-нибудь тяжелой болезнью? Это же известно: устраивают в пользу этих детей концерт, рассказывающий об этих детях. Так ведь уже делала актриса Чулпан Хаматова, когда хотела спасти детей, больных раком крови.

Года полтора назад примерно Ксения устраивала в Москве в пользу детей-бабочек благотворительный спектакль, рассказывавший о детях-бабочках. Пришли красиво одетые люди, потому что так принято на благотворительных мероприятиях. Ксения взяла напрокат красивое платье и понимала, что должна улыбаться и щебетать с красиво одетыми людьми. Потому что принято же на благотворительных мероприятиях щебетать.

Но со сцены рассказывалось о детях без кожи. Ксения смотрела на всех этих красиво одетых людей и думала, что сейчас им станет слишком страшно. Что они не выдержат рассказов про детей, которым легче ампутировать, чем разделить сросшиеся пальцы. Ксения думала, что красиво одетым людям в зале слишком страшно и это она привела их всех туда, где слишком страшно. И от этой мысли Ксению бросало в холодный пот, и взятое напрокат красивое платье промокало в подмышках, так что после спектакля она не могла уже улыбаться и щебетать, а могла только прижимать руки к бокам по стойке смирно, чтобы закрывать темные пятна от подмышек до пояса.

В тот вечер после спектакля я отвозил ее отдавать это испорченное платье. Она говорила, что нельзя больше так мучить людей и устраивать таких страшных спектаклей. Я утешал ее, что не очень-то, по-моему, испугались красиво одетые люди. Потом зазвонил телефон. Ксения послушала его и сказала:

– Ой, у меня там без меня мой ребенок пошел, – имелась в виду дочь Соня.

И да, она больше не устраивает таких страшных спектаклей. Устраивает безобидные презентации диска «Сказки про бабочек» в книжных магазинах. В начале этого очерка – в Москве, под конец очерка – в Петербурге. На этот раз с другом и партнером артистом Данилой Козловским.

При входе в магазин – толпа. Трое детишек в бинтах встречают Ксению. Несколько сотен девушек подросткового возраста встречают Данилу. Так получилось. Данила хотел как лучше. Хотел привлечь публику. Написал у себя в «твиттере», что сегодня в семь вечера… а там уже Данилиным поклонницам оказалось совершенно все равно, что именно будет сегодня в семь вечера, если там Данила, ладно уж, пускай с какой-то взрослой теткой, и читают со сцены, кажется, про каких-то бабочек.

Строгая администраторша книжного магазина, покрикивая, загоняет отару Данилиных поклонниц в зал. Ксения с Данилой выходят на сцену, и Ксения говорит. Она говорит очень плохо, сбивается, забывает объяснить толком, кто такие дети-бабочки. Говорит про них совсем не так проникновенно и убедительно, как часом раньше говорила мне. Потому что здесь, в этом зале, никто не любит ни детей-бабочек, ни ее, Ксению Раппопорт, заслуженную артистку Российской Федерации, лауреатку премии «Давид ди Донателло» за лучшую женскую роль, ее, рассеянную растеряшу в блузке задом наперед. Данилины лолиты не слушают ее, а переглядываются и перешептываются: «Он на меня посмотрел! Он мне улыбнулся!»

Ну же! Представь же себе их! Ты же была шестнадцатилетней девушкой, влюбленной в какого-нибудь артиста. Надо просто смотреть на него восторженными глазами.

Ксения перестает говорить. Данила принимается читать одну из сказок про бабочек. А Ксения просто смотрит на него с выражением, которое можно трактовать как восторженное. И раз так – выглядит своей, и ее тоже слушает эта чужая ей публика. Они даже просят читать сказки про бабочек еще и еще не только Данилу, но и эту неизвестную взрослую тетку, раз уж она пришла с Данилой.

Остается только выдержать автограф-сессию. Не слишком заметно поморщиться, когда администраторша гарк­нет, что автограф получат только те зрительницы, которые купили диск. Пропустить грубость мимо ушей. А потом не хватать и не подписывать насильно диски, когда их поверх Ксеньиных рук суют на подпись Даниле.

И – бежать. Сначала бежать с Данилой от Данилиных поклонниц, а потом просто идти по улице, обниматься, кривляться, как это у них принято, хохотать собственным кривляниям и обсуждать свои кинематографические работы в терминах: «Ну, я не один опозорился, снявшись в этом кино…», «Ну, я не одна в этом кино опозорилась. Там опозорились и другие замечательные артисты».

На следующий день Ксения звонит мне и признается, как признаются в преступлении:

– Валера, я должна тебе сказать. Этот анекдот про Торнаторе, я его уже рассказывала другим журналистам.

– Ну… Ладно…

– Я его много раз рассказывала много кому до тебя.

– Ну… Ты же не хочешь рассказывать про личную жизнь… (У меня есть куча вопросов, достойных самой желтой газетенки. А правда, что ты рассказываешь взрослой дочери про свои любови, чтобы она рассказывала тебе про свои? А правда, что твоя младшая дочь не желает идти домой из детского садика? А правда, что твой первый муж?.. А правда, что твой второй муж?.. А правда, что ты никогда не была замужем?.. Меня сейчас стошнит!) Ты же не хочешь говорить обо всем этом?

– Не хочу.

И как же мне нравится это ее решительное «не хочу». Ветер. Волны. Я иду по набережной. Солнце сверкает на шпиле Петропавловской крепости. Мне нравится думать, что Ксения Раппопорт всю ночь думала о том, какого черта мне от нее нужно. И придумала наконец, что мне от нее нужны эксклюзивные истории, я ведь журналист... Мне нравится думать, что это она придумала правдоподобную мысль, но неверную.

Ветер такой, что облако в небе похоже на бензопилу. С зубьями.

Валерий Панюшкин

Snob

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе