Просто о Тане

О журфаке

Первый курс журфака МГУ. Мы раскиданы по разным группам, согласно специализации. Самым престижным считается телевизионное отделение. Еще есть особая международная группа – там только мальчики и (по большому блату) две девочки. Таня на редакционно-издательском отделении, самом скромном по творческим притязаниям, но зато с изучением шведского. Я на газетном, классика журналистики.

И вот зима. Раздевалка на Ленинских горах, куда мы ездили на физ-ру, на лыжи. Высокая длинноногая девочка. Видна порода. Веселые синие глаза. Вся – открытая, доброжелательная. И очень быстрая, легкая – в движениях, в речи. На ней классная дубленка – редкость по тем временам, и она с удовольствием всем дает походить в этой дубленке… И мы – худые, толстые, всякие, – по очереди носим ее дубленку: выходим на улицу, делаем кружок – другой.

Потом я узнала, что сразу после шаромыги (так называли школы рабочей молодежи, в которых мы тогда предпочитали завершать среднее образование) она поступала в Литинститут. У нее уже была публикация в «Новом мире», причем престижная: три стихотворения известнейшего Евгения Евтушенко и пять (!) – 16-летней Татьяны Бек. Тем не менее, в Литинститут ее почему-то не взяли. Пропустила год. И пошла на журфак. Там тоже не обошлось без недоразумения: кто-то в приемной комиссии выразил сомнение в том, что опубликованные стихи – ее. Сказали: это отец написал, Александр Бек. Тане почему-то везло на такие штуки. «Представляешь, – говорила с обидой, – отец! Отец в жизни ни одного стихотворения не написал!»

…Нас, второкурсников, посылают на картошку в совхоз «Приокский». Селят в пионерлагере – в одноэтажных деревянных корпусах барачного типа. В одном из корпусов – филфаковцы, первый курс. Мы их априори презираем: там по преимуществу тихие девочки, несколько домашних мальчиков (помню Дениса Драгунского) и два взрослых студента, отслуживших армию, члены партии… У нас же все больше люди творческие, богемные, хулиганистые, странные.

Водка из сельпо, вечерами в клубе – танцы. Таня на танцы не ходит, стесняется. Ее коронный номер: в небольшой компании выдать вдруг соло. Она буквально впрыгивала в середину и плясала вся! Заводно, энергично, с напором, как будто что-то доказывая, в быстром причудливом ритме. Так же внезапно останавливалась, выпрямлялась, кланялась – возвращалась в себя обычную. Называлось это у нас «Половецкие пляски Тани Бек».

В гости к Тане приходит филфаковец, она его опекает, как младшего братика. Смешной такой мальчик, невысокий, кругленький. На спине свитера домашней вязки, в резиночку, вышито крупно: «The Hippy». Это Юра Гинзбург, сын известного переводчика. При виде этого «The Hippy» мы кричим с укоризной: «Гинзбург, зачем ты убил Пушкина?». Все смеются, Юра краснеет, чуть не плачет, Таня за него вступается. И так каждый раз.

К самой Тане постоянно цепляется Дуда (Игорь Дудинский). Он садится на койку напротив нее и начинает трындеть. Александр Бек – советский писатель, а ты – дочь совписа. Твой отец «Волоколамское шоссе» написал. Стыдно быть дочерью совписа…
(потом Таня с Дудой подружилась).

Такое время на дворе – в моде всё несоветское. У нас в большом почете декаданс и чернуха. «Мелкий бес» Сологуба с упоительным эпиграфом: «Я сжечь ее хотел, колдунью злую». Стихи Гиппиус и Фофанова, Лохвицкой и Северянина. Наш кумир – Юрий Витальевич Мамлеев. Его жутенькие рассказики передаются изустно. Поём песни типа «Ах, ах, ах, ах, хорошо лежать в гробах, крышку гроба целовать, о любимой вспоминать». Балдеем от белогвардейщины: «Поручик Голицын, раздайте патроны!». И вслед – «Боже, Царя храни», все встают.

О Шарове, генерале Ильине, Рудомино и др.

Таня приезжает ко мне в гости, на 7-ю Парковую. Рассматривает мою библиотеку. С удовольствием отмечает два тома из академического собрания сочинений Герцена (я только начала его собирать). Удивилась, увидев книги Александра Шарова – про Януша Корчака и «Волшебники приходят к людям». «Обязательно ему расскажу, он будет просто счастлив, что у него есть поклонницы».

Оказалось, Шаров – первый муж ее матери, Натальи Всеволодовны Лойко. Познакомились они в знаменитой Московской опытно-экспериментальной школе-коммуне имени П. Н. Лепешинского. После школы поженились. Когда началась Великая Отечественная война, Шаров ушел на фронт. А после войны они разошлись. В 1948 году Наталья Всеволодовна вышла замуж за Александра Бека, знаменитого писателя, автора «Волоколамского шоссе». В 1949 году родилась Таня, единственный ребенок Бека. У Шарова в другом браке родился сын, Владимир Шаров, сейчас известный писатель.

Таня общалась с Шаровым и с Анной Михайловной, его второй женой. В Шере – так звали Шарова свои – ей нравилось все: его рассказы, лихость, красочная пьянка, какая-то русская забубенность. В Анне Михайловне – умение ладить быт и умиротворять мужа.

Роман Бека «Новое назначение» (из которого потом Гавриил Попов извлек и раскритиковал административно-командную систему, АКС) был объявлен «Новым миром» к публикации в 1965 году. Но так и не напечатан. Зато в 1972 году роман попал за рубеж, где и был издан. Помню обложку: девушка держит блюдо с отрубленной головой – перепев мифа о Саломее…. Генерал КГБ Виктор Ильин, куратор писателей, сам прошедший через ГУЛАГ, принес умирающему Беку экземпляр – чтобы он знал, что его роман всё-таки издан. «Это был поступок», – говорила Таня.

Выход «Нового назначения» в тамиздате отразился на Таниной жизни. Она серьезно занималась творчеством пародиста Александра Архангельского (1889-1938), писала по нему диплом и должна была остаться в аспирантуре. Но, как намекнул ее научный руководитель, теперь нельзя. И тут ничем помочь не мог даже генерал Ильин. Таня пошла работать в Библиотеку иностранной литературы, там работала ее тетя – великий библиотекарь Маргарита Ивановна Рудомино.

Но вскоре Маргариту Ивановну буквально вытолкали на пенсию – потребовалось место для дочери очень большого начальника. Таня тоже ушла. Занималась архивом отца, готовила к публикации его книги, потом стала работать в журнале «Вопросы литературы». А в 1990 году ВГБИЛ было присвоено имя Рудомино. «Бывает же так! Сначала выгнали, а теперь вот обессмертили! – говорила Таня. – Никогда нельзя отчаиваться». И смеялась.

О круге общения

Таня влюблялась в людей. Независимо от пола, возраста, рода занятий и т.д. Влюблялась в тех, в ком чуяла талант, необязательно поэтический - любой. Любила своих студентов (она вела семинар в Литинституте), опекала их. Никогда не могла отказать во встрече, как бы ни устала.

Она вообще возлагала на себя слишком много обязательств перед миром. И с немецкой – датской! – педантичностью исполняла их. По природе истинный поэт – стихия, бездны, страсти, парения, падения, снова парения, – она при этом была идеальным работником. Держала корректуру, редактировала, в безкомпьютерную эпоху аккуратно подклеивала рукописи. Никакую работу не считала зазорной.

Её круг общения был невероятно широким. С кем-то она сходилась, потом расходилось, кто-то исчезал из ее жизни вроде бы навсегда. А потом, спустя годы, возвращался. Но были люди, которые не исчезали. И среди них – Рафик. Рафаил Сабитов. Татарин. Родился в Бутырской тюрьме, родители сгинули в ГУЛГе. Рос в детдоме. Приходил к Тане и к ее знакомым помогать по хозяйству (умел делать все!), за скромную плату. Пил, конечно. Но особенно любил поговорить о литературе и истории. Таню называл уважительно: «Татьяна Бек». Только так. Звонит, например, мне и говорит: «Я был вчера в гостях у Татьяны Бек, и Татьяна Бек сказала, что вам нужно что-то починить».

Рафик ходил на все ее вечера, если не был в запое. Когда Таня читала посвященное ему стихотворение – плакал.

…Обращаюсь к тирану, который кровав и коварен:

На имперском Олимпе понятны любые уловки.

Только что тебе сделал неграмотный дворник-татарин

И подруга его, убиравшая снег на Петровке?..

Там еще были строки «Я историю вижу как битву тирана с мальчишкой». Это к тому, что Таня будто бы не интересовалась политикой. Очень интересовалась!

Влюблялась она и в книги, как в людей. На этой территории мы часто спорили - наши с ней литературные вкусы совпадали редко. В молодости ее главный поэт-современник был Евтушенко, мой – Вознесенский. Ее главный прозаик – Юрий Казаков, мой – Аксенов. Воннегута она не любила, предпочитая ему Хемингуэя и Томаса Манна. А вообще, говорила, для меня лучше всего Бунин…

Отвергала напрочь и Маяковского, в ее глазах он был первым, с кого началось растление советских писателей – машинами, заграницами, деньгами. Я же Маяковского любила… Мы сходились на Блоке и на Пастернаке. У меня до сих пор хранятся стихи из «Доктора Живаго», напечатанные на машинке с мелким шрифтом, почему-то красным, – Танин подарок.

Машинка с мелким шрифтом принадлежала отцу, Александру Альфредовичу Беку. Отец был ее самой большой любовью в жизни. Ей нравилось, что она на него так похожа. Когда он умер, ей было 23 года.

Ничто так ее не травмировало, как нападки на отца. В ее стихах это есть: стремление защитить его. «На морозе папа-холмик…/ Я скажу/ чужим/ словам:/ – Был он ёрник, и затворник, / И невесть чего поборник, / Но судить его – не вам!».

Об идеалах

Классических атрибутов совписовского благополучия у Беков не было. Не было у них ни дачи в Переделкине или еще где-то, ни машины. К тому же, в семье царил культ «честной бедности». Таня объясняла это военно-коммунистическими идеалами родителей. Из-за этих идеалов ее в детстве и отрочестве одевали кое-как. И на фоне буржуазных обитателей Аэропортовского писательского «гетто» она ощущала себя бедной Золушкой, отчего страдала неимоверно. Даже вспоминая.

Впрочем, и сама Таня исповедовала культ «честной бедности». Она, например, считала, что мерседес Высоцкого – это неприлично. Равно как и неприличен настоящий Стэтсон, который писатель А. привез сыну из США. И противопоставляла сыну писателя А. другого молодого человека, который ходил в потертой куртке и каком-то нелепом берете. Правда, когда наступил капитализм, этот молодой человек, носивший нелепый берет и потертую курточку, проявил недюжинную хватку, стал бизнесменом средней руки. Таня призналась, что поняла – нелепый берет еще ничего не значит.

При капитализме некоторые её знакомые снисходительно так спрашивали: «Ну что, не купила еще дачу? Не сделала евроремонт». Внушали, что жить так, как она, неприлично. И ей опять становилось стыдно. Притом само безденежье она переносила очень легко. Когда появлялись деньги, она охотно, радостно давала их в долг, даже понимая, что это только так называется – «в долг».

Скромные выплаты – например, за работу в «НГ-Exlibris» – воспринимала как огромное богатство: «Едем на моторе, а потом в ресторан. У меня куча денег!». Спрашиваю: «Сколько?» «Две тысячи (рублей)», – отвечает гордо. Это 2004 год.

Эпитет «нелепый» был одним из самых употребительных в ее словаре. Причем именно как трогательный, симпатичный и априори положительный. Еще она любила юродивых, блаженных. Под которыми понимала людей бескорыстных, бедных, честных и, конечно, в чем-то нелепых. Не обладающих социальной витальностью. А главное – социальной агрессией.

Любила Владимира Корнилова – по сродству душ. За стихи, простые и ясные. За идеализм. За то, что, будучи исключенным из Союза писателей (письма в поддержку Синявского и Даниэля, Андрея Сахарова, публикации в тамиздате), не рванул за бугор. Работал дворником, сторожем, делал переводы под чужими именами.

Вообще Корнилов и его жена, известная переводчица Лариса Беспалова, были для Тани высоким образцом социального поведения. Её восхищало то безупречное достоинство, с которым они переносили перипетии судьбы. «Представляешь, – говорила она. – Лара выходила замуж за модного поэта (после «Тарусских страниц» Корнилов стал знаменитым.), а прожила большую часть жизни с изгоем, с дворником…»

Еще Таня благоговела перед Ксенией Некрасовой. Блаженной, юродивой, странной, нелепой – и бесконечно талантливой.

Иногда она ошибалась, точнее - обманывалась. Видела высокое юродство там, где его и в помине не было. Как бы верила на слово. Так, в нулевые годы она познакомилась с весьма благополучным филологом К. Человек он хваткий, ушлый и, если по большому – по Таниному же! – счету, вполне буржуазный. Но поскольку сам К. подавал себя как юродивого, она так и считала – юродивый. И вот Таня рассказывает: сидят они с приятельницей в кафе и туда подкатывает К. на новой машине. «А какая у него машина?» – спрашиваю. «Я в иномарках не разбираюсь», – говорит она раздраженно. И через некоторое время задумчиво: «А он, наверное, не совсем юродивый…»

О смешном и не очень

Мы стоим в очереди на такси, напротив Аэровокзала. Очередь двигается медленно. Два крепких парня сидят на заборчике, курят. Каждый раз, когда происходит перемещение, кто-нибудь из них просит: «Девочки, перенесите чемоданчики». И мы, увлеченные своим разговором, послушно переносим их здоровенные чемоданы. Раз примерно на четвертый Таня спохватывается: «Слушай, а чего это мы их чемоданы таскаем?» – «Не знаю», – удивляюсь и я. На следующую просьбу перенести чемоданы Таня категорично отвечает: «Сами несите!» Парни довольно смеются. А мы еще долго обсуждаем ситуацию: какие, дескать, наглецы… Пока до нас не доходит: сами виноваты! Так в нашем обиходе появилось выражение: «Таскать чемоданы». То есть позволять себя эксплуатировать внаглую.

Еще одно наше выражение: без черемухи. Так называется рассказ Пантелеймона Романова. Без черемухи – значит, без романтического флера, без эмоций, без сантиментов, тупо, плоско, прагматично. Может относиться к чему угодно: к ситуации, к человеку…

И еще случай. Гуляем мы с ней по бульвару, что был тогда в середине Ленинградского проспекта. Поздний вечер, сугробы, мороз. И вдруг видим: в сугробе кто-то скрючился. Растолкали, подняли, отряхнули от снега, посадили на скамейку, расчистив место. Скрюченный очнулся, оказавшись пьяненьким мужичком, невысокий такой, щуплый. А мы с Татьяной обе, что называется, корпулентные. Мужичок посмотрел на нас мутным взором и говорит: «Девки, не обижайтесь, двух не потяну. Вы уж сами меж собой договоритесь – кого...». Эпизод этот тоже вошел в наш обиход. Как пример мужского шовинизма и самомнения.

А это уже политика. В январе 1990 года в ЦДЛ проходило заседание ассоциации «Апрель» («Писатели в поддержку перестройки»), в котором участвовала и Таня. И вот в зале каким-то образом оказались люди с мегафоном и с антисемитскими плакатами из общества «Память». Вышел громкий скандал с элементами драки.

Потом был суд над Константином Осташвили, вроде бы главным в этой истории, и Таня выступала на суде как свидетель. Осташвили ей сказал: «У вас с интеллектом проблем нет». Таню это веселило: «Ну уж если Осташвили сказал, значит, я не такая дура». И вот сидим мы у нее дома, и ей звонит адвокат М. – он был общественным обвинителем на этом процессе. Смотрю, лицо у Тани вытягивается, она мне показывает знаками: возьми трубку на кухне. Я снимаю трубку и слышу, как М. делает Тане втык. Оказывается, она неправильно ведет себя на суде. Вы, говорит М., смотрите на Осташвили как на человека, а надо смотреть на него как на стул. Но ведь он человек, возражает Таня. Вы ничего не понимаете, сердится М., нельзя быть такой наивной…

После этой беседы Таня как потерянная: «Ну как я могу смотреть на человека как на стул». Когда Осташвили погиб в тюрьме (темная история: не то повесился, не то повесили), она очень переживала. Жалела его, говорила, что чувствует себя виноватой.

Она старалась быть хорошей

Я не знаю другого такого человека, которого бы так мучило чувство вины. Таня чувствовала вину перед всеми: перед матерью, перед друзьями, перед случайным знакомым… Конечно, этим многие пользовались, интуитивно чуя, на каких струнах тут можно поиграть. Ей внушали чувство вины – и она на это велась. Психологи называют это виктимностью. В наших долгих разговорах мы раскручивали ту или иную ситуацию, раскладывали все по полочкам – получалось, что она ни в чем не виновата. Но потом кто-нибудь попрекал ее – и все по новой.

Таню легко можно было обмануть, взять на жалость, на лесть наконец. А вот навязать ей чужую волю, переломив её, было невозможно. Как только она чувствовала, что начинается давиловка, так тут же бунтовала. «Ненавижу властолюбцев!» – говорила всегда. Но, ненавидя, внимательно вглядывалась в саму властность. Хотела увидеть сокрытый движитель властолюбия. Вроде бы уже поняла. «Властолюбие – темная ересь, /Превращенная похоть и месть./ Лучше пить. Лучше спать, изуверясь, / Чем чужую свободу изъесть». Но все равно всякий раз, сталкиваясь, удивлялась, будто впервые.

«Я так старалась быть хорошей», – говорила она. Или: «Я буду хорошей». Быть хорошей в ее представлении – значит, поступать честно, не отказывать в помощи, даже если тебе это в напряг. Один из ее комплиментов – этот человек с понятиями. Имелись в виду понятия в старом смысле слова - честь, достоинство.

У неё было много романов и один брак, с Сережей Калединым. Расстались они мирно, по-товарищески. И вот проходит какое-то время, Таня мне говорит: «Каледин на тебе хочет жениться… ты ему подходишь. Как редактор и вообще». «Таня, – говорю я, – для меня мужик подруги – не мужик». «Нет, – говорит она строго, – это неправильно. Я ему обещала, и ты должна поехать на смотрины». Больше всего она беспокоилась о том, как бы Каледин не подумал, что она из ревности до меня его дикую идею не донесла. Кстати, многие женщины так бы и поступили. Но у Тани были очень четкие представления о правильном и неправильном. Если она и испытывала в этом случае какие-то уколы ревности, то никак этого не показывала.

…Когда у нее все было хорошо, она мучилась от того, что «не узнает свою судьбу в лицо». Судьба казалась ей строгой, требовательной наставницей, которая должна выйти из-за угла, погрозить указкой и спросить: « Что-то ты расслабилась, девочка, за работу…» Расслабляться было нельзя – это она усвоила.

В патовых ситуациях она говорила: «Я сильная, я выдержу». Но не выдержала. Из её последних стихов: «Надо по новой расставить фигурки/ И, на доске разыгравши дебют,/ В зимнее поле уйти без охулки,/ Кротко приняв (по-ненашему «Гут»),/ Что и тебя под мелодию «Мурки»/ С воздуха, Господи, скоро убьют…»

Фото: wikimedia.org

Поделиться