Когда уже всё знаешь сам

Ниже размещено его интервью, подготовленное Светланой и Игорем Овчинниковыми. Опубликовано: «Огонек», 1994. № 11-13. Здесь текст приводится по изданию: Леонов Е.П. Письма, статьи, воспоминания. / Составитель В.Я. Дубровский. — М.: ЗАО Изд-во Центр- полиграф, 2000.



Когда уже всё знаешь сам

Последнее интервью с Евгением Павловичем Леоновым

«Вы там вставьте в интервью какие-нибудь кусочки из „Овода“ или из Павки Корчагина, чтобы было понятно, что я люблю свою Родину». Не знаю почему, но из всего интервью Е.П. Леонова меня больше всего тронула именно эта его просьба. По собственной журналистской практике знаю, как делаются беседы со знаменитостями. По какому рецепту, из каких красот, из каких цитат изготовляются «незабываемые» образы. Но вот леоновские «кусочки» из «Овода» рвут душу. В них его бесхитростность, какая-то детскость и беззащитность. «Чтобы было понятно, что я люблю Родину». Не было у него заготовленных красивых слов про эту любовь, не умел он их нанизывать — не тот человеческий тип, не то актерское амплуа, чтобы пафос, жест, поза. Но любил, любил он этих людей, этот город, эту страну, иначе никогда бы Леонов не стал тем, кем он был для нас все эти годы. А как это высказать? Ну, пусть лучше Войнич или Н. Островский — проверенные авторы!

У интервью, которое мы хотим предложить вам, странная судьба. С Евгением Павловичем в разное время беседовали два театральных критика, мать и сын, Светлана и Игорь Овчинниковы. Игорь — четыре года назад, когда Леонов только вернулся после тяжелой болезни на сцену. Светлана встречалась с Евгением Павловичем в январе по заданию журнала, всего за неделю до его смерти. Они немножко разные, эти интервью, по интонации, состоянию души, пережитому опыту. Но мы рискнули их печатать вперемежку. Ведь Леонов-то один. Единственный. Был и остался. С нами. Навсегда.

С. Николаевич


— Какой у вас характер?

— Обидчивый. Самолюбивый. Но это не видно. Так прячется. Там, внутри, два меня.

— Обидчивый?

— Да, очень. В жизни моей всякие события случались. Вот я умирал, возвращался. Дело было на гастролях в Германии. А жену туда не выпускали, говорили: грипп у него. А я уже на том свете был. И если бы не немцы... Они мне сделали операцию. Дорогую. И денег не взяли. Да у меня их и не было. Но никто и не собирался помочь... Мы немножко вышли из человеческих рамок. Когда мы человеческое-то вернем? Ладно, мы не верим в Бога. «Не убий» там, Моисеевы заповеди мы не знаем, нас не учили. Но мы так далеко их откинули, что обратно и не вернуть. Хотя бы семь из десяти, хотя бы две: не укради, не прелюбодействуй... Вот мне все говорят: «Ты умер, а тебя Бог спас, потому что ты никому не делал зла, добрый, квартиры хлопотал, вот Бог и ответил». Хотя я был в безнадежной ситуации. И мне очень обидно слышать от наших врачей, что тут бы меня не спасли. Ведь наш уровень был так высок, что оттуда, с Запада, приезжали кланяться Виноградову, Вовси...

— А это легенда или правда, что сын возле вас сидел и...

— Да, правда. Он разговаривал с трупом. Я ведь двадцать восемь дней был отключен. Девять дней он сидел, ему врач сказал: ты зови его сюда, назад, если он тебя услышит — вернется. Потому что девятнадцать дней до этого я так и не приходил в сознание. Андрюша мне пел. И на него это так подействовало... Очень нервным стал. Его логика, его правда вдруг сталкиваются с нашей. Взрослый отец семейства, а все равно ребенок. Он везде был: у Белого дома в девяносто первом году и в прошлом. А мне сказал: я не был.

— Он вас бережет.

— Наверное. В принципе у меня хорошая семья и внук очень хороший.

— Говорят, что внуков любят больше, чем детей. Это так?

— Нет, я все равно Андрюшу люблю очень. Он актер, жизнь актерская сложная, особенно сейчас, особенно у молодых... Хотя и нам было непросто. Что у меня, что у Весника, что у Жени Шутова, что у Жени Урбанского.

— Все Евгении. Это вы нарочно?

— Это судьба нарочно. В те времена актер настоящим становился годам к тридцати. И мало было для этого кинопопулярности. Вот Женя Урбанский — мы очень дружили, я его в «Ученике дьявола» на Ричарда вводил. За неимением в театре режиссуры. А сам играл Кристи... Так вот Женя сыграл «Коммуниста», сыграл в «Чистом небе» Астахова, получил такую популярность необыкновенную, а в театре зрители и особенно критики его не принимали. А им бы немножко подождать... В нем был такой заряд таланта. Мы когда несколько месяцев репетировали, выстраивая по-новому наши сценические отношения, так трогательно было... Брат, дурачок такой, Кристи — и Ричард, такой мощный, красивый... Судьба актерская от столького зависит. Его пригласили в одном театре сыграть роль внепланово. Хорошую. Но он уже снимался в фильме «Директор»... А критика порою не от сердца писала, а от заданности, от политики, от установки редактора. Критик Булгак, была такая. Я раньше читал, а потом стал стараться не читать.

— Но ведь про вас-то...

— Про меня она как раз и написала. Огорчила прямо до слез. Подобрала фотографии Лариосика — чистые голубые глаза, челочка трогательная, фрак... Ну потрясающее лицо! А рядом — вор де Преторе Винченцо из Эдуардо Де Филиппо, а потом еще какая-то фотография, где я играю пьяного. И написано: вот Леонов, как начинал и как он заканчивает. И не написано, что фотографии-то в ролях.

— А вы вообще смешливый человек, вам хватило чувства юмора?

— Тогда? Нет. И потом, там было написано: мы ожидали, что Леонов будет вторым Яншиным, а он не стал.

— А он стал первым Леоновым!

— Этого там не написано. И я думаю: почему такое желание оскорбить? Не знаю. Может, я с ней в одной очереди стоял или... За чем мы тогда стояли? Мы за чем- то ведь всегда стояли. И я ей на ногу наступил... Или толкнул.

— Нет, вы толкнуть не можете, Евгений Павлович. Ну никак не можете!

— Это я с вами так разговорился, между прочим. А вообще-то я не такой уж добрый. И хулиганства во мне всякого много. В молодости мы капустники делали. Однажды — на замечательного режиссера Бориса Ивановича Ровенских. Он очень любил такую мизансцену: все бросаются на землю и начинают ее целовать. Вот мы сделали такой безумно смешной этюд. Пустили музыку из его спектакля «В тиши лесов» — знаете? — «Рос-си-я во-ольная»... Один из нас от страсти грыз бильярд. А Весник изображал дом. Я стучал. «Кто там?» И я с воплем бросался на землю и кусал ее... Недавно я про это рассказывал, а потом смотрю по телевизору мультики: «Кто там?» — «Почтальон Печкин». Но это же мы придумали в молодости.

— А сейчас вы можете на спектакле кого-нибудь разыграть?

— И сейчас могу. И раньше мог. В «Энциклопедистах» Зорина играл я композитора. А Леня Сатановский — скульптора. Стоит с кувалдой и вещает: «Сейчас я ваяю фигуру для кафе. Бабу, держащую пивную кружку. И с рыбой». А я ему: «Нет, лучше с раками». Все потихоньку засмеялись и стали уползать со сцены. И публика тоже хохочет, а я все еще не понимаю, что произошло.

— А в «Ленкоме» вы стали такой солидный, что уже не разыгрываете?

— Тоже бывало. Это Андрюша мой знает. Они все цитируют, молодые люди.

— А вы со своей судьбой, со своим талантом ощущаете себя звездой, знаменитостью, ну и т.д.?

— Нет. Я всегда считал, что я такой труженик, понимаете? Жизнь идет к концу, и я нервничаю: а вдруг пора уходить из театра и кончать с этим...

— Почему?

— А черт его знает. То ли я мнительный стал. То ли очень неспокойная жизнь у меня была. Захаров написал, что Леонов сложный, непростой человек. А актер и должен быть непростым. И все не так просто было в моей жизни. Я, например, после театральной студии пришел в Театр Станиславского, а там директорствовала женщина-прокурор. Студии закрывались, картин снималось мало. И мы стали делать что-то вроде открыток с фотографиями из спектаклей. И это хорошо продавалось: мы этим кормились. Оклад-то шестьдесят пять или семьдесят пять рублей был. А не хотите винограду? Покушайте, поотрывайте. Мне нельзя, у меня диабет. Скушайте, я прошу вас. Мне будет приятно очень. Мне всегда казалось, что наше поколение не достигает уровня тех мастеров, у которых училось. Мы все время снижаем требовательность. Особенно к себе. И чаще всего в вопросах вкуса. Нет в крови у актера, что того-то делать нельзя. Нет сейчас никаких комиссий запретительных, и слава Богу. Но должно быть внутреннее табу. Мне все последние годы не хватает в искусстве застенчивости. Немножко все так настырны, тенденциозны, знают «про что». Настоящее искусство чаще не объяснишь — «про что».

— Оно загадка...

— Загадка, да.

— А настоящая женщина?

— Это так далеко от меня. Я человек семейный. Вот и жена у меня есть, Андрюшка есть, внук есть.

— Когда вы женились на Ванде Владимировне, она была для вас идеалом?

— Да, думаю, что да. Да и сейчас. Хотя мы иногда и ссоримся, всякое бывает. Но вот ночью я чаще думаю: куда бы поехать, что-то у меня концертов нет, а лекарства такие дорогие, да и не только они. Вот предлагает хороший режиссер Роман Козак пьесу «Я — Фейербах». Но она разговорная — вдруг никому интересно не будет?

— Евгений Павлович, но вы же знаете, пойдут на ваше имя. И будет интересно.

— Но это монолог.

— Ну и что? Но это же вы, вы!

— Не надо преувеличивать... Кроме имени, нужно еще много всего другого.

— Бытует фраза: «Чем актер необразованнее, тем он лучше играет».

— Я думаю, ее придумали ленивые люди. В принципе, конечно, надо быть образованным. Но чтобы начитанность не превратилась в некую силу, которая тебя лишит гибкости. Я знаю, что когда умирают, то кряхтят: «Э-э- кхе, умираю». А может быть, умирая, говорят: «Ха-ха-х». Понимаете? Образованность никому никогда еще не мешала, если ею не тыкать в рыло другим, тем более что это не так уж интеллигентно, правильно? А в искусстве тем более.

— Вас часто тревожит неинтеллигентность?

— Разве только она? У нас в государстве главенствует непрофессиональность, ложь. Ну а если в жизни ложь, то откуда на сцене правда? Откуда она? Какое общество, такое и искусство, какое общество, такая и культура. Какая культура, такая и нравственность. А нравственность у нас... 

— Вы верите, что это положение может измениться?

— Оно может таким и остаться. Нам дали возможность посмотреть на себя: кто мы такие есть. Но мы, посмотрев, не сделали выводов. Если сделали, то на словах. Меня каждый день что-то потрясает. Какая-то вера вроде уходит. Кто виноват? Депутат этот? Ну так сразу его надо убирать. Директор завода? Сразу убрать! Тогда, может быть, что-то получится. Очень много такого происходит сейчас, что не знаешь, как дальше-то, что будет? Мне кажется, что это все административно-бюрократический аппарат виноват, я с ним тоже встречался. У нас в конце концов появится много печенья, конфет, презервативов там — чего нам еще не хватает для радости? Но с культурой, конечно, с нравственностью... На это нужно очень много времени. Так что возьмите обратно вопрос.

— Какой?

— Предыдущий.

— Хорошо. А хобби у вас есть? Дом, семья, внук, Андрюша. Да?

— Андрюша с семьей живет. Правда, очень тесно: однокомнатная квартирка на троих.

— Вы, который выбили квартиры, кажется, всему театру, не можете комнаты добавить сыну?

— Не получается. Уж несколько лет не получается.

— Ну, пойдите напрямую к Лужкову!

— Он сам предложил. Когда был на «Поминальной молитве».

— И не сделал?

— Нет. Мы с ним недавно встретились. Я уже стыдливо так глаза отвожу. А тут стал я попечителем детей, у которых нарушен опорно-двигательный аппарат. И туда, на открытие комплекса, приехала жена Ельцина, Лужков... Мне какие-то слова пришлось говорить. И Лужков спросил: «Как дела?» Я говорю: «Никак». Но все равно никак. Марку Анатольевичу я когда-то помог с его квартирой. Он часто видится с Лужковым. Но может, в голову не приходит... Не знаю... Только вы не пишите, не надо никого обижать. Давайте лучше об искусстве поговорим.

— Актер — лицедей, делающий чужие лица, или человек, который свое лицо проявляет в каждой роли?

— Вообще я думаю: и то, и то — искусство. Мне ближе второе — свое лицо совать в разные ситуации. И свою душу, и сердце, и тело, и голос свой. Но не это главное. После того как я ушел из Театра Маяковского, Ванюшина никто не мог играть, царя Креона в Театре Станиславского после меня никто не сыграл. Не потому, что я такой блестящий, а просто потому, что это мною было рождено. Я сейчас был очень болен и не знаю, насколько мне вернется та сила, которая позволит сделать что- то. Но мне удалось сыграть Тевье-молочника, а я об этом давно мечтал. Оказывается, получилось! Значит, кому-то это должно нравиться. Я сам знаю, что кто-то плачет... Но я не сыграл короля Лира и уже вряд ли сыграю. А ведь в Лире можно было нащупать другую тему — обманутой доверчивости, обманутой доброты, предположим. Не сыграл Кола Брюньона. Иудушку Головлева. Вы там вставьте в интервью какие-нибудь кусочки из «Овода» или Павки Корчагина, чтобы было понятно, что я люблю свою Родину. Мне хочется, чтобы она была радостной. Чтобы мы не завидовали их искусству. Чтобы не старались снять фильм, как они. Наша актерская школа всегда была лучшая. Настоящие наши актеры даже рассудок теряли на сцене — так они тратились.

— Сегодня можно говорить о кризисе театра или это обычные проблемы?

— Мне вообще не нравятся все эти определения: мы в кризисе, мы вышли из кризиса, мы уже на передовой... Мы живем и отражаем то, как живем. Поэтому хочешь — кризисом назови, хочешь — неумением нашим. Надо жить и возвращаться к человеческим взаимоотношениям в нашем обществе. За последние годы экономика нас всех так немножко озлобила, немножко мы нервные стали, немножко нам стало наплевать...

— Если бы вашему любимому герою Приходько из «Белорусского вокзала» предложили сегодня обратиться к народу?

— Он прочитал бы свой монолог о церкви, о Боге, когда он пришел с войны и когда жена вдруг надела платьице и он подумал: изменяет, влюблена в кого-то. Он пошел за ней — помните монолог? — пришел, стоит, а она опустилась на колени и говорит: «Боже, спасибо, что Ты вернул мне мужа с войны. Спасибо Тебе и Сталину». Этот монолог, человечный, сердечный и глубокий монолог женщины, проигравшей, в общем, можно сказать, жизнь свою в бедах, вне радости, в поисках счастья, семьи, благополучия, которое так и не придет, судя по всему, поскольку все это было после войны, а сейчас уже мы чувствуем, что оно еще не пришло, счастье, к нам в дом, и что еще нужно за него бороться, за это счастье, и что нужно поменять что-то в себе всем, особенно тем, кто руководит нами...

— Интеллигентности, что ли, им бы побольше?

— Я сыграл Лариосика в «Днях Турбиных» и познакомился с женой Булгакова, был в этом доме и тогда еще впустил в себя беса такого, который задавал вопросы. Я его изгонял от страха и что-то скрывал от всех и от себя иной раз. Но я видел стены в доме Булгакова, где были наклеены рецензии: и ни одного доброго слова не было сказано ни в адрес спектакля «Дни Турбиных», ни в адрес актеров и режиссуры, ни, конечно, в адрес контрреволюционера Булгакова. А это было событие — постановка «Дней Турбиных». Нас ведь из Киева выставили, не позволили играть. Потом в этом доме я познакомился с Анной Ахматовой, с молодым совсем — он и не помнит: кто я такой, чтобы он помнил? — Святославом Рихтером, с Михальским, администратором МХАТа, интеллигентнейшим человеком. Но все-таки я сумел и там чашку опрокинуть — ну, вел себя как Лариосик. Сумел спросить Анну Ахматову, как она относится к Блоку. Мне сказали: ты кретин, у них любовь была... И когда вы спрашиваете меня про интеллигенцию и можно ли восстановить или вернуть утраченное... И что это такое. Я не могу объяснить. Я могу только сказать: Анна Ахматова, Рихтер.

— Все-таки людей хороших больше?

— У нас много добрых и хороших. Но я говорю: не поймешь, кто тебя ударит в ухо. Значит, наверное, что-то в жизни нашей не так, что мы хорошие, все хорошо... Все ли хорошо — вот это вопрос.

— И какой ответ?

— Ответ в «Поминальной молитве». В наше время национальных распрей идеи, которые выдвигаются, не должны окупаться ненавистью, которая обжигает сердце ребенка, которая вдруг может растоптать мать, отца. Это лавина настроений, неугодных Богу. Может, нужно немножко времени? Может, не нужно так все скоропалительно, чтобы с кровью, с ненавистью? Все-таки по-человечески — можно? Я верую — не верую, не важно. Все равно Бог должен быть: для кого-то на небе, для кого-то в своем сердце. Чтобы не позволил тебе ударить собаку, сдать ребенка в приют, позабыть своих родителей. Это же было невозможным сколько-то лет назад... В чаепитной Москве, где, здороваясь, снимали шапки и ходили друг к другу в гости...

— А вы чувствуете на себе, как изменился зритель?

— Вы знаете, мне трудно об этом говорить, ибо в моей жизни ролей семьдесят накопилось в кино и довольно много в театре. Разных — хороших и не очень. И вроде у меня роли есть на всякий вкус. Кому-то это не нравится, кто-то пишет: «Как вам не стыдно», — а кто-то: «Спасибо вам, Леонов».

— А писем по-прежнему много приходит?

— Меньше.

— Отвечаете?

— He-а. Как правило, нет.

— Почему?

— Сам не знаю. Сначала отвечал. Потом перестал. Да у меня и времени особенно не было: я все-таки всю жизнь был не просто занят, а нечеловечески. Как подумаешь: когда успевал? В Театре Станиславского мы с Женей Урбанским стали считать: в месяц играли по сорок два спектакля. И за копеечные зарплаты. Я, по-моему, до сорока пяти лет получал сто пятьдесят рублей. Это не суть важно, конечно. Ну что от того, что у меня есть два Гран-при? Правда, за кино: «Донскую повесть» — в Индии и «Осенний марафон» — в Венеции. Что от того, что я даже назван первым театральным актером года? Это ничего не изменит в моей жизни. Просто такая забавная игра: кто лучше, кто хуже — рассчитайсь! Первый, второй, третий, четвертый, пятый! Выйди, четные!

— А что у вас за кулисами театра и кино?

— Я что-то читаю. Но не в такой степени, как было раньше. Когда по восемь —десять газет выписывал. Сейчас уже три: «Куранты», «Известия» и «Московский комсомолец».

— Хулиганскую газету?

— Хулиганскую! Но мне нравится она чем-то. Бойкостью своей. Телевизор смотрю. Мне нравились Политковский, Любимов. Но они стали какими-то нагловатыми. Я актер, я могу ошибаться. Но мне кажется: если по сердцу все делать, то трудно ошибиться. Вот я смотрю на экран, вижу, что многие карьеристы. Мне видно, вам видно, а другим почему не видно? Я в глубинке бываю — там люди живут лучше, чем мы. А интриганы дело доводят черт знает до чего. Я не понимал, почему так голосуют депутаты. А потом посмотрел, кто они по профессии, и все объяснилось. В начальники захотели. Но пятьдесят тысяч, сто тысяч — это еще не Россия. Не народ. Те, кто поверил Жириновскому, — народ? Те, кто говорит: ты нам водку сделаешь — мы тебя президентом сделаем? Программа у него... Он что, войны хочет?

— Не нервничайте так. Лучше расскажите, в кино нашем «подпольном» что-нибудь делаете?

— Я снялся у Георгия Данелия. Мне фильм понравился. Тем, что Данелия не конъюнктурщик, он остался верен себе, теме своей, юмору не наглому. И героиня — Полина Кутепова — потрясающая девочка. А другой фильм — «Американский дедушка». Мне не хочется обижать Корсунского, но мне кажется... Они говорят, что все хорошо. Так ли это?

— Не знаю. Нет наших фильмов на экранах. Хоть бы по ТВ показали.

— По ТВ невыгодно. Надо деньги выручить, хотя бы вложенные. Я Данелия спрашиваю, он говорит: фильм купили. Кто? А черт его знает. Вот сейчас украл копию, поеду в Израиль. Я ему говорю: укради и мне копию, я в Америку поеду. А две копии как стырить? Они же теперь не наши. Так что какой этот наш фильм «Дедушка» — не знаю. Я этого дедушку сыграл: эмигранта, который вернулся купить себе на родине кусок земли на кладбище, а выяснилось, что и участки эти — обман, липа. А мой дедушка за это время успел полюбить девочку легкого поведения и жениться на ней. Но я фильм не видел и ничего не могу сказать. Позвонил Микаэлян: есть сценарий, но нет денег. Надо искать спонсора. Мне иногда кажется, что сейчас пришло время не очень талантливых людей. Что талантливые не очень нужны.

— Время бойких людей... А какое человеческое качество, одно-единственное, самое главное для вас?

— Мне кажется, это стеснительность. Это не заикание, а понимание позиции другого человека. Вот когда все уже знаешь сам, а все равно выслушиваешь.

— Под стеснительностью вы имеете в виду деликатность?

— Стеснительность.

— А чего вам не хватает для счастья?

— Сейчас уже жизни не хватает. Мне хотелось бы сыграть еще. Мне всегда казалось, что я еще не до конца раскрытый актер...

Поделиться