Contra Быков. Высоцкий и Есенин

Аргумента у него три, четвертый подразумевается.

Первый – Высоцкий был так же популярен у самых разных слоев общества, как и Есенин. Второй – оба поэта исполняли свои стихи, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах (Есенин – на гармошке). Третий – оба были женаты на иностранках (Есенин – на Айседоре Дункан, Высоцкий – на Марине Влади). Подразумевается, что еще оба страдали от пристрастия к алкоголю (прямо об этом Быков не говорит, потому что его же сразу спросят: «а кто из русских поэтов не страдал?»).

Это – аргументы по существу. Что же касается схожих цитат, которые Быков ловко находит и у того, и у другого, то ведь была бы ловкость рук (миль пардон – эрудиция!), можно найти общее и у Алексея Крученых с Семеном Надсоном!

Почему-то в Сети кочует утверждение, что это утверждение Быкова хотя и сильная натяжка, но тем не менее очень интересное, выказывающее свежесть взгляда критика. Что касается свежести взгляда, то так могут считать разве что люди, которые плохо знают позднесоветскую поэзию (а Быков, между прочим, ее знает прекрасно!). Откроем стихи Евгения Евтушенко памяти Владимира Высоцкого. Мы там увидим:

«Для нас Окуджава

был Чехов с гитарой.

Ты — Зощенко песни

с есенинкой ярой».

Мысль-то, как видим, не нова. Причем, Евтушенко выразился точнее, чем Быков (или, если хотите, Быков обработав, ненавязчиво позаимствованную мысль, испортил ее): хоть в творчестве Высоцкого, особенно, в поздних его песнях есть некая щемящая нотка, напоминающая Есенина, но все же он больше похож на Михаила Зощенко с его перевоплощениями в обыденных сатирических персонажей.

Что ж, еще древние греки заметили, что все в этом мире развивается по нисходящей, в том числе и русский либерализм. На место Евтушенко — человеку в личном отношении мерзопакостному, но талантливому и приметливому литератору, пришел критик Быков, который разве что туловищем поширше.

Но вернемся к тандему «Есенин-Высоцкий». Тандема, собственно, и нет. Между ними как личностями и поэтами общего столько же, сколько между гармошкой и гитарой (в том смысле, что и под то, и под другое – поют, когда выпьют).

***

Давайте начнем с того, что Есенин – поэт крестьянский. Дело не только в том, что он вышел из крестьян, хотя и это важно. Он ощущал себя таковым, написав

Я последний поэт деревни

Он принадлежал к группе крестьянских поэтов, и любил ее других участников, сказав, например, про Николая Клюева «апостол нежный». Вся лирика Есенина пронизана благоговением перед русской деревней, наполнена мировоззрением крестьянства, связана корнями с песенным фольклором. У кого еще из русских поэтов стихи потом стали песнями, да не теми, что поет интеллигенция, образованные слои города, а — народ? Разве что у Некрасова, над «непоэтичностью» которого так издевался Тургенев! Особенно ярко крестьянское, фольклорное православие, своеобразный культ земли и земледелия, выраженный в символах христианской доктрины, просвечивает в его революционных поэмах – «Инония», «Кобыльи корабли», «Небесный барабанщик».

«Радуйся, Сионе,

Проливай свой свет!

Новый в небосклоне

Вызрел Назарет.

Новый на кобыле

Едет к миру Спас.

Наша вера — в силе.

Наша правда — в нас!»

Это взгляд на революцию не интеллигента-марксиста, а русского крестьянина, чья вековая мечта – черный передел – сбылась, кто почувствовал долгожданную свободу от помещика и поверил было, что будет скоро «крестьянский Назарет» на земле русской. И личная трагедия Есенина (не говоря уже о трагическом лейтмотиве в его стихах) отсюда. Он бы мог бросить пить, мог бы не повеситься в «Англетере», мог уехать за границу и прожить там до старости, но деревня, которую он боготворил во всем – от архитектуры изб до коров (боготворил в буквальном смысле, отбросив ради крестьянской веры и мечты церковного Бога!) — ожидаемо и логично проиграла состязание с городом, как глупый жеребенок из его «Сорокоуста»:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница? 

Там уже, в «Сорокоусте» Есенин открывается, что ему разве только остается петь «Аллилуйя» «над родимой страной» (то есть над крестьянской, полузыческой-полуправославной, традиционной патриархальной Русью), там уже звучат мотивы «Москвы кабацкой» — его скорого разгульного, по-русски отчаянного и бесшабашного алкогольного самоуничтожения…

Обратившись теперь к Высоцкому, мы увидим нечто совсем иное. Высоцкий родился и вырос в городе, он плоть от плоти асфальтовых тротуаров Москвы, он глядит на деревню глазами пусть доброго, но все же ироничного горожанина: 

«Председателю скажи, — пусть избу мою

Кроет нынче же и пусть травку выкосит,

А не то я телок крыть не подумаю,

Рекордсмена портить мне? Накось выкуси!»

Недаром же писатели-деревенщики – те, кто вслед за Есениным и Павлом Васильевым оплакивали крестьянскую Русь – активно Высоцкого не приняли, отнеслись к нему как к чужаку, представителю противоположного, враждебного лагеря – западников, еврокоммунистов и полулибералов, восхищенных нью-йорками и парижами (хоть Высоцкий был, конечно, много сложнее). Уже после смерти барда идейный вождь «деревенщиков» Станислав Куняев предрек, что ажиотаж вокруг творчества поэта якобы спадет и новое поколение не будет помнить никакого Высоцкого — такая вопиющая непроницательность, граничащая с идеологическим ослеплением, тоже очень символична!

Далее, природа дарований Есенина и Высоцкого совершенно различна.

Лирический герой Есенина – крестьянин, погибающий в городе (как сама деревня погибала, как казалось Есенину, а на самом деле перерождалась в цивилизации советского модерна). Поэзия Есенина – это и любование красотой родной природы, деревенского быта и плач по самому себе, настолько трогательный, что пьяная жалость к себе становится даже не смешной. Надежда Мандельштам говорила, что вся лирика Маяковского может быть выражена фразой: «Мама! Она мне не «дала»! Пойду — застрелюсь!» Вся лирика Есенина сводится к фразе: «упьюсь до смерти, потому что такая красота погибает!». Я хочу сказать, что в поэтическом мире Есенина нет других персонажей, кроме Сергея Есенина: деревня – это Сергей Есенин, березки – это Сергей Есенин, корова – это Сергей Есенин, отчаянная дикая пьянка – это Сергей Есенин. Даже Ленин – это немножко Сергей Есенин (помните, в «Анне Снегине» автор говорит мужикам про Ленина: «Он — вы»?).

Высоцкий – бард (не будем говорить о его «чистых стихах», выглядящих, будто они написаны другим человеком, увы, не столь блистательно одаренным) – Протей. Он кто угодно – пьяница, зэк, солдат великой войны (именно так и воспринимали его наивные, неискушенные, простые слушатели), и даже самолет-истребитель, микрофон, волк, но только не Владимир Высоцкий — актер театра на Таганке, московский интеллигент из приличной семьи, с хорошим французским и пока еще корявым английским, знаток русской и мировой литературы, истовый поклонник Пушкина. Чтоб быть в состоянии принимать любые образы, Высоцкий вытеснил себя самого. Если Есенин развернул себя до размеров мира, то Высоцкий, напротив, впустил мир в себя, стал миром.

Это апогей не монологической, к которой принадлежал Есенин (как и Маяковский, как потом — Евтушенко, Вознесенский, Бродский), а полифонической традиции в русской литературе, обычно ассоциируемой Федором Достоевским (тут уместно вспомнить и о Зощенко – он тоже Протей), но уходящей корнями к тому, к кому уходят все традиции русской литературы – к Пушкину.

***

Да-да, если уж искать параллели Высоцкому в  прошлом русской литературы, то я бы сравнил его именно с Пушкиным (иногда поэты лучше понимают себя, чем критики и, я думаю, не случайно на столе у Высоцкого всегда лежала копия посмертной маски Пушкина).

Пушкин мучился тем, что он поздно родился. Он был влюблен  в роскошный восемнадцатый век, эпоху Петра и Екатерины, эпоху Дидро и Вольтера, для России – эпоху военных побед, гениальных полководцев, шири строительства империи, для Европы – эпоху  прекрасного и благородного заката монархий, последнего всплеска красоты и грациозности перед восстанием «черни». С какою завистью глядит Пушкин на постаревшего екатерининского вельможу:

Один все тот же ты. Ступив за твой порог,

Я вдруг переношусь во дни Екатерины.

Книгохранилище, кумиры, и картины,

И стройные сады свидетельствуют мне,

Что благосклонствуешь ты музам в тишине,

Что ими в праздности ты дышишь благородной.

Вспомним и о том, что первое серьезное стихотворение Пушкина, первое напечатанное под его собственным именем, обращено к Гавриле Державину, прочитано в его присутствии, и полно воспоминаний о славной но уже прошедшей эпохе, воспоминаний, сдобренных сожалениями о ней:

Промчались навсегда те времена златые,

Когда под скипетром великия жены

Венчалась славою счастливая Россия,

       Цветя под кровом тишины!

И там же юный Пушкин с восторгом пишет о победе русского над галлом в последней войне, на которой ему по малолетству не пришлось побывать

Сразились. Русский — победитель!

       И вспять бежит надменный галл;

А вот что пишет Пушкин всего за год до смерти, в стихотворении, посвященном герою Отечественной войны партизану Денису Давыдову: 

Тебе, певцу, тебе, герою!

Не удалось мне за тобою

При громе пушечном, в огне

Скакать на бешеном коне.

Наездник смирного Пегаса,

Носил я старого Парнаса

Из моды вышедший мундир. 

Но если мы внимательно послушаем песни Высоцкого, то заметим, что у него есть такая же тема и она для него тоже крайне важна. Высоцкий – представитель поколения, которое застало великую войну и великую победу, но в детском возрасте: 

Жили книжные дети, не знавшие битв

Изнывая от детских своих катастроф

поколения невоевавших детей отцов-героев: отсюда и их терзания, их внутренняя надломленность, их очарованность романтикой военной победы и отвращение к скуке и рутине мирной жизни:

Не досталось им даже по пуле

В «ремеслухе» живи да тужи. 

У Пушкина – ощущение того, что он опоздал, не увидел строительство империи, топор Петра и мундир Суворова, дым и взрывы первой Отечественной, у Высоцкого – такое же ощущение, потому что не увидел «нового Петра» — Ленина и русский, советский флаг над поверженным Берлином, трагедию и триумф Второй, прозванной Великой Отечественной…

Удивительное сходство есть и в появлении Пушкина и Высоцкого на сцене русской поэзии. Андрей Синявский когда-то произвел фурор, сказав: «на тонких эротических ножках вбежал Пушкин в русскую литературу». Но ведь это правда – юный Пушкин обрел бешеную популярность у всей читающей России – от Петербурга до Бессарабии как автор изящных, хлестких, неприличных, неподцензурных (а иногда и прямо нецензурных),  переписываемых от руки стихов и эпиграмм, таких как «Монах», «Тень Баркова», «Царь Никита». Когда же Пушкин стал писать серьезные стихи, глубокие философские произведения, былые поклонники от него отвернулись, объявили, что он скучен, исписался…

Но и Высоцкий первоначально стал известен как сочинитель и исполнитель так называемых «блатных песен», которые на самом деле к фольклору преступного сообщества отношения не имели и представляли собой, скорее, юмористические зарисовки тех темных углов советского общества, которые цензура требовала лишний раз не освещать. Вспомните хотя бы песенку про «Рецидивиста», где мы находим не воспевание преступной удали, обычное для «блатоты», а веселое ерничанье над официозной газетной пропагандой и ее языком:

Это был воскресный день, я был усталым и побитым,

Но одно я помню, одному я рад

В семилетний план поимки хулиганов и бандитов

Я ведь тоже нес свой очень скромный вклад.

И записи с этими песнями распространялись по СССР с такой же стремительностью как альбомные записи с ранними стихами Пушкина по империи.

И также зрелый Высоцкий с его философской лирикой, песнями о Гамлете и птице Гамаюн вызывает у публики если не разочарование, то непонимание, которое поэт чувствует: 

Мне пишет население бараков:

Володя! Ты не пой за упокой!

И наконец, вспомним, что Белинский назвал «Онегина» Пушкина энциклопедией русской жизни. Песни Высоцкого – энциклопедия советской жизни. По этим песням, если бы не осталось никаких других документов, потомки могли восстановить бы общий строй и дух советских общества и культуры (настоящих, а не лубочно-пропагандистских).

Осталось лишь указать на сходство, которое совсем мало осознается. Пушкин в конце жизни превращается в консерватора и монархиста. Он пишет «Клеветникам России», после которых, как сейчас говорят, становится нерукопожатным у друзей революционной юности, не говоря уже о европейских знакомцах вроде Адама Мицкевича. Высоцкий также, выехав за рубеж, отказывается поливать грязью свою страну (в которой ему многое не нравилось и на власти которой ему было за что обижаться). Он не пожелал становиться пешкой в «холодной войне» со стороны Запада, хоть этого от него и очень хотели. В интервью американскому телевидению он говорит: «если вы ждете, что я скажу что-нибудь дурное о своей стране – не дождетесь. Я люблю свою страну». Кстати, Высоцкий, у которого было свое мнение по многим событиям – о Чехословакии до Афганистана не подписал ни одного открытого диссидентского письма! Я понимаю, что в определенных кругах, это заявление прозвучит как приговор его памяти, но ведь он и сам эти круги недолюбливал. Это видно по циклу его песен о культурной революции хунвейбинов, по песне о новых левых – тогда еще эти «бунтари» заигрывали с неомарксистскими идеями и не превратились в неолибералов, но  суть у них была и осталась та же)… Высоцкий был советский патриот – естественно, не в том смысле, в каком таковым был секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов, но ведь и Пушкин был монархист не в том смысле — в каком граф Александр Христофорович Бенкендорф…

***
Так что поздравляю — соврамши, господин либеральный поэт и гражданин, которому в бунте московских хипстеров чудится «восстание народа против хунты». С такой «проницательностью» и Высоцкого с Есениным нетрудно перепутать…   Впрочем, однажды Быков и Ленского назвал «потенциально гениальным поэтом» невзирая на то, что «стихи Ленского» — откровенная пародия на романтизм, снабженная замечание творца «Онегина», что Ленский сам заснул над последней строчкой…

Так стоит ли продолжать об этом?



АВТОР
Рустем Вахитов
Кандидат философских наук, доцент Башкирского государственного университета (г. Уфа), исследователь евразийства и традиционализма, политический публицист

Поделиться