Владимир Мартынов: «В Театре на Таганке ноги Любимова не будет»

Композитор и мыслитель — о работе с великим режиссером и новой ситуации в современной музыке.

В Москве завершается монографический фестиваль Владимира Мартынова «Opus Prenatum. Каталог» и начинаются репетиции любимовского «Князя Игоря» в новой музыкальной редакции, созданной по рекомендациям Мартынова. 67-летний композитор и философ ответил на вопросы корреспондента «Известий».

Фото: РИА НОВОСТИ/Сергей Кузнецов

— Вы много лет работаете с Юрием Петровичем — наверняка знаете, что он хочет сделать с этой оперой.

— В существующих постановках «Князя Игоря» ему не хватает энергии. Допустим, хана Кончака обычно трактуют как дружелюбного, чуть ли не благородного воина. А у Любимова это будет такой восточный, хитрый бандит. В «Половецких плясках» ему тоже не хватает драйва, поэтому будет усилена ритм-группа. Ударные инструменты будут не только в оркестре, но и на сцене.

— А каким будет сам князь Игорь?

— Не знаю, это мы как-то не обсуждали. По-моему, Кончак Юрия Петровича больше интересует.

— Как идет ваша работа над партитурой «Школы жен», которую будет ставить Любимов?

— Полным ходом, ведь сроки уже давят. Это же не шутка — огромная вещь.

— Последовательно пишете, от начала к концу?

— Да. К середине еще не приблизился.

— В Театр на Таганке Любимов не вернется?

— Ноги его в этом театре не будет. Он сказал: вернусь только при условии, что уволятся все актеры. Если бы он возвратился после случившегося, я бы его не понял. Есть какие-то вещи, через которые нельзя переступать. Актерам раньше надо было думать.

— Ваша колонка в «Известиях» о Большом театре как надгробии русской культуры имела грандиозный успех. Что вы думаете о развитии ситуации вокруг театра: судебных процессах с участием балетных артистов и прочем?

— Я уже не слежу за жизнью Большого театра, это неинтересно. Если мы говорим о национальном бренде в ракурсе «Как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем», уже даже не смешно.

— Как вам удается организовать столь крупные фестивали, как нынешний?

— Я вообще ничего организовать не могу, никогда в жизни этим не занимался. Эдуард Бояков предложил мне провести фестиваль — у него есть аппарат, люди. Я только идейное направление задавал.

— Какие премьеры предусмотрены в программе?

— Музыкальных премьер почти нет, кроме Opus Prenatum, который будет представлен в новой версии, и «Распорядка» в режиссуре Боякова, синтетической вещи для ансамбля Марка Пекарского с видеорядом и диджейской музыкой.

— Вы резко сменили философскую концепцию: всегда говорили о конце времени, а теперь объявили о начале нового.

— Это не я сменил концепцию — кто я такой, чтобы ее менять? Просто мир очень сильно изменился, и тот конец света, который трагикомически анонсировался 21 декабря 2012 года, все-таки произошел. Тот мир, что мы видим вокруг, фактически уже не существует. Поэтому говорить о конце сейчас — бессмысленная тавтология. Смысл в том, чтобы нащупывать и демонстрировать новое. Мы перешли из зоны opus posthumus (посмертное произведение), которой я занимался и о которой писал книжки, в зону opus prenatum (еще не рожденное произведение). Перешли те, кто чувствует этот переход. Многие так и остались в прошлом, но они меня не интересуют. Может, они и про наступивший конец-то еще не знают. Кто не пройдет конца, тот никогда не достигнет начала.

— Вас сейчас многие обвинят в спекулировании на теме начала и конца ради продолжения писательской карьеры.

— Люди имеют право на любое обвинение. Кто хочет уличить меня в неискренности — пожалуйста. Просто я перешел эту границу и решил ее констатировать. Понимаете, я нажил такое благосостояние на «пении о конце», что мог бы продолжать в том же духе всю жизнь. Но сейчас о конце говорить бесплодно и неинтересно, эта тема закрыта. Я был певцом конца, а теперь буду певцом начала.

— В чем вы видите признаки новой эпохи?

— В сфере культуры новых явлений пока еще нет. Они есть в других областях: это открытие бозона Хиггса и, самое главное, доказательство теоремы Пуанкаре Перельманом, которое означает, что мы живем уже в совершенно другой действительности. Наступила перельмановская эпоха.

— Открытий в последние годы и десятилетия было много. Почему именно названные вами так важны?

— В бозоне Хиггса заложены совершенно иные представления о симметрии, о пространственно-временном каркасе. Это иное понимание мира. Ученик Пифагора Дамон говорил, что Пифагор превратил геометрию в средство воспитания свободного человека. Мы воспринимаем геометрию как рутинную вещь, а она связана с фундаментальными структурами сознания. Мы что-то понимаем или не понимаем потому, что наше сознание обладает определенными геометрическими установками, которые дают нам что-то понять или не дают. Перельман нашел принципиально новые топологические основания нашего сознания. Это приведет к появлению нового антропологического типа. Вопрос в том, когда мы сможем это осознать.

— А причем тут 21 декабря прошлого года?

— Для меня ХХ век и второе тысячелетие закончились в 1970-е годы, а XXI век и третье тысячелетие еще не начались. Мы сейчас в камере шлюзов. Для меня не важно 21 декабря само по себе. Но это сигнал, который нам посылался, и я отношусь к нему серьезно, потому что последствия не замедлят сказаться, в том числе и в культуре. Кто понимает, тот понимает.

— Но вы ведь хотите убедить «непонимающих»? Иначе зачем издавать книги?

— Сейчас я набираю материал для новой книги, где эта тема будет заявлена. Моя концепция совершенно не изменилась, просто я свидетель времени, и вижу, что основание нового мира уже заложено. Если не случится катастроф, которые все уничтожат, то эти изменения скоро будут заметны.

Проблема в том, что старый мир, которого уже нет, обладает жуткой инерционной энергией. Институции, масса денег, воспитание, традиции — все это не дает увидеть происходящее. Глупые люди считали, что 21 декабря должен был настать конец света. Но конец заключается не в каком-нибудь взрыве, а в том, что все традиционные институции умерли. Вы посмотрите, в каком они виде! Посмотрите на Большой театр, на Академию наук.

— Ну а посмотрите, к примеру, на Facebook — молодая цветущая организация.

— Вот, может быть, с ней и будет связано рождение нового. В музыке тоже есть интересные явления — например, эмбиент. То, что нам сейчас кажется маргинальным и трешевым, может стать ростком новых феноменов.

— А может быть, новое появится из мира попсы? Толпы находчивых людей трудятся в этой сфере, которая, кажется, очень хорошо живет и отнюдь не загнивает.

— Мало ли кто хорошо живет, это не показатель. Никас Сафронов тоже хорошо живет.

— Я говорю не о личных доходах, а об интенсивности и актуальности процесса.

— Попса, какого бы высокого ранга она ни была, это все равно попса — то есть то, чего уже давно нет. Кстати, вот Мадонна жива, а король-то умер. И никто его пока не переплюнул. Даже если попса суперкачественная, это не предмет для рассмотрения.

— Все-таки вы смотрите на мир с академической точки зрения.

— Ну только не с попсовой.

— Опера в первой половине XVIII века была цветущим искусством?

— Конечно.

— Но современная попса чем-то похожа на оперу тех времен: институт «звезд», мощные финансовые потоки, отсутствие установки на музыкальную индивидуальность арий/песен.

— Какие-то социальные параметры сходны, но качество несравнимо. Опера никогда не была попсовой. Это было аристократическое, возвышенное искусство. А попса — продукт развитого капитализма. Она родилась во второй половине XIX века в оперетте, кафе-шантане. Попса — искусство плебеев.

— При этом на верхушке «здания» попсы располагается так называемая элита.

— После Второй мировой войны говорить об элите уже невозможно. Она может существовать только в сословном обществе. А у нас элитой называют нуворишей. Как сказал Адорно про оперу: «Почему люди туда ходят? Хотят почувствовать себя элитой, которой уже не являются».

— Как провозглашенное вами начало новой эпохи отразится в вашем творчестве?

— Если объяснять совсем по-простому, то лучше делать это с помощью Хлебникова:

И когда земной шар, выгорев,

Станет строже и спросит: «Кто же я?» —

Мы создадим «Слово Полку Игореви»

Или же что-нибудь на него похожее.

Когда Хлебников говорит о «Слове» или чем-то похожем, он имеет в виду совершенно новый род культурной деятельности — новый эпос или новый фольклор. Я пытаюсь выйти на такие перспективы. Не просто быть композитором, пишущим текст, а войти в новую ситуацию. Но для этого надо, чтобы земной шар выгорел — мы как общество потребления уже его выжигаем.

— Значит, летописцем будете?

— Нет. Носителем мистического знания или умения. Но точно не автором, как Бетховен. Дело не в Бетховене, Бетховен бессмертен, но воспроизводить ситуацию авторского творчества уже невозможно.

— А вам не кажется, что новое будет связано со сферой медиа, с информационными потоками?

— Скорее всего, так и будет. Но мне бы хотелось найти что-то в роде психофизических практик, как тайцзи или йога, где упор делается не на технологию, а на внутреннее изменение человека.

Ярослав Тимофеев

Известия

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе