Когда всё на своём месте!

В Москве поставлена «Итальянка в Алжире». Наконец-то столица обрела свою российскую сценическую версию россиниевского буффонного шедевра. Для этого понадобилось ждать ровно два века – мировая премьера оперы прошла 22 мая 1813 года в венецианском театре Сан Бенедетто. Наш замечательный оперный дом на Большой Дмитровке именно таким творческим актом отметил славный двухсотлетний юбилей опуса.*
Безусловная удача, точное «попадание в яблочко» - именно так, и никак иначе, с моей точки зрения, можно охарактеризовать этот спектакль. Скажу более – нынче редко можно увидеть столь гармоничное и цельное действо, отвечающее глубинной сути оперного жанра в его неискаженном подлинном сиянии. И главное – надо все происходящим незримо витал россиниевский дух, которого, чего уж греха таить, отечественной оперной практике зачастую недостает.

Секрет успеха данной постановки до крайности прост как идея, но весьма труден для реального воплощения. В чем же он?

Оперное искусство с его синтетическим характером - чрезвычайно хрупкая материя. Музыка, слово, театр, сценография, соотношение авторского замысла и индивидуальности интерпретаторов – все переплелось здесь, рождая чудо высшего художественного таинства. Стоит одной из оперных ипостасей «потянуть одеяло на себя» – все здание может рухнуть в одночасье. Отсюда и образная формула нынешнего успеха, вынесенная в заголовок статьи – всё на своём месте!

И действительно, в спектакле Стасика явственно ощущается гармония всех составляющих синтетического оперного жанра и, главное, понимание их иерархии. Здесь доминирует музыкальная стихия, а театральность чутко следует ей, находя собственные и немалые художественные ресурсы, но не за счет экспансии на авторскую территорию, а исходя из внутренней логики жанра. Здесь сценография не претендует на самодовлеющее высказывание, как это часто бывает нынче, а находится в русле режиссерской концепции. Наконец, тут достигнут определенный баланс между импульсами, исходящими из оркестра, ведомого дирижером, и сценой, организованной режиссером с отменным ритмопластическим мастерством. И всё это на должном уровне поддержано большинством исполнителей – солистами и хором. Некоторые из певцов раскрылись даже в каком-то новом для меня свете, проявив большую внутреннюю свободу, мастерство и россиниевское изящество, которое, видимо, таилось в них потенциально и ждало своего часа. Конечно, мы здесь оставляем за рамками неизбежные исполнительские и интерпретационные огрехи, свойственные любому живому спектаклю, тем более премьерному и такому сложному, а ведем речь только о концептуальных вещах.

Совершенно не умаляя достоинств каждого участника постановки, всё же отмечу – в условиях нынешнего режиссерского безумия, охватившего весь оперный мир, – нельзя переоценить ту роль в итоговом творческом результате, которую сыграл постановщик Евгений Писарев, дебютировавший в новом для себя жанре. Скольких мы уже видели пришельцев-«инопланетян» из мира драматического театра и кино, в том числе и именитых, вальяжно и беспардонно бравшихся за оперные шедевры, не понимая сути этого вида искусства. Как говорится, «наследили» они изрядно. Однако не таков оказался наш дебютант. Ну, кто бы сомневался, что в его театральном арсенале достаточно средств, чтобы придумать что-нибудь эпатажное и сверхоригинальное, но режиссер предпочел служение опере, что в наше время может расцениваться чуть ли не как подвиг: ведь наверняка найдутся желающие пнуть его за отсутствие в спектакле особых глубокомысленных идей и изощренных зрелищных приемов.

«Итальянка в Алжире» отличается от привычного нам «Цирюльника» довольно многими чертами. Но для нашего спектакля сейчас важно подчеркнуть одно существенное различие – в качестве литературной основы либретто. В «Цирюльнике» мы имеем дело с выдающимся произведением Бомарше, неизмеримо более глубоким и многогранным, нежели текст Луиджи Аннели для «Итальянки». Бессмертное произведение французского драматурга подвергали остракизму и даже одно время запрещали, ибо наряду с чистым комикованием в его новаторской пьесе (да и во всей трилогии о Фигаро) ощущается общественно-социальный подтекст, придающий ей черты комедии нравов. Конечно, «Цирюльник» Россини и его литературный первоисточник – две разные вещи. Но отблеск гения Бомарше все равно отражается в нём.

Трудно представить себе что-либо подобное в отношении «Итальянки», где доминирует чистая буффоннада, а патриотическое звучание знаменитого Рондо Изабеллы Pensa alla patria часто склонны преувеличивать. Поэтому всяческие попытки обнаружить в этой комедии положений дополнительные скрытые аллюзии равнозначны «поискам черной кошки» там, где ее нет! В связи с этим чрезвычайно усложняется задача режиссера – ему не за что зацепиться, чтобы явить нам буйство своей безудержной фантазии, призванной скрыть за парадоксами и ребусами новых смыслов и метафор отсутствие музыкального мышления, а также нежелание (или неумение) искать иные выразительные средства. Конечно, тщательно актёрски прорабатывать мизансцены следуя музыкальному темпоритму труднее, нежели загромождать действие двусмысленными, а, значит, ни к чему не обязывающими постмодернистскими «штучками».

Евгений Писарев все это понимает и находит единственно разумное, на мой взгляд, решение – отталкиваться в первую очередь не от текста либретто, а от музыки и ее логики, выраженной в пластике поведения артистов; не от слова, а от чувства, рождающего ситуацию! Воистину, проницателен был Стендаль в своей книге о Россини, когда рассуждал так: «Я все время говорю о музыке и нигде не касаюсь текста… Я беру из либретто только положение; мне нужно только одно слово, обозначающее чувство» (курсив мой – Е.Ц.). И далее иронизируя, как мало на свете Вольтеров и Бомарше, способных дать хорошую основу для оперы, писатель блистательно формулирует свое отношение к таинству оперного жанра: «Разве не счастье, что дивное искусство, о котором мы говорим, может обойтись без большого поэта? Надо только быть благоразумным и не заниматься чтением либретто».

Именно так и поступает в своей постановке Писарев. Он ничего специально не вычитывает в этом сюжете – вся соль его спектакля в ситуациях и положениях, придуманных и выстроенных им на сцене и говорящих сами за себя посредством музыки и пения. Здесь все растворено в многочисленных пластических нюансах и интонациях. Здесь важнее не что, а как! Описать это детально, практически, невозможно – надо видеть своими глазами. Другое дело – заумные действа с целым букетом культурологических и психологических подтекстов, так и просящихся на страницы научного трактата или, на худой конец, толстого премьерного буклета, чему мы имеем множество примеров. Слава Богу – ничего этого здесь нет!

Итак, принципиальный подход Писарева озвучен, теперь все ж таки надо попытаться кратко, не вдаваясь в подробности обрисовать для читателя, не имеющего возможность посмотреть спектакль, основную режиссерскую идею, благо она отчетливо прочитывается и абсолютно не противоречит буффонному жанру.

Пред нами игра, причем восточного происхождения – шахматы. Все происходящее на сцене ассоциируется с шахматной партией, имеющей свою стратегию-интригу. Это подчеркивается лаконичным сценографическим решением художника-постановщика Зиновия Марголина – на сцене представлены гигантские фантазийного характера шахматные фигуры белого и зеленого цвета (символ ислама?), напоминающие короля, ладью, коня, пешку и т. д., а сценический занавес исполнен в виде черно-белой шахматной доски. Фигуры эти со всей очевидностью символизируют персонажей оперы, передвигаясь по сцене в зависимости от обстоятельств как самостоятельно, так и влекомые участниками спектакля. По ходу действия они иногда модифицируются, выполняя роль реквизита (ванну, где нежится Мустафа, или корабль для побега итальянцев из плена. Шахматный мотив – и так вполне явный – Писарев с Марголиным не боятся еще раз подчеркнуть при помощи стоящего в углу шахматного столика с маленькими фигурками. Постановщики словно напоминают нам: да не ищите вы ничего лишнего и иносказательного, все прозрачно! И… условно – никакого тебе дворца с его роскошными покоями, берега моря, корабля – всего того, что обозначено в ремарках композитора. Вся же необходимая оперная восточная роскошь (без нее не обойтись!) сосредоточена в ярких пестрых костюмах (Виктория Севрюкова), скроенных с разумной мерой обобщенной образности, не посягающей на точную этнографичность.

В таком решении заключен один из самых плодотворных путей для сценического воплощения классической оперы. Он равноудален как от пыльной рутины оперного натурализма, так и от радикальной актуализации. Впрочем, об этом я уже неоднократно говорил в своих статьях.

Шахматы – это борьба, соревнование. В данном случае между условным Востоком и Западом, алжирским беем и пленённой им итальянкой, сердцем которой он вознамерился завладеть. Символичен вектор этой борьбы. В 1-м акте, где «атакует» Восток, доминирует шахматная фигура с водруженным на ней исламским полумесяцем, во 2-м «реванш» берет Запад, олицетворяемый христианским крестом. Вся эта ситуация окрашена, разумеется, в чисто игровые комические тона в духе довольно распространенного в те времена фантастического представления о восточной экзотике, и абсолютно лишена конфликтной религиозной и политической подоплеки. Вот, по сути, и вся художественная концепция спектакля в ее общем виде. Однако, здесь «дьявол кроется в деталях»!

А детали весьма изобретательны и сосредоточены в основном там, где существует наилучшее поле для деятельности режиссера в опере без ущерба жанру – в пластике мизансцен, индивидуальной проработке типажей. Писарев здесь на редкость чуток по отношению к музыкальному материалу и певческой «физике» – результат получается впечатляющий! Лишний раз убеждаешься, сколь благодатный материал имеется в музыке Россини. Именно в «Итальянке», в этой (по словам того же Стендаля) доведенной до совершенства опере-буфф, пожалуй, впервые в творчестве юного пезарского лебедя проявляется его поразительное мастерство в передаче музыкальными средствами динамики сюжетных ситуаций и настроений комического свойства. Разумеется, еще не настало время вердиевского драматизма, глубоких страстей и индивидуальных характеров, но и то, что сотворил Россини, уникально. Спасибо режиссеру, что он не «подмял» всё это богатство под себя, а сумел, наоборот, проявить, и помочь раскрыться артистам, найдя для каждого образа и положения свои выразительные средства, не мешающие солистам в их главном предназначении – петь! В итоге на сцене можно было наблюдать ожившую музыку во всей ее вихревой энергии и стильности. Практически, каждый значимый жест артистов, их мимика, энергетика, ритмика передвижения по сцене и взаимодействие с партнерами были подчинены ей. В чём Писареву очень помог режиссер по пластике Альберт Альберт.

В этой круговерти все чувства, обуревающие героев, или, точнее, музыкальные знаки этих чувств выглядят естественно, что передается зрительному залу. Он наэлектризован и слушает затаив дыхание, весьма непосредственно реагируя на происходящее на сцене. Опять хочется вспомнить Стендаля: «Я не знаю никакой другой музыки, которая бы так вот чисто физически на вас воздействовала».

И действительно – вот напористая петушиная самоуверенность Мустафы, которой противостоят крадущиеся и прихотливые интонации кокетливой и расчетливой Изабеллы, а вот недотепа Таддео, мечущийся между ревностью и инстинктом самосохранения, и так далее. И на фоне комической вакханалии, вереницы искрометных гэгов и мини-скетчей чудесным островком лирики, подчас даже экспрессивной, но предусмотрительно сдобренной иронией, выглядит образ Линдора. В прямом смысле слова – музыкальный театр!

Стоит ли отягощать рецензию описанием конкретных примеров, подтверждающих все вышесказанное? Вряд ли. Ну как перескажешь уморительные ужимки Мустафы, демонстрирующего свой обнаженный торс в духе культуризма, томно-плавные обольстительные повадки Изабеллы или забавные манипуляции Таддео с головными уборами. Повторюсь, слова здесь бессильны – надо смотреть.

Кстати, я давно заметил, что писать рецензию на такого рода постановки – неблагодарное занятие. Чем лучше спектакль, чем более он соответствует сущности подлинного оперного искусства, тем безнадежнее попытка рассказать о нём. И наоборот, то, что легко поддается всякого рода литературно-философским интерпретациям и спекуляциям, имеет к настоящей опере, в большинстве своем, мало отношения.

Но на одной из деталей все-таки остановиться следует, ибо она наглядно демонстрирует удивительную восприимчивость и приверженность режиссера музыкальному материалу. Речь пойдет о сравнении двух ансамблевых финалов оперы. После феерического септета 1-го акта финальный ансамбль 2-го выглядит в постановочном плане довольно куцым и вяловатым. Более того, может создаться впечатление, что Писарев просто не нашел здесь яркого решения – действие как бы прерывается на полуслове… Мне же видится в этом не режиссерская недоработка, а глубокий, прежде всего, музыкальный смысл. Постановщик уловил довольно типичное свойство 2-х актных россиниевских опер буффа – заключительные вторые финалы в них совершенно иные по стилистике, нежели первые – более краткие, не такие искрометные и носят некий умиротворяющий итоговый характер. Это касается не только «Итальянки» где финальная развязка предельно лаконична, но и «Цирюльника», «Турка в Италии» и даже не вполне буффонной «Золушки», финал которой вообще венчает ария (рондо) главной героини, а не ансамблевая сцена как таковая. Не громоздить ничего в конце, избегать апофеозов – один из рецептов россиниевской легкости. Писарев в своем постановочном решении подхватил и визуально усилил эту особенность творческого почерка композитора, как бы напоминая зрителю вслед за маэстро: мы всего лишь подурачились, и всё улетучилось как дым, мгновенно истаяло со звуками последних аккордов…

Это хороший урок тем, кто пытается извлечь из этой истории какую-то чрезмерную патриотическую начинку, вплоть до борьбы итальянского народа за независимость. Кстати, Писарев в ходе спектакля не удержался от сарказма и комического «снижения» такого мотива – шахматный король (читай – алжирский бей) повержен, фигура опрокинута, а на её «подошве»… красуется итальянский флаг!

* * *

Для дирижера Феликса Коробова эта работа также дебютная – первый россиниевский опус в его карьере. Я, признаюсь, волновался – получится ли? Для успеха в таком репертуаре нужно помимо опыта и чувства стиля сочетание двух, часто взаимоисключающих друг друга качеств – темперамента и жесточайшей ритмической и звуковой дисциплины. Опыта нашему маэстро не занимать, темперамента тоже, но иногда последний его способен подвести, что приводит к перехлестам и утере контроля над балансом между оркестром и певцами.

Волнения оказались напрасными – Коробов в целом справился со своей задачей, оркестр звучал мягко и артикулировано, создавая комфортную атмосферу для вокалистов, а штрихи были осмысленными с точки зрения стиля. Замечания есть, их сравнительно немного, хотя они и досадны. Так, иногда чересчур выпирали темповые контрасты – что-то плавное звучало медленнее обычного, а живое – быстрее. Это придавало исполнению, подчас, не свойственный россиниевскому стилю налет вычурности и утяжеляло художественное высказывание. Характерный пример – слишком медленная и контрастная связка между экспозицией и репризой в увертюре, звучание которой вообще показалось мне чересчур многозначительным и серьезным, несмотря на постановочную шутку на грани фола – появление дирижера за пультом уже после первых аккордов. Это, конечно, мелочь, которую можно отнести к разряду интерпретационного субъективизма. Более критичными оказались темповые излишества в ряде ансамблей, которые могли привести к катастрофе… но, к счастью, не привели. Так, знаменитая звукоподражательная стретта чуть было не пошла вразнос, но вовремя была спасена совместными усилиями дирижера и солистов, «войдя в берега». Но повторю, общей элегантной колористической гаммы эти отдельные «жирные» мазки и кляксы не нарушили. Да и не надо забывать – премьерное волнение, все-таки! Отдельной похвалы заслуживает духовая группа оркестра, звучавшая на редкость собранно. Очень понравились флейтовые пассажи, рулады гобоя, а также красивое соло валторны с трелью в каватине Линдора.

Хорош был хор театра (хормейстер Станислав Лыков), изображавший евнухов из гарема, алжирских пиратов-корсаров, итальянских рабов, а также хор паппатачи.

В «Итальянке» семь персонажей, из коих четыре – протагонисты. Чего уж скрывать – главной изюминкой премьеры был Максим Миронов, приглашенный театром на роль Линдора. Эта теноровая партия принадлежит к сложнейшим в россиниевском репертуаре. Она неизмеримо труднее партии Альмавивы, если не считать его финальной арии, ставшей нынче модной «Чессы». Сейчас в России партию Линдора исполнять по большому счету некому. Миронов из тех, кому она подвластна, но на родине он давно не поет. Я следил за этим талантливым певцом начиная с его дебюта в «Петре Первом» Гретри в спектакле «Геликон-оперы» десятилетней давности. Тогда он был еще весьма молод и большого впечатления на меня не произвел. В дальнейшем артист сделал блестящую россиниевскую карьеру на Западе, а несколько лет назад с успехом выступил в БЗК в концертном исполнении «Золушки». И вот теперь – полноценная постановка в «Стасике»!

Выступление Миронова можно охарактеризовать превосходными эпитетами. Легкое волнение в начале выходной каватины Langiur per una bella, приведшее к небольшим интонационным шероховатостям, очень быстро сменилось впечатляющим вокалом высшей пробы. И в других ключевых моментах своей партии (виртуозный дуэт с Мустафой, ария 2-го акта Oh, come il cor di giubilo и т. д.) Миронов показал себя мастером мирового класса. Удивительно мягкий и подвижный тенор певца в сочетании с бесшовностью регистровых переходов и красивой фразировкой обволакивал ухо слушателя рафинированной колоратурной вязью и уверенно летел в зал, полностью развеивая опасения тех, кто полагал, что его нежное звучание может оказаться слабоватым для этого зала.

Все остальные участники спектакля – штатные артисты театра, что само по себе для такой оперы является достижением. А если учесть, что они в большинстве своем со своими творческими задачами справились, то можно только воскликнуть – браво!

Елена Максимова в партии Изабеллы выглядела хорошо. Образ, созданный ею, можно считать художественно состоявшимся и достаточно цельным, несмотря на необходимость сохранять хрупкое равновесие между гротеском и милой женственностью, не впадая в крайности. Это сразу почувствовалось, начиная с торжественного «прибытия» героини во владения Мустафы, задавшего верный тон всей партии. Порадовал средний регистр певицы. Довольно насыщенный и сфокусированный меццовый звук в сочетании с техничной подвижностью создавали ощущение пения «высокой четкости», столь необходимой для россиниевского стиля. Эти качества оказались более чем достаточной компенсацией не всегда убедительным по красоте звучания «краям» диапазона, хотя в каждой такой констатации всегда есть доля неизбежной для восприятия вокала вкусовщины.

Быть может, самым приятным подарком для слушателя стало блестящее, если не сказать вдохновенное, выступление Евгения Поликанина в сложнейшей партии Таддео. Хотя в активе этого замечательного артиста есть партии в буффонных операх эпохи бельканто (Белькоре, например) и даже конкретно Россини (Фигаро), нельзя сказать, чтобы этот репертуар являлся его основной специализацией и коньком. Тем приятнее было услышать у певца, убедительно исполняющего, например, Скарпиа, столь стильную и мастерскую трактовку такой роли. Особое восхищение у меня вызвал его большой дуэт с Изабеллой Ai capricci della sorte. Поликанин продемонстрировал здесь филигранную чувствительность к смене настроений, тончайшую филировку звука, прекрасное пиано.

На своем месте оказался и Дмитрий Степанович (Мустафа). Склонный, зачастую, к преувеличениям и ложной многозначительности, певец полностью вписался в музыкальный ансамбль и режиссерскую концепцию, почти нигде не переходя за допустимую грань вкуса – исключение составили не очень внятные вариации в арии *Cia d'insolito ardore nel petto.* И с большими техническими сложностями своей подвижной партии он в целом справился. А уж голосом и артистизмом Степанович никогда не был обделен.

Остальные три персонажа не принадлежат к главным, но довольно много времени проводят на сцене, участвуя в речитативах и ансамблях. У Максима Осокина (Али) даже есть сольная ария во 2-м акте. Она, кстати, не вполне характерна для Россини и даже вышла не из-под его пера, а по уверениям авторитетного маэстро Дзедды заимствована композитором из музыки моцартовской эпохи (не помню у кого). В ней и самом деле витает некий моцартовский дух, включая напев из «Волшебной флейты» (Папагено).** Лишь недавно рекрутированный из хора театра и ставший солистом-стажером Осокин спел арию грамотно и вообще звучал уверенно, внеся свою лепту в успех общего дела.

Первому всегда нелегко - эта грустная истина вспомнилось мне, коль речь зашла об Эльвире, постылой жене Мустафы, которую представила публике Евгения Афанасьева. Именно Эльвира первой из солисток вступает в «игру» после экспозиционного хора евнухов. Интонации начальных фраз Афанасьевой вышли немного изломанными и кричащими. В дальнейшем пение было более гладким и серьезных претензий к артистке в этом плане я предъявить не могу, хотя стилистика россиниевского музицирования у нее все же оставляет желать лучшего. Волею автора обделенная сольными номерами партия Эльвиры играет весьма значимую роль в ансамблях. Здесь сопрановый голос Афанасьевой уверенно и чисто воспарял в верхнем регистре на форте над другими голосами, например, на верхних до в стретте. Однако в ряде ответственных эпизодов все же не всегда прослушивался с должной ясностью.

У Ирины Чистяковой, исполнившей роль служанки Эльвиры Зульмы, в спектакле не так много возможностей проявить себя. Впрочем, в большинстве ансамблей она тоже участвовала, уверенно поддержав партнеров.

Несколько слов о самих ансамблях, имеющих в опере колоссальный удельный вес. Ансамбли малого состава (дуэты и терцет «Паппатачи») были проведены солистами на хорошем уровне, а вот к многоголосным эпизодам (септет 1-го финала, квинтет из 2-го акта) есть замечания по части выделки деталей, четкости, голосовому балансу. Впрочем, это уже не концептуальный вопрос постановки или стиля. Скорее здесь может идти речь об оттачивании исполнительского мастерства в процессе дальнейшей сценической жизни спектакля.

Завершая столь подробный разговор о прекрасной постановке, хочется пожелать ей счастливой сценической судьбы и адекватной оценки не только у публики, которая уже приняла её с энтузиазмом, но и в музыкально-театральных кругах. Пожелание не праздное, замечу я! Надеюсь, меня отлично поймут те, кто знает нынешнее состояние оперного дела и кому дороги высокие идеалы настоящего искусства!
Примечания:

* Единственная до сего дня московская постановка «Итальянки в Алжире» была осуществлена в апреле 1822 года на сцене домашнего театра Степана Апраксина в его особняке на Знаменке силами итальянской труппы.

** Цитата из моцартовской «Свадьбы Фигаро» (на мотив арии «Мальчик резвый») есть также в начале финала 1-го акта. В некоторых постановках ее купируют.

Автор фото — Олег Черноус
источник
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе