Всем известно, что и в день концерта, и накануне пианист, как правило, репетирует не менее пяти часов. В зале он никого не терпит. Но можно пробраться на хоры и прекрасно там существовать, что я всегда и делаю. Бегу в субботний день под проливным дождём в филармонию. На сцене настройщик. Евгений Георгиевич Артамонов. Специально приехал. Он в своём деле такая же редкость, как и Соколов. Вид профессорский: аккуратно подстриженная бородка, нетороплив в действиях, ощущение – знает что делает. Весь «Стейнвей» разобран по винтикам. Обычная картина. Не помню, чтобы инструмент не вызывал у него недовольства. Только клавиатура «вошла» в своё гнездо, как появился Соколов. Куртка летит на стул, сам – к инструменту. Начинается профессиональная дискуссия. Несколько тактов Второй сонаты Бетховена – и тут же претензии: звук «зажат», это никуда не годится. «Вот слушайте», – говорит он настройщику. Опять те же такты и разочарованное восклицание: «зажат» звук! Евгений Георгиевич понимает его как никто. И беспрекословно извлекает клавиатуру обратно. Пока он ищет причину, Соколов достаёт из портфеля какой-то шпионский фонарик и что-то исследует внутри рояля. «Вот, – заявляет он торжествующе настройщику, – откуда эти молоточки? Их в прошлый раз не было». Евгений Георгиевич берёт «шпионский» фонарик и вынужден признать: да, поменяли молоточки, несколько штук. «Зачем? – негодует пианист. – Инструменту всего пять лет, и уже меняют молоточки. Безобразие… Посмотрите, – велит он настройщику, – где их сделали?» Услышав данные, опять негодует: не те молоточки, вот тут и причина… Евгений Георгиевич молча манипулирует молоточками и клавишами. Он знает, какого эффекта ждёт от материальной части инструмента взыскательный музыкант. Пытаюсь ему помочь, объявляюсь на сцене как случайный прохожий и, пока действующие лица не опомнились, спрашиваю пианиста: а где вы теперь живёте? Соколов озадачен, он принимает меня, скорее всего, за городского сумасшедшего, с которым лучше не связываться. И отвечает: в самолёте. И опять со своим фонариком к роялю. Я за ним. «Всё время, что ли, в самолёте?» «Ну почему, – говорит он, высвечивая фонариком новые криминальные детали «Стейнвея», – иногда, в паузах, останавливаемся у моего генерального менеджера. В Италии. Но всё равно большую часть времени – в самолёте». Теперь его не устраивает клавиша в первой октаве. Он упорно стучит по ней, взывая к настройщику. Евгений Георгиевич согласен поправить. У них полное взаимопонимание. «Скажите, а как появляются ваши программы?» Смотрит с негодованием: я понимаю, что моя репутация не лучше, чем у клавиши в первой октаве. Но не сдаюсь. «Подсознательно. Появляется желание сыграть какую-то вещь. Не знаю, почему, – смотрит, достаточно ли убедительно это звучит. – Честное слово, не знаю. Я никогда заранее не называю своих программ, не знаю, что и как получится… Нынешнюю играю только второй раз».

Когда «Стейнвей» принимает наконец вполне концертный вид, выясняется, что сидеть за ним не на чем: банкетка «стучит». Отправляемся по сцене искать подходящий для ремонта материал. Всё заперто. Выходные дни, которым пианист только что радовался (никто не торопит, других репетиций нет, играй сколько хочешь), теперь его огорчают: всё попрятали и заперли, черти. Пока ищем, удаётся выяснить, чьё творчество ему интересно: Эмиль Гилельс, Владимир Софроницкий, Глен Гульд, Владимир Горовиц, Артур Шнабель, Сергей Рахманинов, Антон Рубинштейн… Не жалует Вагнера и Листа. А современные авторы? Останавливается в поисках и объясняет: «Не люблю этих условностей. Что такое «современный»? Или вот ещё говорят «русская и советская музыка»… Какая чушь! Музыка есть музыка, без всяких прилагательных. А соната двухсотлетней давности может произвести впечатление современнее некуда! Музыка в этом смысле выпадает из принятой хронологии и всяких временных представлений. Но если вы о них – я играю Прокофьева, Рахманинова, других близких нам по времени авторов».

– Вам интересно, что о вас пишут?

– Нет. И скажу почему. Что бы ни читал – это всегда больше об авторе сочинения, а не обо мне.

Стул сооружён, настройщик выпроваживается гулять «в настоящую питерскую погоду» с отеческим напутствием «не обедать, где попало». Начинается собственно репетиция. Теперь мне понятно, чего он добивается этими пятью часами: полного звучания инструмента, выразительного максимума. И он знает, где ему особенно важно рассчитывать на эти возможности рояля. Он упорно ищет оптимальный вариант.

Мы все обнаруживаем его уже на концерте. Как обычно – столпотворение у входа в Большой зал филармонии. Масса слушателей стоит – для сидения не осталось даже ступеней. Никто не просит отключить мобильные телефоны. И так понятно, что на концерте Соколова не может быть людей, забывающих это сделать. С первыми тактами Второй сонаты Бетховена (в программе ещё 13-я соната Бетховена и соната ре мажор Шуберта D 850) попадаешь в мир звукового совершенства – всё время думаешь, как же это ему удаётся. Изумительная техника оставляет ощущение простоты и ясности замысла. Особенно поражают трели, коих в названных сочинениях более чем достаточно. Как с таким изяществом сложнейшую звуковую вязь выполняют человеческие руки – не понять. А для его рук, кажется, сложностей просто не существует. Рядом со мной сидит популярный нынче молодой музыкант, он, чувствуется, хорошо знаком с исполняемыми сочинениями, и на лице напряжённое ожидание перед особо трудными тактами: как, дескать, справится. А потом лицо вспыхивает восторгом. Подтекст: так не бывает! Бывает. У пианиста Григория Соколова. И только у него. Поэтому, завидев скромную афишку о его приезде в родной город, бросайте всё и бегите в филармонию: у вас будет редкая возможность слышать Музыку.

Юрий Данилин

Литературная газета